Александра Ивановна усмехнулась.
– Я тебе приказывала подарков от него не брать?
– А он сказал: «Дареному коню в зубы не смотрят»…
Давая понять, что наелся, малыш рыгнул, тяжело поднялся, животом вперед подошел к кровати и упал на нее спиной. Сетка заскрипела и прогнулась.
– Ну что, заводить? – привычно и устало спросила баба Шура.
– Ага, – проговорил мальчик, проваливаясь в сон.
Бабушка сделала вдох, но внук вдруг открыл глаза и живо спросил:
– Ба, а что такое «Джульетта с крылышками»?
– А чёрт его знает! – искренне призналась бабка. Пришлось снова сделать вдох.
– Ба, – услышала она, и во второй раз пришлось выдохнуть.
– Ба, а ба, а ты зверей любишь?
– Зверей? – удивилась бабушка. – Да я и людей не очень-то…
– Почему?
– А за что их любить?
Мальчик не стал уточнять, кого именно не за что любить – людей или зверей.
– А если б тебе предложили зверя, ты б кого выбрала?
– Никого.
– Не, ба, так не пойдет, – не соглашался внук. – Например, кого: зебру, кенгуру или слона?
– Ну, слона, – ответила бабушка, чтобы он, наконец, отвязался.
Колька улыбнулся.
– Заводи, – успел прошептать он, проваливаясь и одновременно взлетая.
И баба Шура наконец запела:
Шел отряд по берегу, шел издалека,
Шел под красным знаменем командир полка.
Баю-бай, командир полка.
Колька спал, и Александра Ивановна замолчала. Она перевела взгляд на висевшую над кроватью увеличенную фотографию дочери своей Любаши, снова посмотрела на внука и ласково проговорила: «Ладно француз, а ведь мог и негром родиться».
Ночью, уже фактически под утро, Андрею Егорычу Данилову по прозвищу Председатель приснился страшный сон. Ему приснилась обезьяна. Как будто она беззвучно вошла в его дом – в маленький ветхий домишко и начала в нем хозяйничать. Обезьяна была нарядная: в короткой с блестками плюшевой юбочке, в малиновом жилете, а на голове, что самое удивительное, было нечто вроде старинного русского украшения для девушек – увешанный стеклярусом кокошник, который держался на обезьяньей голове при помощи стягивающей подбородок резинки. Сзади к кокошнику была приклеена льняная косица с кокетливым бантом. Первые мгновения сна были особенно страшны. Егорычу снилось, что он спит – на своей железной солдатской койке под старым суконным одеялом, а обезьяна приблизилась и стала внимательно всматриваться в его лицо. Она была так близко, что Данилов почувствовал ее душноватое звериное дыхание.
После этого обезьяна оглядела грязную запущенную комнату и покачала головой. Подняла худосочный веник, помела пол, но, поняв, что это бесполезно, бросила веник и перешла на своих гнутых волосатых ножках к холодной плите. На ней стояло несколько грязных кастрюль, и в одной обезьяна обнаружила щи. Торопливо запустив в кастрюлю узкую продолговатую ладонь, обезьяна зачерпнула со дна и сунула ладонь в рот. Реакция ее обидела Егорыча даже во сне. Обезьяна страшно скривилась, стала плеваться и вытирать ладонь обо все, что было рядом.
Зато банка с остатками старого засахарившегося варенья обезьяну несколько утешила – она выскребла варенье ложкой и с удовольствием съела. Найдя в пачке «Примы» последнюю сигарету, обезьяна вытащила ее и заложила за оттопыренное ухо, после чего подошла к вешалке и стала стаскивать с нее – его, Андрея Егорыча Данилова, теплую зимнюю телогрейку, которую он в этом году сам еще ни разу не надевал.
И хотя Данилов понимал, что он спит и обезьяна ему снится, он также начал понимать, что, вообще-то, его грабят, и, не открывая глаз, закричал дурным со сна голосом: «Караул! Грабят!»
Открыв глаза, он увидел, что кто-то темный и зловещий метнулся к двери.
Чуть погодя предутреннюю тишину Малых Иванов разрушил гулкий ружейный выстрел, и в окнах домишек стали зажигаться испуганные огни.
А еще чуть погодя прибежал ближайший сосед Данилова Виктор Николаевич Сорокин, имеющий странное прозвище Выкиньсор. Хотя Сорокин считался в Малых Иванах интеллигентом, и справедливо считался, отношения между ним и Даниловым так как-то и не сложились.
Обхватив голову руками, Председатель сидел на кровати.
– А я думал… – Сорокин опустил руку, которую держал на сердце.
– Что ты думал? – спросил Егорыч.
– Ты стрелял?
– Я… Ограбили меня…
– Ограбили? – не мог поверить Сорокин.
– Ограбили, – сокрушенно повторил Председатель. – Телогрейку взяли зимнюю, шапку мою армейскую, валенки… тоже зимние… И «Кильки в томате», две банки, я их до смерти люблю…
– Так значит, ты стрелял…
– Стрелял…
– Но ты же мог… убить… Ты мог человека! За телогрейку…
– Какого человека? – Председатель нервно заходил по комнате. – Ружье пять осечек дало… В воздух я стрелял!.. – И, посмотрев на стоящего у двери Сорокина, предложил: – Садись, раз пришел, гостем будешь.
– В воздух… – успокоенно повторил Виктор Николаевич и осторожно присел на табурет.
Данилов достал из стола заткнутую свернутой газетой четвертинку с синеватой жидкостью внутри. Сорокин посмотрел на него вопросительно.
– Не отравимся?
– Не стравишься. Спирт медицинский, на мурашах настоянный. От ревматизма лечусь.
– Без закуски не могу, у меня желудок, – предупредил Сорокин.
Председатель понимающе кивнул, взял с полки две железные миски, потер половник о рукав и налил себе и гостю щей, тех самых, которые во сне так не понравились обезьяне. Они выпили спирта, с аппетитом стали закусывать щами, и Председатель вспомнил сон, и на лице его появилась гримаса обиды и непонимания.
– А перед тем мне обезьяна приснилась… Как живая, – поделился он.
– Обезьяна – это Фрейд, – уверенно объяснил Виктор Николаевич.
– Кто? – не понял Данилов.
– Зигмунд Фрейд. Как она выглядела?
Председатель нахмурился.
– Обезьяна как обезьяна… Нарядная, правда…
– Вот! – воскликнул Сорокин. – Значит, либидо у тебя еще есть.
По скулам Данилова катнулись желваки.
– Ты, Виктор Николаевич, говори проще, – тихо попросил он.
– Это значит, что ты еще как мужчина в порядке… Еще можешь, – упростил объяснение Сорокин.
Андрей Егорыч смутился.
– Почему ж тогда обезьяна?
– Ну, это ты, Андрей Егорыч, у Фрейда спроси, – пошутил Сорокин.
– Спрошу, – кивнул Данилов. – Но сначала спрошу, какая сволочь… По радио снег обещали, а у меня все зимние вещи… Телогрейка зимняя, валенки тоже зимние… шапка армейская старого образца…
Сорокин поднял руку, останавливая зациклившегося на своей беде соседа.
– Давай лучше думать, кто бы это мог быть…
– А чего думать, если, кроме Афони, некому! – Председатель решительно поднялся. – Может, и не он, конечно… Но кроме него-то – некому.
– Я не хотел говорить об этом первым, – сказал Сорокин и тоже поднялся.
У дома, в котором Афоня жил со своей матерью Тосей-почтальонкой, уже собралась небольшая толпа малоивановцев. Пропустив вперед потерпевшего, свидетели ломанулись следом.
– Где Афоня? – гаркнул Председатель с ходу.
– Спит, – пропищала перепуганная Тося.
– Давно? – язвительно вопросил Сорокин.
Председатель подскочил к железной койке и сорвал со спящего байковое одеяло. Афоня лежал в одежде: брюках, рубахе и пиджаке.
– Спит? В одежде спит?!
– А он всегда так спит, – объяснила Тося, все еще ничего не понимая.
Афоня открыл глаза и улыбнулся, но Председатель навис над ним как грозовая туча, и улыбка сошла на нет.
– Признавайся, – приказал Данилов.
– Признаюсь, – выполнил приказ Афоня.
Народ возмущенно загалдел. Тут было и «Как тебе не стыдно своих обкрадывать!».
И – «Опять за старое взялся!»
И – «Мать бы пожалел…»
И – «Ох, Афоня, Афоня…»
И даже – «Пирамидон проклятый!».
За это время Афоня по прозвищу Пирамидон сел на кровати и, потирая ногу об ногу, ждал допроса.
– Телогрейку зимнюю брал? – задал свой вопрос Данилов.
– Брал, – обреченно ответил Афоня.
– Шапку армейскую старого образца… брал?
– Брал. – Афоня уже не мог смотреть на людей и поэтому смотрел на свои босые ноги.
– Валенки зимние?
– Брал.
Данилов схватил вора за лацканы пиджака и притянул к себе, заставляя смотреть в глаза.
– И консервы «Кильки в томате», две банки.
– И консервы… – безвольно покачиваясь, ответил Афоня.
– «Кильки в томате»?
– «Кильки в томате»…
Председатель оттолкнул от себя вора, и Афоня снова сел на кровать. После чистосердечного признания к нему стало возвращаться чувство собственного достоинства. Он поднял голову и посмотрел поочередно каждому в глаза. «Воровал и воровать буду!» – вот что выражал его взгляд!
– А позволительно ли будет спросить, куда ты все это дел? – это был уже вопрос Сорокина.
– Консервы съел, а шмотки пропил. – Чувство собственного достоинства стало прямо-таки переполнять Афоню.
Все так и ахнули, прямо задохнулись от подобной наглости. Никто не задался вопросом, когда Афоня успел это сделать, ведь преступление было совершено четверть часа назад, – так велико было народное возмущение. А за окном застучал и замолк звук мотоциклетного двигателя. Это приехал старшина Зароков, участковый инспектор на общественных началах. Всю свою жизнь Зароков охранял порядок и, выйдя на пенсию, продолжал заниматься тем же. В темно-синей форме старого образца на «Урале» с коляской трижды в день объезжал он с дозором село, и малоивановцы относились к этому с пониманием, считая, что так порядка все же больше.
Вообще-то, Зарокова уважали, но сейчас он всех развеселил, и даже Афоня робко заулыбался. Последовали следующие комментарии:
– Приехал!
– Дождались, ага!
– Когда они нужны, их не докричишься…
– А когда сами во всем разобрались, они тут как тут!
Но когда Зароков вошел в комнату, все уже молчали – все-таки побаивались его старшинских погон.
– Признался!