– Привет Кузьмичу! – насмешливо бросает она на ходу.
27. Поселок Большие Сосны. Тогда же
Анна направляется к знакомой машине, у которой передний бампер привязан мужскими подтяжками. Водитель услужливо открывает перед ней дверь. В этот момент к остановке подъезжает автобус и из него осторожно выходит Кузьмич. Он на костылях, нога в гипсе. Анна смотрит на него удивленно и растерянно.
– Ах ты, чёрт, – сердится она на себя и, чуть помедлив, садится в машину.
28. Костюмерная «Мосфильма». День
Анна – в парадном костюме и гриме императрицы Анны Иоанновны. Смотрит на себя в зеркало.
Костюмеры и гримеры умиленно улыбаются.
Стремительно входит режиссер. Он немолод, с дымящейся трубкой.
– Ты – это она! – говорит режиссер, указывая на большой портрет императрицы Анны Иоанновны на стене.
Та в три раза толще нашей Анны. В глазах Анны Сапфировой сомнение.
– А тебе не кажется, что она была покрупней меня?
Режиссер отмахивается:
– Пустяки! Тогда была мода на полноту, и придворные художники выдавали желаемое за действительное. Правда жизни не есть правда искусства. Это твоя, понимаешь, твоя роль!
– А говорят, ты на нее пробовал Тюкину.
– Кто тебе сказал эту чушь? – возмущенно восклицает режиссер. – Да я с Тюкиной на одном гектаре не сяду!
Он садится в кресло и сердито пыхтит трубкой.
Похоже, Анне нравится быть императрицей.
– Я слышала, что сейчас снимаются два фильма про Петра Первого и три про Ивана Грозного. Что, какая-то мода на царей? – интересуется она, оглядывая себя со всех сторон.
– Не мода, Анечка, а политика, большая политика, – немного снисходительно отвечает режиссер.
– Политика? – искренне не понимает Анна.
– Наш народ оказался не готов к демократии, и его снова приучают к старой доброй идее самодержавия. Царь батюшка – просто и ясно.
– Неужели опять будут цари? – недоумевает Анна.
Режиссер кивает:
– Только по-другому будут называться.
– А вот был один царь, который добровольно оставил трон и остаток своей жизни прожил как простой человек, – сообщает она с улыбкой.
– Федор Кузьмич? Это легенда… Я, Анечка, поражаюсь твоей наивности. Ну кто это и когда добровольно оставлял трон? Вот ты – царица русской сцены. Ты сама ее покинешь?
– Нет! – без раздумий отвечает Анна и прибавляет решительно: – Я умру на сцене. Я знаю это точно.
– И я знаю, что мое последнее слово в этой жизни будет «Мотор!»… – говорит режиссер и хмурится. – Но не будем раньше времени о неприятном. Ты лучше скажи, где мне взять старух-фрейлин. В нашем актерском цехе их не осталось. Все натянулись так, что грим не держится.
Он смотрит на Анну вопросительно. Ей не нравится эта тема.
– А ты возьми мужчин, – неожиданно предлагает она.
Режиссер громко хохочет.
– Как в театре кабуки? Это мысль!
Анна усмехается.
– В определенном возрасте вас и гримировать не надо, только в платье одеть.
– Ты имеешь в виду кого-то конкретно? – хмурится режиссер.
– Возьми хотя бы Бриля, я играю с ним в «Чайке».
– Очень благородная протекция со стороны бывшей супруги, – с легкой усмешкой произносит режиссер.
– Вылитая старушка! – подкрепляет свою идею Анна.
– Да, не любишь же ты нашего брата, – задумчиво произносит режиссер. – Интересно, с каким чувством ты произносишь монолог Аркадиной на коленях?
– С чувством глубокого отвращения, – не задумываясь, отвечает Анна и вдруг вспоминает: – Чёрт! У меня же сегодня спектакль! Ну что стоите? – сердито обращается она к костюмерам. – Снимайте с меня эти фальшивые брюлики!
29. Театр. Вечер
Анна – Аркадина стоит на коленях перед Брилем – Тригориным. И в самом деле, партнер выглядит неважно.
Анна-Аркадина: Мой прекрасный, дивный… Ты страница моей жизни! Моя радость, моя гордость, мое блаженство! (Обнимает колени.)
Тригорин морщится от боли, шепчет:
– Не так сильно, ты же знаешь у меня артроз!
Анна-Аркадина (сжимая еще сильней): Если ты покинешь меня хоть на один час, то я не переживу, сойду с ума, мой изумительный, великолепный, мой повелитель…
30. Там же
Занавес. Поклоны, аплодисменты.
Тригорин с удовольствием кланяется.
Анна (насмешливо стоящей рядом актрисе): Наша бабушка сегодня в ударе.
31. Грим-уборная в театре
Собираясь уходить, Анна красит губы той самой «счастливой» помадой. Глаза ее закрываются от усталости.
– Боже, как я хочу спать, – произносит она.
Глянув на помаду, которой осталось совсем немного, Анна закрывает тюбик и бросает в урну.
32. Квартира Анны на Остоженке. Ночь
Глаза Анны закрыты, и она все делает, как во сне, повторяя время от времени:
– Спать.
Пьет кефир в кухне.
– Спать.
Идет в ванну.
– Спать…
Выходит в ночной рубашке.
– Спать…
Ложится в постель.
– Спать…
И тут же глаза открываются – в них нет ни капли сна.
33. Спальня в квартире Анны
На тумбочке – рассыпанные таблетки снотворного.
Анна лежит без сна посреди кровати под балдахином на спине и смотрит неподвижно вверх. За окном рассвет. Анна встает, надевает очки, смотрит в телефонную книгу, набирает номер.
– Алло, – звучит сонный раздраженный женский голос.
– Это туристическое агентство?
– Вы с ума сошли! Пять часов утра!
– Это Анна Сапфирова. Извините, что разбудила, но, давая мне этот телефон, вы сказали, что я могу звонить в любое время.
– Слушаю вас, Анна Ивановна!
– Я хотела бы отдохнуть недельку в каком-нибудь раю, только чтобы там совсем не было русских.
– Когда?
– Сегодня, а лучше прямо сейчас.
34. Салон самолета. День
Анна в бизнес-классе. Пассажиры рассаживаются. Стюардесса объявляет:
– Напоминаем, что на борту самолета пользоваться мобильными телефонами запрещено.
– Спасибо, что напомнили, – говорит Анна, доставая из сумочки мобильник.
– Вам можно, – шепчет, улыбаясь, стюардесса.
Анна набирает номер.
– Илья, ты где? Что там у тебя гремит?
– Я в спортзале, – торопливо откликается Илья.
– Послушай, – говорит Анна. – Я уезжаю на недельку отдохнуть. Возьми у Паши Лебедкиной ключи от квартиры и поживи у меня. Вынеси мусор, пообщайся с соседями, словом – посветись. Девушек не приводить, в спальню и ванную не входить.
– Хорошо, Анна Ивановна. Желаю вам хорошо отдохнуть.
Анна дает отбой, и тут же телефон звонит. Это Паша Лебедкина.
– Нюся ты где?
– Я в самолете.
– Улетаешь? Куда?
– Не скажу, разболтаешь. Слушай, тебе будет звонить Илья, дай ему ключи от моей квартиры…
– Я поняла, ты за помадой, – перебивает ее Паша.
– За какой помадой? – не понимает Анна.
– За той самой, счастливой.
– А, – вспомнив, усмехается Анна. – Ну да…
– Слушай, купи мне дюжину! Или лучше две!
– Зачем так много?
– Я хочу большого счастья.
– Хорошо. Извини, здесь ругаются, – говорит Анна, хотя никто на нее не ругался.
Телефон снова звонит. Взволнованные, перебивающие друг друга, Толстой и Сурепкин:
– Анна Ивановна, у нас появилась информация, что вы находитесь в самолете?!
– Да, нахожусь. Могу я недельку отдохнуть от того ада, который вы мне устроили?
– Но вы забыли – завтра сборный концерт в Кремле, и вы его открываете!
На лице Анны досада – она действительно это забыла, но тут же говорит с усмешкой:
– Не беда, откроет кто-нибудь другой.
– Но что мы им скажем?
– Скажите, что мне не нравится их возврат к самодержавию.
Анна дает отбой и набирает еще один номер.
– Алло… Мсье Жак? У меня к вам маленькая просьба, мсье Жак… В поселке Большие Сосны живет мой дальний родственник. Муж сестры жены, зовут Кузьмич… Дело в том, что он сломал ногу, и я хотела бы послать ему набор продуктов… Он человек простой, поэтому что-нибудь попроще… Записывайте, адрес…
35. «Рай». День
Открытая веранда ресторана. Много посетителей. Анна – за отдельным столиком. В руках – меню.
Перед ней застыл смуглолицый официант.
Анна обводит взглядом зал и спрашивает:
– Рашн но?
– Но, рашн, но, – успокаивающе говорит официант.
– О’кей, – удовлетворенно произносит Анна.
– Дринк? – спрашивает официант.
– Дринк, – кивает Анна.
– Водка? – на лице официанта легкая улыбка.
Анна задумывается на мгновенье и дает отмашку:
– Водка!
– О’кей, – говорит официант и уходит.
– Это в России пить нельзя… – задумчиво говорит Анна.
36. «Рай». День
Быть может, так выглядит рай: ослепительно-белый свет, изумрудная океанская вода, густая пальмовая зелень.
На скамеечке сидит наша звезда и, уронив голову на грудь, спит. Улыбается во сне. Невидимая райская птица издает над головой пронзительную трель, Анна вздрагивает и просыпается, смотрит вверх и по сторонам, зевает и сладко потягивается.
– Теперь я знаю, что такое рай. Это место, где тебя никто не знает и никто не спрашивает, сколько тебе лет.
Мимо идут смуглолицые аборигены. Многие с любопытством поглядывают на Анну, но хода не замедляют.
– Сколько ей лет? Сколько ей лет? – кривясь, передразнивает Анна своих соотечественников.
И вдруг замечает стоящего у пальмы аборигена, который смотрит на нее, как бы пытаясь ее понять. Анна усмехается:
– Ну, что смотришь? – спрашивает она и неожиданно для себя прибавляет выплывшее из глубин памяти имя: – Брик… «Ты был потрясающим любовником, Брик, потрясающим. Разве я не права? Все было естественно. Просто, само собой. И как ни странно, такое безразличие украшало тебя. И знаешь, если б я поняла, что мы никогда, никогда не будем вместе, я бы бросилась в кухню, схватила самый длинный и острый нож и проткнула себе сердце. Клянусь тебе! Только у меня никогда не будет очарования побежденных, никогда! Хотя сдаваться не собираюсь! Это будет победа драной кошки на раскаленной крыше. Ее задача – как можно дольше продержаться там, насколько хватит сил…» Ну что, не узнал? – после небольшой паузы обращается Анна к аборигену и вдруг замечает, что он здесь уже не один.