– Не играли и не надо, ладно, – примирительно сказал Скрипкин.
Он постоял некоторое время так, громко втягивая носом воздух и переминаясь с ноги на ногу.
– А место мне кто уступит? – спросил он. – Старшим надо место уступать… Не учили вас разве в школе?
Витька сгорбился еще сильнее, остальные пошевелились, но никто не поднялся.
– Да-а, – протянул Скрипкин и посмотрел сначала на рыжую голову Кота, потом на серую Витькину и остановился на черной лохматой голове Дохлого. – Подстригешься когда? – спросил Скрипкин и постучал пальцем по его голове.
Дохлый недовольно дернулся, но промолчал.
– Когда старшие спрашивают, надо отвечать, – продолжил Скрипкин, – и место им уступать! – Он схватил Дохлого за плечи и выдернул его из-за стола, как редиску из грядки.
Теперь, когда место освободилось, он, тяжело подняв одну ногу, перешагнул через скамейку, потом другую, поставил с глухим стуком портфель на стол и, вздохнув, сел, предварительно поддернув галифе.
– Стучат кирпичики? – с ухмылкой спросил Зверь, указывая на портфель глазами.
– Стучат, – согласился Скрипкин. – Стукнут они скоро, Зверев, тебя по башке. Ты парня, Карпухина, за что избил в клубе? Сапогами бил? У него ребро сломано…
– А ты видел? – спокойно спросил Зверь.
– Твое счастье, что не видел.
– Ну вот. Или заявление на меня есть?
– Заявления нет, – согласился устало Скрипкин. – А Валю Платонову из этого дома зачем ударил? Знаешь, что муж ее служит еще, некому заступиться?
– Нужна мне твоя Валя… Она что, заявление на меня написала?
– Не написала, не написала, – громче и жестче произнес Скрипкин. – А может, сказать пацану ее, чтоб он мать сюда позвал? – Скрипкин взглядом указал на опустившего голову Юрика. – Позвать и дать тебе при ней по башке этим портфелем!
– Не надо, – тихо сказал Юрик. Скрипкин вздохнул, щелкнул замком портфеля и вытащил оттуда листок и чернильницу-непроливайку с воткнутой в нее деревянной ученической ручкой.
– Повестка тебе. Явка в милицию. Вот здесь распишись.
– Неохота, – с издевкой в голосе сказал Зверь, – ты сам распишись лучше, у меня рука заморилась…
– Людей добрых бить она у тебя не заморилась… Ничего, я распишусь.
Скрипкин обмакнул еще раз ручку в чернильницу, посмотрел на перо, нет ли ворсинки, и, низко склонившись над столом, стал писать, медленно диктуя самому себе:
– В подписании повестки отказался. Старший сержант Скрипкин Мэ. Мэ.
– Мэ-мэ, – повторил Зверь.
– Да, мэ-мэ, – согласился спокойно Скрипкин и прибавил: – Ты уж лучше приди сам завтра, а то приедем, заберем. Нехорошо будет. Да-а. – Он оглядел сидящих и обратился к Витьке: – А ты самострел свой принеси или сломай его и выкинь в уборную. И все остальные… Я тебя за пистолет марки «Тэтэ» простил, а сейчас за самоделку в колонию отправлю…
– Нету у нас пистолетов, – жалобно протянул Вилипутик.
– Нету, – недовольно повторил Скрипкин.
Взгляд его упал на сидящего под столом Кольку и кучку спичек рядом.
– А это что такое? Подай-ка… – обратился он к Кольке.
Колька опустил голову и не двигался.
Скрипкин нагнулся, скрылся с головой под столом и, тяжело дыша, с побагровевшим лицом, поднялся. В ладонях его была вся куча обезглавленных спичек.
– Это чего? – спросил он.
– Не знаем, – пожал плечами Вилипутик.
– Зато я знаю, – повысил голос Скрипкин, – я знаю. Порох весь перевели, так теперь серу вместо него обчищаете?
Он достал из портфеля лист бумаги, завернул в него бывшие спички и все это спрятал в портфель.
– А вы?! – обратился он, повысив голос, к вздрогнувшим пацанам. – Кошек больше не вешаете?
– Не-е, – вновь тихонько пропел Вилипутик.
– И правильно, – одобрил Скрипкин и продолжил: – А то ведь сегодня кошек, а завтра кого?.. Теперь ведь всё для вас! – неожиданно обратился Скрипкин ко всем сразу. – В такой войне победили, столько жизней положили! И всё ведь для вас! Учитесь только… В люди выходите…
Скрипкин замолчал, тяжело поднялся, вздохнув. Но вдруг неожиданно резко перегнулся через стол и двумя пальцами выхватил у Зверя из кармана карты.
– А в карты играть не надо, – сказал он спокойно и назидательно. – Вы лучше…
Скрипкин замолчал, размышляя.
Все тоже молчали, ждали, что он скажет, что же им лучше делать.
– …стихи учите, – произнес он неожиданно, кажется, даже для самого себя и облегченно выдохнул на прощание: – Вопросы есть?
Он собрался было выйти из-за стола, завернув карты в кусок газеты и положив их в портфель, но его остановил Петька.
– Дядя Скрипкин, а вы почему в пальте, зиму встречаете? – спросил он, бесстрашно глядя снизу в глаза милиционера.
Скрипкин нахмурился.
– Я не зиму встречаю, как ты говоришь, а лихорадку из себя провожаю… Она меня два раза в год трясет. Вопросы есть?
– Есть, – кивнул Петька. – А негры за кого – за наших или за немцев?
– Негры? – Скрипкин задумался, опустив голову. – Негры… Вопрос серьезный. Сразу не ответишь. Я тебе… в другой раз расскажу, за кого они, – сказал он и, выйдя из-за стола, пошел по улице дальше – прямой, спокойный и тяжелый, с портфелем в руке.
Все смотрели на его сутулую, в шинели, непонятную спину и видели, как замедляет он шаг, как останавливается, вероятно задумавшись о чем-то, как возвращается Скрипкин назад.
– У меня одна задача, Зверев, – заговорил, подойдя, он. – Посадить тебя, покуда в армию не забрали. Таким, как ты, в нашей славной победоносной армии – не место. И я тебя посажу.
Скрипкин ушел.
– Томку позови, – зло сказал Зверь, глядя на Витьку.
– Я тебе не нанялся бегать, – по-прежнему не глядя на Зверя, ответил Витька.
– А я сказал – позови, – повторил медленно Зверь.
– А я сказал – не нанялся, – повторил Витька.
Томка выбежала из подъезда неожиданно. У нее, как всегда, слегка растрепаны волосы, и легкое ситцевое платье на ее налитом, живом, как речная вода, теле кажется прозрачным. Все замерли.
– Кого делите, меня, что ли? – крикнула она, смеясь.
Зверь еще раз взглянул на Витьку, поднялся, завел мотоцикл. Сзади села Томка. Она обхватила голыми руками Зверя за шею и прокричала ему в ухо:
– Задушу, если моего братика обидишь!
Мотоциклы срываются с места и исчезают за углом дома. За столом уже в который раз наступает тишина.
– Ох и сучка у тебя сестренка, – участливо заглядывая в глаза Витьке, говорит тихо Вилипутик.
Рыба молча и мгновенно отвешивает брату затрещину.
Серый и Борис минуют большие ворота, у которых стоит гипсовая скульптура шахтера с отбойным молотком на плече и за которыми начинается шахта, и быстрым шагом идут к кирпичному зданию конторы.
Крутится и гудит шахтное колесо, на террикон ползет вагонетка с породой, а наверху ее ждет человек, чтобы высыпать породу и отправить порожнюю вагонетку вниз. На самом верху, над шахтным колесом, бьется выгоревший на солнце флаг.
Серый и Борис прошли вдоль кирпичной стены мимо большого плаката, на котором рабочий, колхозница и воин держались за руки и было написано: «Страну отстояли, страну возродим!», и открыли тяжелую, обитую оцинкованным железом дверь. В почти квадратной полутемной комнате с высоким потолком и каменным полом с одной стороны – сплошная стена, с другой – натянутая от пола до потолка сетка. За ней на длинных полках лампы «вольф», противогазные коробки, гофрированные шахтерские каски. В стене – ниша, в которой торчат два водопроводных крана. Над одним написано краской «вода», над другим – «газ. вода».
Здесь же, в нише, несколько больших алюминиевых кружек на железных гремящих цепях. Серый и Борис взяли по кружке и по очереди поставили их под сильную струю газировки. Стукнулись кружками и стали пить. Первый же глоток выбил слезы. Они их вытерли рукавами и продолжали пить.
Дверь вдруг распахнулась, наполнив комнату светом. В нее ввалились с шумом большие тяжелые шахтеры в спецовках. Они сдали противогазы, лампы, каски и подошли к нише. Дверь то захлопывалась, то вновь открывалась, впуская вместе с входящими слепящий белый солнечный свет. И спецовки, и лица шахтеров грязные, некоторые почти совсем черные. Шахтеры пили газировку, крякали, переводили дух и пили снова. Один из них, высокий, кучерявый, с веселым улыбчивым лицом, заметил Серого и Бориса.
– Ну, как газировочка? – громко спросил он.
– Крепкая, – уверенно ответил Серый.
Кучерявый выпил целую кружку залпом и выдохнул с шумом:
– Ух… ух, и правда крепкая! Надо еще полкружечки! Хороша газировочка сегодня! – Он вытер ладонью рот и спросил, улыбаясь: – А вы небось помыться пришли?
Кучерявый спрашивал громко, да и спрашивал он так, как будто утверждал.
Серый и Борис хотели сказать, объяснить, но кучерявый уже обращался к стоящим рядом шахтерам:
– Видали, бойцы какие? Мыться с нами сегодня будут!
И Серый с Борисом только переглянулись.
Они стоят в выцветших старых трусах, вытянувшись, прижав тощие руки к худым туловищам, и смотрят, как раздеваются шахтеры. Те сбрасывают с шумом брезентовые черные робы, стаскивают старые, истлевшие во многих местах от пота рубашки и рваные майки, стягивают резиновые сапоги, разматывают черные сырые портянки, шевелят уставшими пальцами ног, скидывают тяжелые мокрые штаны и длинные, до колен, трусы. И оказываются голыми, обычными маленькими людьми. Только у многих то спина, то рука, то нога обезображена шрамом или рубцом либо посечена синей пороховой сыпью. У них впалые груди и тонкие белые ноги. Но на груди у многих вытатуированы Кремль, Ленин и Сталин, танки, самолеты. А также русалки и просто голые толстые женщины, женские имена, кинжалы и змеи, и великие простые истины-клятвы, и одна из них повторяется особенно часто: «Не забуду мать родную». Шахтеры словно стесняются своей наготы и грязи, вталкивают ноги в деревянные, стучащие по полу шлепанцы, которые зовутся колодками, и торопливо идут мыться.
Кучерявый раздевался рядом. Он большой, мускулистый, сильный, на груди его катер режет бурлящую волну, а над ним – полукругом надпись: «ТК “Бесстрашный”». Серый и Борис смотрели на кучерявого внимательно и удивленно, разглядывая татуировку. Кучерявый расправил грудь, подмигнул им, поднялся и крикнул проходящему мимо худому длинному шахтеру: