— Извините меня, — незнакомец пожал плечами. — Мне, наверное, в самом деле, нельзя смотреть такие фильмы… Не воспринимаю в человеке мерзости. Хотя, как учитель истории, я прекрасно понимаю: все это было, прошлое не изменить… Понимаю, а душа бунтует.
— Да нет же! — Илья сжал руку незнакомца. — Это просто замечательно, что вы… такой… максималист. Максималист добра! Да вы для нас настоящая находка. Самородок. Кто вы и как вас зовут?
— Для вас?
— Простите, — Илья улыбнулся. — Я так обрадовался, что забыл представиться. Мы — это Служба Солнца.
Армандо, учитель истории в школе среднего цикла, он же — прекрасный механик и пианист, понравился Илье с первого взгляда. Выражение это Илья, правда, недолюбливал. «Надо говорить, — шутливо объяснил он Армандо, — с первого действия…» Учитель слушал, отнекивался: какое это, мол, действие — эмоциональный импульс, порыв не более, да и вообще велика ли, мол, заслуга — с фантомами воевать. Илья, хоть и слушал его, и даже возражал, про себя уже радовался удаче. Он не сомневался: случай подарил ему настоящий самородок. Придя домой, Илья сразу же позвонил в Школу, Юджину Гарту.
Юджин не отзывался.
Илья поручил автоматике повторить вызов, поудобнее устроился в кресле, прикрыл глаза.
— Знак Стрекозы, — шепнул он. — Уже пятикрылой! И не надо нам никаких «черных ящиков»…
Было удивительно хорошо. Может, чувство такое оставил ему добрейший Армандо, а может, радость прибыла проездом, вместе с Егором и Ольгой, точнее — пролетом, мимолетом, они же мимо летели.
«Таю или иначе, — подумал Илья, — все радости — от друзей. От Славика, Антуана, Ивана Антоновича, Юджина… Интересно, чем сейчас занят Юджин?»
Именно Юджин придумал теорию «самородков».
«Тем, что ты хороший человек, — объяснил он Илье в день их знакомства, — сейчас никого не удивишь. Почти у каждого современника в душе есть солидный золотой запас. То есть запас любви, доброты, искренности. Но для нашей работы этого мало. Нам нужны не крупицы, не песок драгоценный, а самородки…»
Илья потирал ушибленное колено, досадуя в той самой душе, о которой толковал Юджин, и на нового знакомого, и на его экстравагантные методы отбора в школу Садовников. Юджин, напротив, веселился и оказывал Илье всевозможные знаки внимания. На левой щеке его алела огромная свежая царапина.
«Ты не сердись, брат, — говорил Юджин. — Ну как бы я тебя иначе нашел? Да ты бы всю жизнь так и простоял возле хирургического комбайна. Это же преступление — стоять возле хирургического комбайна, когда человек рожден Садовником».
Юджин обхаживал свой «самородок», а Илье все еще виделся крутой скальный спуск, поросший кустарниками и замшелыми валунами, над которым начинался пешеходный мостик. Начинался и бежал, как паутинка: над ревущей пропастью к смотровым площадкам, а еще дальше — прямехонько к Козьему острову.
Ниагара очаровывала, водопад ошеломлял. Голосом, мощью, неизбывностью. Дело шло к вечеру, вскоре должны были включить подсветку, и экскурсанты сплошным потоком устремлялись к смотровым площадкам.
И вдруг…
Хотя происшествие вместилось буквально в несколько секунд, Илье оно и тогда, и теперь виделось покадрово, сюжетно, будто при замедленной съемке.
Чей-то возглас, вскрик позади. Или это судорожный выдох толпы?
Человек в белом костюме.
Он падает, точнее — катится кубарем по скальному спуску. Дальше обрыв, смерть.
Две параллельные мысли: «Господи, это же надо умудриться — упасть с мостика» и «Там везде силовые ограждения, об этом упоминал экскурсовод… Несчастье исключено».
Мощный толчок, который перебросил тело через полутораметровые перила. Вопреки мыслям, вопреки уверенности.
Какое-то неестественно долгое падение. Наперерез тому, в белом. Удар о землю. Резкая боль в колене.
И… радостное лицо «жертвы неосторожности», которая, оказывается, уже никуда больше не падает, а, помогая Илье подняться, приговаривает: «Великолепный прыжок, великолепный! Полная безрассудность! Очень рад. Давайте скорее знакомиться: Я — Юджин… У вас великолепно развит инстинкт человечности. Очень рад!»
«Почему именно инстинкт?» — удивился Илья.
«Да потому, что умом вы понимали — здесь некуда падать, везде силовые ограждения. И тем не менее прыгнули… Я уже раз двадцать здесь „падал“, объяснял Юджин, откровенно любуясь Ильей. — Вы — второй, в ком нужный мне инстинкт оказался сильнее рассудка».
«Нарочно?» — Илья не знал: рассердиться ему или тоже улыбнуться.
«Понимаете, — Юджин стал серьезным. — Мы знаем, каким должен быть настоящий Садовник. Но дело наше новое, тонкое и какой-либо методики отбора в Школу пока не существует. Приходится экспериментировать…»
Юджин… Милый искатель «самородков». Прошло немногим более трех лет и твой бывший ученик сам уже ищет «самородки». И находит.
— Поглядите-ка на него, — услышал он голос Юджина. — Развалился себе в кресле и спит.
Комната как бы продлилась. Там, в ее нереальном продолжении, открылись глубокая лоджия и старый сад, над которым всходило солнце (далеко же ты, Птичий Гам!). Еще дальше сад переходил в парк, где были и широкие аллеи, посыпанные зернистым, будто крупная соль, песком, и сумеречные тропинки…
На лоджии за шахматным столиком сидели оба наставника. Гарт улыбался, как всегда всепрощающе и радостно, — Иван Антонович глядел серьезно, даже чуть сочувственно.
— Я не сплю, — сказал Илья. — Я готовлюсь к докладу. У меня редкий «самородок».
Гарт вскочил — с доски посыпались фигуры.
— Настоящий?
— Я же говорю — редкий, — Илья нарочно тянул время, чтобы подразнить руководителя Школы. Юджин понял это и взмолился:
— Перестань, Плюша. Скорее рассказывай, кто он и как его зовут.
Об Армандо они толковали добрых полчаса. Юджин, припомнив и взвесив все свои планы, заявил, что через месяц, то есть в октябре, он самолично прилетит к Илье и в два счета разлучит Армандо и с историей, и с Птичьим Гамом.
— А теперь о главном, друзья, — сказал Иван Антонович, понимающе поглядывая на стажера. — Как поживает твой Анатоль?
— Я многое узнал о нем, — охотно ответил Илья, мысленно сортируя известные ему факты. — Нашел его друзей. Кстати, неделю назад к Жданову отправилась группа молодых монументалистов, с которыми он здесь работал. Шесть человек.
— Отлично! — кивнул наставник. Упреждая его вопрос, Илья добавил:
— Нет, ребята ничего не знают. У них там свои дела. Творческие.
— Можно подумать, что ты не имеешь никакого отношения к этому «десанту», — подключился к разговору Юджин. Он все еще радовался находке Ильи.
— Кроме того, я хочу повидаться с Ириной, — продолжал Илья. — Слишком много замыкается на ней линий судьбы моего подопечного.
— Цветисто, но верно, — согласился Иван Антонович. — И что дальше?
— Дальше — сам Анатоль. В любом случае мне надо выходить на личный контакт. Но как, каким образом? Одно чувствую — в открытую пока нельзя, не время.
— Не перестаю удивляться, — покачал головой Юджин. — Послушаешь тебя мудрец, голова. И та же самая «голова» берет контур поливита… Все, все молчу, — засмеялся он. — Кто старое помянет…
Иван Антонович забарабанил пальцами по шахматной доске.
— А что, — начал он задумчиво, — если мы организуем выставку? Небольшую. Эдак в масштабах Европы. Живопись, скульптура, архитектурные жанры… Дадим Анатолю кусок работы. Планировка залов, например, каталоги, программы для системы «Инфор»… Отказаться он не откажется — просьба общества. К таким вещам у нас уважение врожденное… Там и свидитесь.
— Европейская выставка? — удивился Илья. — Ради одного человека?
— Почему — ради одного? — в свою очередь удивился наставник. — Выставка сама по себе дело нужное. Да если бы и ради… Какая разница — ради одного или ради тысячи?!
— Я понимаю, — согласился Илья. — Но одно дело слушать в Школе лекции по теории добрых деяний и совсем другое, когда уже сам творишь их, когда начинаешь привлекать себе в помощники сотни людей, распоряжаться их временем…
— Ты говоришь сейчас то, — Юджин прищурился, — о чем мы вам твердили три года подряд. Да, совершить доброе деяние нетрудно. Трудно определить меру его доброты. Где, например, избыток доброты перерастает в зло? Где вместо исполнения желаний надо потребовать от человека максимум дисциплины этих самых желаний? Где кончается дисциплина мысли и чувств и что считать принуждением?
— Примерно, — кивнул Илья. Он вспомнил вдруг темпераментную речь Славика, которую тот в Школе держал перед каждым новичком: «Садовник должен мыслить масштабно. Представь: если для счастья одного человека потребуется махнуть рукой на последнюю заповедную пустыню — старушку Сахару, — махнуть и засеять ее тюльпанами, то человечество пойдет на такую жертву». На самом деле Славик, конечно, думал о человечестве гораздо лучше, однако новичков такая немыслимая «щедрость» поражала.
«Мы можем действительно много, — подумал Илья. — И это не исполнение прихотей. Это осознание своей силы: Ведь только теперь, когда древний и мудрый принцип „все для человека, все во имя человека“ очистился от всех потребительских акцентов, только теперь он засиял невиданным гуманизмом, наполнился новым, высшим содержанием»…
— Примерно, — повторил Илья. — После неудачного экзамена я осторожничаю, это правда. Чувство меры, конечно, великая вещь… Но я затягиваю подготовку, а уже пора действовать.
— Пора, — согласился Иван Антонович. И добавил: — Не переживай, сынок. Все будет хорошо. И планы у тебя дельные.
Юджин, как всегда, попрощался улыбкой.
Гуго объявился по браслету связи и, не дав Илье даже поприветствовать себя, сыпанул:
— Слушай, Ил. Я тебе из Львова звоню. Я сейчас вылетаю. Да, да, уже лечу. Буду минут через сорок. Так что ты меня жди. Я тебе везу кучу подарков. Во-первых, привет от своей жены. И не спрашивай ее больше, почему мы живем в разных городах. Так интересней, но тебе этого не понять… Во-вторых, я добыл для тебя… Ну, что, что ты волнуешься? Да, ту самую голограмму. Береза, первый сбор сока… Так ты не уходи, Ил. Гулять пойдем. Вместе. Я тебе девушек наших покажу. Тс-с-с, о девушках пока ни слова. Я еще в зоне видимости, вон Высокий Замок… Да, кстати о твоем подопечном. Ты его «досье» слушал? Нет?