— Пройдемте с нами, — добавил младший служитель. — Приведете себя в порядок, отдохнете…
— Именем Солнца! — остановил их Илья, поднимая правую руку. Он шагнул вперед, левой рукой как бы загораживая Анатоля. — Он брат мой! И я буду с ним до тех пор, пока жизнь Анатоля не образуется. Повторяю: отныне я разделяю судьбу его и ответственность за все его действия… Оставьте нас. Он будет со мной!
Отрешенный, совершенно безучастный взгляд Анатоля заставлял Илью торопиться: пора было позаботиться о брате. Пока он вновь не окружил себя стеной безнадежности, не замкнулся в себе — на этот раз, скорей всего, безвозвратно.
— Оставьте же нас! — повторил Илья.
Кукушка отозвалась неожиданно и, как показалось, недовольно, но куковала долго — на двоих хватит. Илья даже подумал: не искусственная ли эта птаха, но тут же опроверг свои домыслы — откуда тут взяться игрушке?
Он вспомнил свою практику на Волыни. Еще в качестве хирурга, в травматологическом центре «Свитязь», где реабилитировали больных с особо тяжелыми случаями повреждений позвоночника.
В первые же дни его поразило необычное обилие кукушек, которые, казалось, целой капеллой обосновались в больничном лесопарке. Он не преминул поделиться своим недоумением с Мареком Соляжем, голубоглазым и крайне меланхоличным главврачом Центра. Марек улыбнулся, прикрыл глаза и доверительно сообщил ему, что в окрестностях их лечебного заведения живут максимум две-три кукушки. Остальные — детские игрушки, электроника, которую хитроумный поляк считал мощным положительным психотерапевтическим средством. «Я и сам люблю их слушать», — задумчиво заметил в конце разговора Соляж.
Илья, помнится, попробовал блеснуть эрудицией, начал говорить о рассказе О'Генри, в котором художник нарисовал и прикрепил к ветке желтый листок, потому что смертельно больная девочка загадала: сорвет ветер с дерева последний листок, и я умру.
«Любопытно, — ответил Марек. — Но, во-первых, у нас не умирают, а во-вторых, я, к сожалению, не читал О'Генри. У наших кукушек четкая программа — ворожить больным много лет. Не меньше ста».
Илья отогнал воспоминания, прислушался к шуму деревьев, разыскивая в нем голос лесной вещуньи.
— Кукушка, кукушка, — произнес он известные с детства слова. — Сколько лет мне жить?
Она ответила.
Илья досчитал до двенадцати и смущенно улыбнулся — голос вещуньи вдруг исчез. Затем кукушка отозвалась снова, только уже в другой стороне и сердце — смешное сердце, не верящее ни в бога, ни в черта, — защемило от этой паузы. Как ее понимать? Продолжили ему счет или нет?
— Не верьте лукавой птице!
Он не заметил появления Ирины и в который раз подивился ее бесшумной, по-звериному осторожной и одновременно стремительной походке. В одной руке девушка держала упаковку натурального мяса, в другой, будто пучок стрел, торчали деревянные шампуры.
— Сегодня фирменное блюдо Язычницы, — весело заявила Ирина. — Вы, Садовник, поступаете в мое распоряжение. Я назначаю вас хранителем очага. Короче, идите за хворостом.
— С радостью, — согласился Илья. — А где ребята?
— Давыдов повез сюжеты «Славян» на объемное моделирование. Семь сюжетов. Эмма и Гай… собирают цветы. Анатоль что-то высекает. На скале, возле Ворчуна.
— Что именно? — поинтересовался Илья.
Ирина беспечно махнула рукой. Шампуры полетели в разные стороны.
— Ну, вот.
Пока она собирала их, Илья отобрал, чтоб нести, упаковку с мясом. Розовые прямоугольные кусочки ничем не отличались от синтетических.
— Давненько я не пробовал деликатесов древности, — Илья сделал хищное лицо, наклонился над мясом, как бы охраняя свою добычу.
Ирина рассмеялась.
— Он не признается, — пояснила она, продолжая прерванный разговор. Рубит себе камень, а меня и близко не подпускает. Все руки пооббивал инструмент-то еще дедовский.
«Надо бы при случае посмотреть, — подумал Илья. — Одно понятно: кризис, к счастью, миновал. Все еще может быть — и маета, и самобичевание, но того, звериного, слепого, уже не будет. Никогда!»
Первые дни после их стычки у котлована Анатоль ходил сам не свой. Всех избегал, подпускал к себе только Ирину. Илья тоже старался не попадаться ему на глаза. Сам не надоедал да и ребятам намекнул: шефу, мол, нужна передышка.
Илья знал, что любое очищение души, любое избавление — дело сложное, а порой и мучительное. Тут тебе и боль, и облегчение — одновременно. Ведь впервые неправота твоя высвечивается прожектором разума и ты впервые видишь эту уродину: объемно, вещественно, до мельчайших подробностей. В этот час раненая совесть отрекается от многих деяний и помыслов, а отрекаться всегда больно и стыдно.
Перелом произошел на четвертый день.
Анатоль нашел его в мастерской, которую пригнали в Карпаты молодые монументалисты и где они жили вместе с Ильей.
— Это правда? — спросил Анатоль с порога.
Его узкое лицо было бледным, глаза глядели испуганно.
— О чем вы, Толь? — удивилась Эмма. Эта худенькая голубоглазая девушка целыми днями компоновала эскизы «Славян», отсеивала лишнее. Илья, глядя поверх ее светлой головки, подумал: «Интересно, он сам додумался или Ирина сказала? Впрочем, какое это имеет значение».
— Вы молчите, — прошептал Жданов. — Значит, правда… Даже подумать страшно — ядерный взрыв! Да, да, теперь я припоминаю: «Защита от дурака»… Да, я хотел покончить… Но только с собой, только себя, свою боль. Я никому не хотел зла, поверьте, Садовник. Господи, как низко я пал!
Жданов повернулся и, слепо щуря глаза, вышел из мастерской.
Сквозь прозрачную стену было видно, как он идет, не идет, а спотыкается — ноги плохо держали его на скользкой, разбухшей после дождя тропинке. Из модуля навстречу Анатолю выбежала Ирина. Она схватила его за руки, о чем-то заговорила — то ли убеждала, то ли сердилась. Жданов стоял безучастный, сгорбленный. Потом кивнул головой. Раз, другой. Улыбнулся скудно, просяще, но улыбнулся!
Илья отступил от стены-окна и встретил по-прежнему недоуменный взгляд Эммы.
— Это значит, — сказал он не очень вразумительно, — что циклон, бушевавший над Европой, иссяк, рассосался. Все барометры вскоре покажут «солнечно». А циклон, дорогая Эмма, один поэт, между прочим, называл депрессией природы.
Он принес к самодельному очагу две охапки сушняка.
— Несите еще, — скомандовала Ирина. — Пусть прогорает. Шашлыки любят жар.
Язычница у огня разрумянилась, оживилась. Она посыпала мясо какими-то специями, пробовала его, нюхала, хмурила брови, отступала от очага и вновь склонялась над углями. Затем как бы невзначай сказала:
— Вы молодец, что вырвали его из заповедника. Три километра разницы, а мир совсем другой… Но я хочу просить вас еще об одной услуге. Это очень важно, Илья. Понимаете, мы через два дня возвращаемся на мою стройку. Толя решил, что «Славяне» могут подождать, а там у него… долг. Понимаете? Надо многое восстанавливать, ремонтировать. Это тоже испытание. Поэтому не оставляйте его пока, Садовник. Мне одной будет тяжело.
— А я и не собирался оставлять, — ответил Илья, пряча улыбку. — Долг брата превыше… Вот только слетаю в Птичий Гам за своим модулем. Сегодня же вечером и отправлюсь.
Это был второй разговор о судьбе Анатоля.
Утром Илье позвонил Антуан. Он битых полчаса расхваливал академика Янина, с нескрываемым торжеством сообщил, что протест Парандовского совет Мира отклонил, а затем сделал паузу и уже менее торжественно заявил:
«Я остаюсь у Янина».
«Насовсем? — удивился Илья. — Тебе что, Зевс, на Земле надоело?»
«Ничего ты не понимаешь, — Антуан упрямо сдвинул брови. — Обитаемые миры — это будущее Службы Солнца. Там люди. Миллионы людей, которые живут и работают зачастую в экстремальных условиях. Мы вскоре пойдем и туда. Повсюду, где есть человек».
«Может, ты и прав. — Илья пожал плечами. — Все мы на уровне миров работаем. Анатоль мой, например. Куда там всем юджинским „черным ящикам“… Знаешь, я чуть лоб не расшиб…»
«Наслышан. За твоего подопечного вся Школа волнуется».
«Первый брат…» — начал Илья известную школьную шутку.
«…увы, не подарочек!» — со смехом закончил товарищ.
— Вы снова куда-то мысленно убежали, — упрекнула Ирина. — А кто будет вращать шампуры?
От прогоревшего костра тянуло прозрачным дымом. Он смешивался с осенней дымкой, уносил к далеким вершинам паутинки бабьего лета.
Как бы в дополнение к этой картине, возле коттеджа Анатоля вдруг возник сгусток тумана и полетел к ним.
— Что это? — воскликнула Язычница.
Илья услышал легкое потрескивание, исходившее от странного образования, и все понял.
— Наведенная голограмма, — сказал он, поднимаясь с земли. — Прерогатива членов совета Мира.
Объем изображения очистился от дымки. В нем появился смуглый невысокий человек с седыми висками. На вид ему можно было дать не больше ста лет. Гость с любопытством огляделся, церемонно поклонился хозяевам очага:
— Кханна, философ.
— Суни-ил!
Анатоль бежал к ним по узкой тропинке, которая поднималась меж деревьев к ручью. Руки его и лицо, рабочая куртка были обсыпаны мелкой каменной крошкой.
Философ улыбнулся:
— Ты работаешь, сынок, значит, все не так уж плохо. Здравствуй. Рад, что ты образумился.
— Я принес людям много беды, — сказал Анатоль. — Я сердился на себя, а получилось — на весь мир. Искал успокоения в смерти и чуть было не погубил тысячи людей. Я обидел любимую и ударил брата.
— Не горюй, сынок, — Кханна взглянул на Илью. — Ты принес людям хлопоты, это правда. Пустые хлопоты. Но люди добры…
— Что же мне теперь делать? — Анатоль шагнул к философу.
Тот покачал головой:
— Это один из сложнейших вопросов бытия, сынок. И каждый сам должен найти на него ответ. Ни философы, ни Садовники не дадут тебе универсального совета. Что делать? Просто жить.
Илья вздрогнул.
«Такой разговор уже был, — подумал он. — В другой ситуации, в других лицах, но был. И сводится он к одному — к невозможности вместить все, что называется жизнью, в пределы умных правил, добрых советов и благих намерений».