— Пошел вон! — замахнулся он лыжной палкой на гравилет, который вырулил к нему из-за деревьев.
Илья прибавил ходу. Он использовал каждый спуск, резко и сильно отталкиваясь палками, набирал все большую скорость. Уже ветер свистел в ушах, жгло в груди, а послушная серая тень гравилета все опережала его, как бы приглашая в кабину, пока Илья не сдался и не остановился.
Он выпрыгнул из гравилета, и тот, мигнув красными блюдцами бортовых огней, беззвучно взмыл вверх. Илья прищурился: после величия „зимних“ Карпат, после адовых глубин человеческого одиночества дремотная тишина аллей, синь бассейна и сияние солнца в стеклах верхних ярусов здания Школы показались нереальными и даже оскорбительными.
„Сердись на себя, неудачник, — подумал Илья, ускоряя шаг. — Когда ты был врачом, пусть обычным, но все-таки толковым хирургом, ты ни разу не терялся за операционным столом. А тут первый попавшийся эмоциональный всплеск чужой психики посчитал за причину депрессии. Все гораздо сложнее, мой мальчик. У Анатоля острый комплекс неполноценности. Несколько неудач плюс повышенная требовательность к себе, мнительность, а отсюда неверие в свои силы. Букетик, одним словом“.
Он толково и четко рассказал обо всем Ивану Антоновичу, которого нашел в глухом уголке лесопарка. Здесь росло несколько кустов медейского кактуса, и наставник ежедневно засыпал молодые побеги песком и гравием создавал привычные для растения жизненные трудности. По мере того, как рассказ Ильи близился к концу, старик все больше хмурился. Его морщинистое, бледноватое для южанина лицо налилось внутренним холодом и как бы застыло. Он отбросил лопату, тщательно вытер руки.
— Я ждал, что ты вернешься не раньше, чем через две-три недели, наконец сказал он и добавил, глядя Илье в глаза: — В лучшем случае.
— Иван Антонович, — Илья не мог понять, что рассердило наставника. Ведь я выяснил причины духовной аномалии Анатоля. Пусть в общих чертах… Главное, мы теперь знаем „болевые центры“ депрессии.
— И что дальше?
Вопрос был сложный, но Илья ответил уверенно и быстро:
— В принципе дозволено все: угроза для жизни… Однако мне не хотелось бы прибегать к радикальным методам лечения. Это может оскорбить, унизить Анатоля. Он сейчас особенно раним.
— Наконец-то ты подумал о методе, — Иван Антонович укоризненно покачал головой. — А когда брал с собой контур поливита, когда вскрывал чужую душу — тайком, без позволения, бесцеремонно, почему тогда не подумал о методе? О _наших_ методах! Разве ты не знаешь, что зондирование сознания может разрешить только совет Морали? И только в исключительных случаях.
— Вы же сами говорили, что это особый случай, — угрюмо заметил Илья. От Анатоля можно всего ждать. Он совсем запутался.
Старик поднял лопату.
— Не понимаю, — устало сказал он. — Не могу понять, как в тебе уживаются такие полярные качества. С одной стороны — блестящий ум, чуткое сердце, не сердце, а волшебный камертон, настроенный на все боли мира. С другой — нетерпение в мыслях и действиях, безрассудность и даже авантюризм. Вспомни, как ты доказывал „научность“ телекинеза. А идея вещания снов?! Да что говорить… Мог бы хоть Школу закончить без фокусов…
Илья подумал, что улететь лучше сегодня. Вечером или даже ночью. Но только не к ребятам. Им и без того нелегко — экзамены дело серьезное. Да и кто, собственно, виноват, что стрекоза потеряла одно крыло? Глупое, норовистое крыло… Дружба наша, конечно, проживет долго, но не будет, не будет отныне общей цели, а это означает разобщение душ. Это значит прощай, Стрекоза! Прощай… Что же делать? Может, поехать к сестре? Нет, она не поймет. Не поймет потери, не заметит крушения. Светлана — натура сильная, для нее Служба Солнца так и осталась студенческой игрой. Вы, говорит, вроде опекунов: неврастеников обхаживаете да детям сопли утираете… Нет, лучше я в путешествие отправлюсь. К своим секвойям. Расстыкую модуль и — вперед. Над городами и весями…
— Я все понял, Иван Антонович, — сказал Илья и не узнал свой голос. Значит, не суждено мне быть Садовником. Хорошо хоть, что инструменты сохранил. У меня и тут закавыка — люблю работать своим инструментом.
— Вот-вот. Тебе до сих пор мешают замашки хирурга. Поливит — еще полбеды, вы все им чересчур увлеклись. Славик, правда, светлая голова, учуял подвох в этой машинке, но мы сейчас не об этом… Беда в том, что ты и не искал других путей. Не пытался искать. Раз чужая душа — потемки, то ты решил и не утруждать себя особо. А теперь, я так понимаю, и вовсе умываешь руки?
— Иван Антонович, — взмолился Илья. — Ну, провалил я свой экзамен факт. Так что ж теперь — всю жизнь терзаться, что ли?
— Да, да, терзаться! — рассердился старик. — Ты думаешь, я отчислю тебя из Школы? Нет уж! Даю тебе, Ефремов, год. Иди и совершай подвиги, — старик хмыкнул. — Тоже мне Геракл.
Слова эти — неожиданные и радостные — озадачили Илью: наставник мало чтил современный способ общения, где владыкой была строгая логика и предельная ясность мысли. Речь его чаще всего напоминала овеществленный в словах поток сознания со всей его непоследовательностью и метафоричностью, запутанными улочками ассоциаций и кажущимися логическими тупиками. Тем не менее за изобразительными атрибутами, которыми охотно пользовался Иван Антонович, всегда чувствовалась прозрачная струя мысли. „Все ли я правильно понял?“ — подумал Илья.
— Мне что — сознательно искать эти самые… подвиги? — поинтересовался он.
Впервые за время тягостного разговора на лице старика мелькнула улыбка, и оно как бы немножко подтаяло.»
— Нет, конечно, — проворчал он. — Я пошутил. Что тебе делать весь год?.. Просто жить.
Над лесопарком разлилась знакомая мелодия.
— Сигнал ужина? — удивился наставник. — Заговорились мы. Недаром еще древние приметили, что неприятные разговоры длятся гораздо дольше приятных. Так что? Поужинаем позже вдвоем или не будем терять удовольствие?
— Общий стол. Конечно же, общий, — поспешно сказал Илья. Его потянуло к людям. Там уютный зал столовой, там неполированное светлое дерево и непридуманные улыбки.
— Тогда побежали.
Они бежали сначала по сумеречным тропинкам, потом по широким аллеям, посыпанным зернистым, будто крупная соль, песком, и вовсе не думали о том, что уже тысячи лет назад, на заре своей цивилизации, человек сделал удивительное открытие: вместе сеять хлеб легче, а есть — слаще.
ПРОТЕСТ ПАРАНДОВСКОГО
Где-то рядом цокала белка. Но то ли слишком густой была листва, то ли рыжей попрыгунье не сиделось на одном месте — Антуан так и не разглядел ее. Покрутил, покрутил головой и пошел дальше.
Он специально приземлился не на крышу института Контактов, а километрах в двух от его здания, чтобы прогуляться по лесу. Здесь пахло смолой и нектаром, и этот букет казался немного странным: он предполагал сосну и гречиху, а по обе стороны тропинки росли одни дубы да зеленел орешник.
Белка зацокала громче. В кустах орешника вдруг что-то затрещало, и на поляну, открывшуюся по ходу впереди, выпрыгнул полосатый зверь.
Антуан замер. Шагах в двадцати от него щурил желтые глаза тигр.
«Как же так? — мысли вмиг смешались. — Рядом с институтом… Закричать, может, кто услышит?! Нет, не успеют… Палка, камень? Ничего! Ничегошеньки рядом нет… Значит, бой. Если не уйдет, не свернет, если прыгнет — бой!»
Антуан весь напрягся.
Послушное приказу мозга, тело человека приготовилось к смертельной схватке. Каждый мускул его мгновенно вспомнил сложную науку тренировок, а рассудок, успевший погасить вспышку страха, назидательно заметил: «Теперь ты понял, почему вас, Садовников, учили буквально всему? В том числе и искусству боя? Совершеннейшему и страшному искусству, в которое, кроме вас, посвящены только исследователи дальнего космоса».
Зверь зарычал. Как-то глухо, даже по-домашнему, будто в огромной кошке при виде человека шевельнулось нечто, заставлявшее ее младших родственников тосковать по ласке и искать убежища у веселого костра. Только теперь Антуан заметил, что тигр держит в пасти добрую половину антилопы — рога мертвого животного цеплялись за траву. «Очень хорошо, мелькнула четкая мысль. — Во-первых, хищник сыт; во-вторых, чтобы бросить добычу, надо потратить четверть секунды. Прекрасный подарок судьбы — такая огромная фора…»
Тигр мотнул головой, фыркнул и не спеша побежал к человеку. Шагах в десяти от Антуана он бросил добычу, присел. Разинулась окровавленная пасть.
Антуан тоже присел, готовясь к встречному прыжку.
Но зверь вдруг зевнул и отвернулся, как бы утратив всякий интерес и к своей добыче, и к неожиданному сопернику. А за спиной у Антуана засмеялись. Звонко, в два голоса.
— Сюда, Рик, сюда, — позвал зверя высокий блондин. Рядом с ним стоял коренастый загорелый парень в голубой форме института Контактов.
— Вы сами виноваты, — укоризненно заметил он, весело глядя на Антуана. — Это экспериментальная биозона, и я ума не приложу, как и зачем вы проникли через ограждение?
— С неба, — ответил Антуан, все еще опасливо косясь на тигра. Рейсовый гравилет высадил. Прогуляться по лесу захотелось.
— Зона — не место для прогулок, — назидательно сказал загорелый. — Хотя вы и помогли науке. Саша, — обратился он к напарнику, — зарегистрируй подношение Рика как внеплановый эксперимент. Серия — активная помощь человеку, условия — максимально приближенные к реальным…
— Собственно, я здесь не посторонний, — Антуан протянул загорелому карточку экзаменационного задания.
— Наконец-то мы сразимся. Ну, держись, Парандовский, — с напускной угрозой промолвил тот и представился: — Валерий Платов, специалист по Гее.
— Вы считаете, что Парандовский не прав? — поинтересовался Антуан. — Но у него несокрушимая логика. Я в пути познакомился с протестом… Впечатляет: «в процессе биологической эволюции выживают те, кто достоин жизни… человек не имеет права вмешиваться… изменять объективные законы природы…»
— Это машинная логика, — тихо отозвался Саша. — Он абстрагирует чужую жизнь, не узнав и не поняв ее. Несчастную и задыхающуюся.