– Посмотри-ка сюда, – сказал он. – Вот это – я.
К чему сотрясать воздух именами? Пусть она сама сличит картинку с лицом мужчины, который сидит сейчас напротив нее. Он вдруг удивился: оказывается, это упражнение значило для него самого гораздо больше, чем он полагал. Ему очень хотелось произвести впечатление на Розу.
Роза вперилась в фотографию, желая сделать ему приятное, хотя ей очень трудно было сосредоточить внимание хоть на чем-то.
– Кто? – спросила она.
– Я. Это я написал эту книгу. Можешь оставить ее себе.
Она еще пристальнее всмотрелась в фотографию, как будто силилась что-то понять. А потом ткнула ногтем чудовищной величины в изображение манекена.
– Кто?
– Я.
Роза мотнула головой, прикрыла глаза, вдохнула через расширившиеся ноздри, возмущаясь тем, что ее не понимают.
Наконец она собралась с силами и совершила новую попытку поспорить с этой штуковиной, которую ей зачем-то всучили:
– Почему она не хочет глядеть мне в глаза?
В вестибюле, выдавая Цицерону оставленный багаж, медсестра заметила:
– Странное дело. То к ней целый год никто не приходит, то вдруг – сразу два визита за неделю.
– К ней еще кто-то приходил?
Медсестра кивнула.
– Наверное, внук. Подросток. С ним была еще какая-то женщина, но женщина в палату не заходила.
Всю жизнь Цицерон только и учился, что раскрывать рот. Чтобы отчитываться перед Розой о своих делах: ведь он был ребенком-узником, жившим под ее руководством. Или для того, чтобы произнести единственную исповедь, какую мог сделать узник: о преступлении, которое он совершил после того, как отбыл весь срок заключения и вышел на свободу. Теперь Роза оказалась его беззащитной слушательницей, его узницей, – она в то же время как бы самоустранялась, ее невозможно было оскорбить или ранить. Цицерон мог говорить что угодно, зная, что все соскользнет с грязного фасада ее нынешнего “я”, не оставив и следа. А в следующий его приход она вдруг возвращалась к старым войнам. Но Цицерон так и не находил нужных слов, он просто подпитывал ее очередные “деменциалоги” вялыми вопросами, пока наконец и последний шанс не оказался упущен.
Однажды именно это и случилось. Больше шансов не оставалось.
Теперь, спустя восемь или девять часов после того, как Серджиус Гоган с той девушкой уехали по трассе I-95, а потом озадаченный Розин внук, видимо, сел на самолет, а его сексапильная певичка, его марксистская фея, девушка-мечта, отправилась дальше, в лагерь “Оккупай” в Портленде, Цицерон лежал на кровати, но не спал. Комнату освещала только глядевшая в окно неполная, плоскозадая луна, золотившая сосны и море. Сегодня вечером наступила такая прохлада, что термореле даже не включалось, и гул кондиционера не мешал течению и журчанью его собственного живого, человеческого дыхания. Однако ровно по этой же причине Цицерон лежал и потел под простыней, не в силах поверить, что когда-нибудь уснет, слишком явственно вспоминая в темноте ад сегодняшнего утра, когда он проснулся с одеревеневшими, отлежанными руками, словно под ним оказалось чужое тело, и страшился, что если все-таки уснет, то во сне снова будет общаться с Розой – живой и неугомонной покойницей.
Скажи, о чем ты знаешь, а я – нет.
Но ведь и перед ее внуком он так и не выговорился, так и не освободился от бремени. Глупый факт так и остался на прежнем месте, где-то в желудке, уже перерастая в язву нежелательного секрета.
А если бы он и выболтал тот давний секрет Серджиусу, то это едва ли потянуло бы на исповедь. Просто-напросто глупая история о том, как устроилась вся жизнь молодого человека: смотри-ка, малыш, вот радиоактивный паук, который тебя укусил!
Но Цицерон оставил свои тайны при себе, словно повинуясь стародавним наставлениям некоего лейтенанта Лукинса: держи-язык-за-зубами-пусть-думают-что-хотят. “Держи пули в пистолете”. Ну, один раз Цицерон все-таки выстрелил. Случай сделать это представился сам – в образе парочки хиппи, которые однажды постучались к нему в дверь в Принстоне, в июне 1979 года. Это как раз было лето между последним годом его учебы и первыми неделями его преподавательской работы – как бы звеном, соединившим прошлую жизнь с нынешней.
Стелла Ким, подумал Цицерон, оделась по такому случаю скромно, как ей казалось: только тяжелое ожерелье из стеклянных бус и черный берет в качестве украшения да фиолетовая блузка, которую Цицерон совершенно точно уже видел где-то раньше – на Мирьям. Что ж, оно и понятно, что Стелла Ким, надевая одежду из гардероба Мирьям, видела в этом подходящий способ носить живую память о подруге: ведь для обеих женщин главенствующую роль в жизни играло понятие Личины. Ну, а Харрис Мерфи вполне удачно прикинулся дешевым заместителем Томми Гогана: джинсовая рабочая рубаха, теннисные туфли, волосы, открывавшие уши не при помощи ножниц, а при помощи расчески, и очень глупая бородка, призванная и выставить напоказ, и спрятать физическое уродство. Иными словами, дешевка – она и есть дешевка.
Харрис Мерфи и Стелла Ким уговорили Цицерона пойти с ними выпить кофе или пообедать, а потом уже заговорили о цели своего визита. Цицерон привел их в такой ресторан, где, по его мнению, они должны были ощутить себя в своей тарелке, – где можно заказать сэндвич с проросшими зернами, а когда они спросили его, что он будет есть, ответил, что совсем не голоден. Эта парочка явно нервничала по поводу своих планов, но в то же время и гордилась ими, а еще от них исходила явственная гетеросексуальная вонь. Вся эта юридическая мелодрама окутывалась влажными испарениями какого-то свидания, о котором не говорилось ни слова, однако Цицерон безошибочно чуял, что оно было. Стелла Ким непременно бросит Мерфи: это тоже не вызывало у Цицерона никаких сомнений. Уж слишком она во всем его превосходила.
Разумеется, из них двоих только Стелла знала хоть что-то о Розе, поэтому только Стелла и вела разговор и делала намеки. Мерфи просто слушал и бросал на нее полные обожания взгляды. Однако Цицерон понял, что именно Мерфи станет настоящим опекуном мальчика, если им удастся задуманный маневр. Стелла Ким может и ухватиться за это дело, и бросить его, отложить в сторону с той же легкостью, с какой она надевала или снимала фиолетовую блузку Мирьям. Она показала Цицерону свою ценную добычу – письмо из Никарагуа со злопыхательским завещанием, всунутым в голубой конверт авиапочты.
– А почему все это должно происходить в Филли? – спросил Цицерон.
– Никто точно не знает, в чьей это юрисдикции. Но Роза вызвала полицию в Пенсильвании, может быть, потому, что копы в Куинсе сказали ей, что так нужно. А может, они просто хотели спровадить ее подальше.
Цицерон прекрасно понимал, о чем говорит Стелла. Он сам такое видел, и не раз. Роза вечно лезла в бутылку и ко всем цеплялась: к смущенному директору школы, к налитому пивом управляющему в супермаркете, к беззащитному библиотекарю или даже к водителю автобуса. И всем хотелось поскорее отделаться от Розы – особенно полицейским.
– Он ее внук.
– Целых два месяца она даже не пыталась выяснить, что с ним и как. Мы просто действуем в интересах самого Серджиуса. В общем, соглашайтесь.
– Значит, вы хотите, чтобы я встретился с этим судьей.
– Мирьям нет на свете. Больше никто не может сказать то, что можете сказать вы.
Это и в самом деле было так.
А через две недели явился его шанс – стать той соломинкой, которая переломит хребет верблюду. Он оделся так, чтобы произвести подобающее впечатление, и пришел туда, куда его попросили прийти: в обшитый деревянными панелями, провонявший трубочным табаком кабинет старикана, которому все происходившее, похоже, нравилось ничуть не больше, чем самому Цицерону. И все же, когда начались расспросы, Цицерон почувствовал тошнотворный натиск монолитного лицемерия – лицемерия, присущего учреждению, власть которого именно в том и заключается, что оно заставляет каждого человека испытывать отвращение к себе самому, одновременно отступаясь от собственного болезненного любопытства. Цицерон старался не глядеть судье в глаза, замкнувшись в бункере, стенами которого служили его негодование, чернокожесть и щеголеватый костюм.
В этом помещении он мог отдать дань уважения или Розе, или Мирьям, но не обеим одновременно. Если, конечно, это можно было назвать данью уважения. И он подумал, что, пожалуй, проще всего – сделать выбор в пользу умершей.
– В этих прискорбных…м-м…необычных – м-м, м-м… Было высказано предположение, что вы могли бы предоставить…м-м…далеки от идеальных…в условиях полной конфиденциальности…м-м…решение остается за мной – любой свет, который вы могли бы пролить…м-м…
– От Розы я ничего, кроме хорошего, не видел. – То ли из покорности, то ли из отвращения, Цицерон сам не мог сказать почему, он вдруг скатился к негритянскому просторечному говору.
– У меня сложилось представление…м-м…
– Может, вы просто перейдете к делу и сразу спросите, о чем хотели спросить.
– Об одной истории с кухонной плитой?
– Ах, да. Это я могу подтвердить – как пить дать. Сунула ее башку прямо в плиту.
– М-м…
– Вы еще что-то хотите спросите? Меня дела уже ждут.
Глава 4Оккупация
Лидия принялась ласкать Серджиуса среди бела дня, прямо в арендованной машине, которую он вел через вакуум между Огастой и Брансуиком, где лишь изредка попадались небольшие города или транспорт на дороге. Хотя накануне вечером они и целовались, – это был вполне целомудренный поцелуй, который стал как бы идеалистическим продолжением знакомства Серджиуса с лагерем и пением Лидии. К тому же в тот момент у нее на шее висела гитара, которая разделяла их и задавала дистанцию приличий, совсем как немая дуэнья на старинных свиданиях. Всерьез они принялись за дело, только когда выехали из Камбоу, во время последней остановки на отдых перед федеральной автострадой. Они заехали в придорожное кафе, чтобы зайти в туалет и выпить еще по порции кофе. Заодно купили какое-то замысловатое пирожное в кленово-сахарном сиропе на прозрачном бумажном подносе, сформованное в виде перепуганных водоплавающих птиц – крачек, чибисов и гагар. Его они с жадностью съели прямо на парковке – Лидия была страшной сладкоежкой! Серджиус как будто пони кормил: она обнажила зубы по самые десны и поедала пирожное у него с руки! А потом они сели в машину и с еще сладкими от липкого лакомства языками вовсю раскочегарились. Но Серджиуса ждал самолет – один раз он уже поменял рейс. Пока он, сосредоточившись на одной задаче, настраивал автомат постоянной скорости на шестьдесят пять миль в час, Лидия принялась ласкать ему бедро через джинсы. Музыки в машине не было: радио штата Мэн было безнадежным – просто пустыня тишины. А потом она стала ласкать ему не только бедро. А потом она расстегнула молнию на его джинсах.