Пошел. Второй раз оказался еще хуже, тем более что ушли по максимуму, сразу на два месяца. И все по новой: давление, бессоница, тошнота, командир отсека, старпом. Снова горсти таблеток. Месяц как-то продержался, на второй — начали навязчиво преследовать кошмары. Со старпомом в главной роли.
Только закрою глаза, и мне сразу начинает сниться, что старпом меня лично душит. Чтобы я, значит, не засорял собой команду. И так, гад, старается, что потом еще полдня его пальцы на своей глотке ощущаю. Начала болеть шея, то ли из-за старпома, то ли из-за отяжелевшей в два с половиной раза головы. Пожаловался врачу. Он добавил еще две таблетки: одну от старпома, другую от шеи, — разные, оказывается, таблетки, кто бы мог подумать. От шеи помогло, от старпома — нет. Против нашего старпома медицина оказалась бессильна.
Вахты, дежурства, материальная часть, учения. Учить отсек. Плохо. Надеть скафандр. Еще хуже, чем было раньше. Вы, лейтенант, похоже, деградируете. Не увлекайтесь, это затягивает. Занятия по абордажу в условиях военного тяготения — вообще отдельная тема. Соседи по каюте ржут: Юсупов, давай, кто больше подтянется?
Снотворные таблетки, похоже, обладали куммулятивным эффектом. Хотя я их давно перестал пить, они вдруг подействовали. И как подействовали — глаз не разлепить. Начал служить не приходя в сознание, не различая, где сон, где явь. Куда-то пошел, что-то понес, где-то прислонился — сразу сморило.
Отстоял вахту, только упал на койку, только старпом поудобнее взялся за мою глотку — будят. Тревога. Возгорание. Учебное. А может быть, фактическое. Без разницы. Только отстояли живучесть, только все потушили, — снова пора на вахту. Поел. Заступил. Прошелся по отсеку, проверил показания приборов. Пока хожу — вроде бодрый. Только притормозил — увидел сон. Сел — немедленно уснул. Как всегда, снится старпом. Почему-то не душит — орет на меня. Лейтенант, вы что, опять спите? Что вы на меня глазками хлопаете? А, нет, это не снится, правда — орет.
Потом старпом орет на командира отсека: Почему он у вас беспробудно спит? Настропаленный командир отсека хаотично меняет мне время вахты, видимо, пытается нащупать время, когда я бодрствую. Наивный. Я сплю всегда, когда могу. Врач сказал — это защитный механизм организма на перегрузку.
Засыпаю и просыпаюсь я с одной мыслью: Все! Сразу по возвращении пишу заявление о переводе! Только благодаря этой мысли я еще как-то функционирую.
Вернулись. Рекреация. Два месяца. Отъелся, отоспался, отдышался. Снова появились силы и злость. Заявление на этот раз донес до двери отдела кадров и вернулся. Заявление мы, конечно, отдадим. Но вначале еще раз сходим. Чтобы точно быть уверенным. Тем более старпом уже две недели как не снится. Вместо него снится корабль. Я по нему уже немного скучаю.
В третий раз, по пути назад, наступил перелом. Заметил, что стала мала форма. Врач одобрительно хмыкнул: организм начал приспосабливаться. Включился мозг, начала увеличиваться мышечная масса. Наконец-то сдал свой отсек командиру. Взамен дали учить систему кислорода высокого давления. Уложился в норматив оскафандривания…
А, вот и Сикорский! Вы только поглядите на него: в белом халате, пробор, на шее стетоскоп, — ни дать ни взять молодой завотделения какой-нибудь клиники. Никогда не догадаешься, что это старший механик на боевом корабле.
Стетоскоп он носит не для красоты. Говорит, с его помощью может диагностировать большинство неполадок. Подойдет к какому-нибудь двигателю, вставит эти пластиковые маслины в уши, приложит блестящий кругляш к кожуху и закатит глазки — слушает. Не знаю, правда ли, или это у него такой электромеханический юмор.
Картье, наш врач, когда у него эту штуку впервые увидела, сразу взревновала, что на корабле у кого-то кроме нее такая есть, назвала ее стетоскопом и началось. Сикорский весь перекосился и объяснил, что стетоскоп это то, что у нее на шее, а он носит фанендоскоп. Нудеть Сикорский, как всякий механик, умеет виртуозно и очень это дело обожает. Картье, правда, ему под стать. Она сообщает, что прибор этот, строго говоря, полностью называется стетофанендоскоп, так как объединяет в себе и стетоскоп и фанендоскоп, в зависимости от того, какой стороной повернуть головку. И в медицине этот объединенный прибор традиционно принято называть стетоскопом. На что Сикорский ей возразил, что он не медик, а механика, в отличие от медицины, — наука точная. А слово «стетоскоп» с древнегреческого (и где он только этого набрался, филолог наш кормовой) переводится как «слушать грудь», а он слушает им механизмы, у которых грудей отродясь ни одной не видел. Поэтому он использует для своего прибора термин «фанендоскоп», что, опять же с древнегреческого переводится как «слушать внутри». К тому же, добавляет он, — и я вижу, что он так вошел в роль, что пытается поправить очки, которых отродясь не носил, — сами термины «стетоскоп» и «фанендоскоп» не имеют никакой привязки к механизму их действия, и их можно было бы назвать наоборот, без малейшего вреда.
Картье выслушала его с профессиональным терпением, и уточнила, что Сикорский отнюдь не первооткрыватель, и что существую специальные технические стетоскопы, и называются они именно «стетоскопами». Видимо, механик, который первым додумался использовать этот благородный прибор в своих горюче-смазочных целях, был не такой буквоед, как Сикорский, и умел слушать умных медицинских людей.
Сикорский распахнул рот и неизвестно, каких бы высот достигло это пиршество духа, если бы не пришел Пульхр и не разогнал нас по отсекам. Так что теперь Сикорский и Картье ходят с абсолютно одинаковыми приборами — на одном складе получали — и гордо называют их каждый по своему…
Сикорский взял себе пасты и солянки, сел на свое место, но есть не начал, а вместо этого уставился на меня тоскливыми, как у запертой в пустом доме собаки, глазами. Я уже знаю, что он сейчас скажет.
— Как ты думаешь, это все надолго?
Я пожимаю плечами. Я не знаю. Но я понимаю, почему Сикорский спрашивает. Корпускулярно-волновой двигатель и котел (как они называют Главную Энергетическую установку) заглушены, и механикам заняться особо нечем. Поэтому Сикорскому не терпится учинить какие-нибудь профилактические работы, любая из которых в полевых условиях займет минимум пятеро суток. Моим-то сейчас работы хватает: как встали на орбиту, двое суток ушло на наружный осмотр корпуса корабля и проверку несущих конструкций. А это все делается человеческими ручками и ножками. Потом освобождали склады в шлюзовом отсеке. Теперь мои оборудуют в восьмом отсеке карантинные помещения. Да, капитан этого не приказывал, ему и в голову не приходило, что по окончании своего задания он приволочет на мой корабль сорок человек потенциально зараженных опасным патогеном.
— Не вздумай ничего разбирать, — предупреждаю я Сикорского. — Кэп сказал: боевая вахта. Если твоим занятся нечем, отдай их мне. Я-то им работы найду…
— Это понятно. Но хотелось бы знать, как это надолго…
Сикорский, как и я, дважды в день докладывается капитану, поэтому я предлагаю:
— Спроси у него сам.
Сикорский вздыхает: капитан бывает неприятен, если попасться ему под горячую руку.
— Как ты думаешь, что они там ищут?
Я по опыту знаю, что стармех способен ныть любое обозримое время, если не пресечь его стоны самым решительным образом. И я задал ему вопрос, который давно берег специально на такой вот случай.
— Слушай, а откуда ты их берешь?
— Кого?
— Халаты. Ты же механик, тебе халат не положен. За свой счет, что ли, покупаешь? А название корабля на груди кто вышивает? Неужели тоже сам? На пяльцах? А-ааа! Ты что, воруешь халаты Картье со склада?
Сикорский меня, если честно, удивил. Он не стал унижаться до объяснений, что на нем мужской халат, да и телосложением они с Картье, мягко говоря, отличаются. Вместо этого он сунул руку в левый боковой карман халата, извлек из него лупу, подышал на линзу и протер ее полой. Я терпеливо ждал. Сикорский навел на меня лупу, посмотрел огромным немигающим карим глазом и произнес одно слово:
— Азиатки.
Я немедленно поднялся из-за стола.
— Так, что-то мы заговорились. А тем временем мне пора на дежурство, а тебе — отдыхать. Спокойной ночи. Приятных заведений… то есть, я хотел сказать, сновидений…
Уел, стармех, уел. Понятно, что его ответ так же ждал своего часа, как и мой вопрос про халаты. Если он знает про азиаток, то и про остальное знает… Интересно, откуда? Хотя и так понятно: трюмные крысы нашептали своему королю.
Покинув кают-компанию, я прошел в Центральный пост, для утреннего совещания с командирами боевых групп. Обычно это обязанность капитана, но сейчас я за него.
До сеанса связи с капитаном оставался еще час. Поэтому, расправившись с текучкой, я решил отправиться в шлюзовой отсек и лично проверить, как там идут дела с карантином.
Вниз я отправился на лифте, размышляя, что неплохо бы, пока есть свободное время, провести учебные стрельбы. Вопрос, насколько масштабные. Выбор у нас большой.
В носовом и кормовом отсеках находятся крупнокалиберные артиллерийские батареи по шесть орудий. По бокам корабля имеются две ракетные установки, в каждой — по три ракеты-камикадзе малого интеллекта, мечтающие погибнуть в пламени славы, забрав с собой как можно больше врагов. Да еще несколько бортовых турелей с малокалиберными автоматическими пушками, которые прикрывают недоступные для основной артиллерии секторы.
Ракеты отпадают сразу: учебных ракет у нас не осталось, а стрелять на учениях боевыми и дорого, и не безопасно. Пожалуй я сделаю вот что: проведу учебные стрельбы кормовой батареей. У нас дефицит личного состава, из расчета бортовой батареи у нас осталось всего два человека, включая командира. Поэтому загоню-ка я расчет носовой батареи на корму, посмотрим, как они справятся.
Остаток пути я размышлял о том, как не просто быть старпомом на такой махине как «Неуловимый». Особенно с таким капитаном, как наш Пульхр. Потому что капитан у нас — скажешь кому, не поверят, — из абордажников. Это, чтоб вы понимали… Ну как бы… Не знаю даже, с чем сравнить… Как главврач больницы — бывший палач.