т ему его сословное положение. Он делит ее только с преследуемым, со страждущим.
Выступление в поход как обычно. При погрузке оружия я краем уха услышал ответ одного унтер-офицера, которому возразил было ездовой:
– Я предпочел бы…
– Попридержи-ка, голубчик, язык! Я предпочел бы прохлаждаться сейчас у бассейна.
Под Эхтернахом – через люксембургскую границу, переход которой я приказал отметить громким «Ran wecke!». Первый же дом на границе был разрушен взрывом препятствия, устроенного на выходе с моста. На окнах висели жалюзи. За околицей весьма опрятного городка, на дороге, опять несколько воронок; здесь, вероятно, взрывали заграждение. Минуем Альтрир. Обеденный привал на небольшом хуторе, разговор с хозяином, хранителем охотничьего угодья. В этом человеке, как и в большинстве люксембуржцев, меня поразила изысканность языка. Это, вероятно, объясняется тем, что вместо использования обычного в Люксембурге нижненемецкого диалекта они при подобных этой встречах переходили на немецкий литературный язык. Таким образом, создавалось впечатление, что речи предшествовали размышления и тщательный подбор лексики – и, соответственно, что она адресовалась внимательному и вдумчивому собеседнику.
Тяжелый переход в Линтген, там на постое у какого-то пекаря. Городок переполнен солдатами и беженцами. У своего булочника я тоже встретил согнанных с насиженных мест люксембуржцев. Так, за ужином я беседовал с пятидесятилетней женщиной, которая, если я правильно понял название, проживала в Дюттвайлере, где продвижение в сторону противника уперлось во французскую границу. Во время разыгравшихся там боев она укрылась в подвале и провела там несколько дней, пока снаряды опустошали и выкорчевывали ее сад. Одним из них снесло эркер дома, другой повалил старую любимую яблоню. Осколками изрешетило крышу, куры с оторванными головами валялись по всему двору, поросята разбежались из разоренного свинарника; кровать, установленная ею в подвале, ходила ходуном. Обо всем этом грубоватая особа, которой такое, конечно, и в дурном сне не могло присниться, поведала мне с веселой красочностью, почти смеясь, или, скорее, с тем здоровым внутренним юмором, который живо передался и мне. Впрочем, она собирается пока побыть здесь, мы же тем временем покидали городок.
На марше я узнал от отпускников, что в Миссбурге, расположенном недалеко от Кирххорста, от бомбежки пострадали предприятия. Я подумал о Перпетуе, о детях, о своих коллекциях и рукописях, хранящихся там под самым чердаком дома, однако не счел, что уже достоин лампы Нигромонтана[122]. Шла и в самом деле тотальная война, во время которой существование каждого человека находится под угрозой.
Через Роллинген и Реккинген, цель перехода – Хемстерт в Бельгии. В Зойле, однако, появился командир полка с приказом развернуться вправо и достичь Рамбруха – это, по-видимому, маневр оперативного характера.
Полуденный привал на лугу под Осперном. Обед, как всегда, был приготовлен вкусно и в срок, поскольку повара день и ночь трудились, что называется, не покладая рук. Поэтому перед выступлением я велел вызвать с кухни рядового Румке. Я поставил его перед строем и за выдающиеся заслуги в приготовлении чечевичной похлебки, которая опять вышла отменной, присвоил ему звание ефрейтора. Поскольку вкус приведенного мной аргумента еще был свеж в памяти каждого из присутствующих, это вызвало бурю одобрения.
Через приятные глазу люксембургские пастбища мы продвинулись до Рамбруха; там я устроился в небольшом кафе. Владельцем его был тучный общительный человек фламандского типа, лет эдак тридцати. Если б на белом свете жили только такие люди, то шли бы не войны, а беспрерывные пирушки. «Парни, надеюсь, вы не воду пьете?» – приветствовал он, немедленно наполняя бокалы пивом, входящих в кафе четырех молодых рабочих.
Утром выступление через Мартеланж. Тут был разрушен мост, а также многие дома. Вероятно, дело рук подрывников. Там и сям были видны крестьяне, снова вышедшие на поля. Что же заставляет человека трудиться так неустанно: глубокое убеждение, инстинкт насекомого? Когда я записываю эти строки в свою тетрадку, во мне звучит примечательная реплика: «Сам-то ты вот тоже ведешь дневник».
Боланж, Фовийер, Витри. На этом пути следы боев между разведывательными отрядами, очень наглядные, словно они сооружены специально для учебных прогулок по тактике. Видны кучки гильз на обочинах дорог, рядом могилы, потом следы бронемашин, которые развертывались на полях в боевой порядок и одна из которых сгорела дотла; наконец, заграждение на шоссе, опять с могилами и стальными касками бельгийцев на них.
В Тремоне полуденный привал. В домишке, из колодца которого я велел набрать воды, владелец пригласил меня на чашку кофе. Крестьянин семидесяти шести лет – впрочем, он произнес septante-six вместо soixante-seize. Он повидал на своем веку уже три войны, владеет тремя гектарами земли, кроме того, имеет сына, невестку да семерых внучат. Малышам, которые держались очень доверчиво, я дал денег в «tirelire»[123].
В Нёфшато мы разбили палатки на окраине города. Обстановка в нем производит впечатление полной анархии. Большинство жителей бежали, и дома стоят пустыми, предметы домашнего обихода свалены кучами. Я назначил ночной дозор для поддержания порядка и еще раз проинструктировал личный состав о том, что никакая степень разрушения не может служить оправданием злоупотреблению властью в вопросах собственности. Для наглядного объяснения своей мысли я приказал счетоводам оценить перед строем солому, реквизированную мною для палаток в ближайшем амбаре, и тотчас же наличными выплатить ее стоимость хозяйке.
Вступление в такого рода зоны всегда действует расслабляюще – это было заметно даже при обычной отдаче приказа, когда между офицерами вдруг возникли препирательства из-за лошади. Мне было любопытно, как же поведет себя командир. Он ограничился тем, что примирительно произнес: «Господа, давайте оставаться джентльменами, иначе мы никогда не стронемся с места». Короткая фраза подействовала безотказно, будто отрезвляюще.
Около двух часов утра в населенном пункте зенитный огонь, однако налета не последовало. Целый день, как всегда, только немецкие машины.
В пять часов выступление через Бертри и Фе-ле-Венёр. Снова сильные разрушения. Жители, кажется, бежали в большой спешке. Нередко какой-нибудь дом еще выглядит снаружи весьма хорошо и уютно, однако стоит заглянуть в окна, как перед глазами предстает картина чрезвычайного беспорядка. Коровы с переполненным, вздутым выменем стоят на лугах, откуда доносится их жалобное мычание. Лишь по дорогам тянутся войска, иначе вымерший и обезлюдевший ландшафт выглядел бы совсем призрачно. Вскоре после того, как мы построились, мимо проследовал генерал, и мы узнали, что вместо Буйона, куда уже были отправлены квартирмейстеры, мы еще сегодня должны будем добраться до Живона. Это было уже второе подобное вмешательство в наш переход.
В лесу перед Фе-ле-Венёром нам повстречалась колонна более чем четырех тысяч пленных, – в основном это были цветные, – подобно какому-то костюмированному и этнографическому показу они продефилировали мимо нас. Среди них находилось и несколько европейцев, в большинстве своем с медалями за мировую войну и уже седовласые. После сильного ливня мы устроили привал на еще влажном лугу.
Всю вторую половину дня мы продвигались дальше через обширный Арденнский лес, то поднимаясь в гору, то опускаясь под гору. Через французскую границу – поскольку в отсутствие командира я как раз вел батальон, то послал связного напомнить Спинелли отметить это событие кличем «Ran wecke!». На пути всё новые сгоревшие автомобили, сбитые самолеты, могилы, домашняя утварь. Повозки беженцев похожи на корабли; видны обломки предметов, словно морем выброшенные на берег там, где они потерпели крушение. И мертвые лошади – проходя мимо одной, сплошь усыпанной мухами, посыльный заметил: «Прямо кипит изнутри», чем весьма удачно выразил состояние, а котором она находилась. Посреди этого хаоса уже тянутся мощные кабели, на которых в некоторых местах висят маленькие таблички, грозящие смертью каждому, кто повредит их. Это – нервные стволы армии. Во время одного из привалов я осмотрел небольшое, добротно возведенное укрепление, которое, видимо, для сдерживания бронемашин, удачно располагалось на изгибе шоссе. Грациозные орудия, как бы подкарауливая, смотрели из амбразур, кучи гильз были разбросаны вокруг них. Потом – на позициях, огибавших укрепление, пока внезапная мысль о том, что перед ними, должно быть, заложены мины, не испортила мне процесс изучения местности.
Через Буйон, над которым на горе возвышалась крепость. В черте города развороченные дома, развалины длинных улиц, особенно в районе старого моста в центре. Мимо прошли люди с бутылками вина; я отрядил Рэма на велосипеде, чтобы разнюхать источник; он вернулся обратно с несколькими бутылками бургундского. По его словам, он побывал на каком-то армейском складе, в подвале которого восседала изрядно подвыпившая компания. Вообще, надо заметить, вдоль всего продвижения в сторону противника стояли бутылки из-под шампанского, бордо и бургундского. Я насчитал по крайней мере по одной на каждый шаг, не говоря уже о местах лагерных стоянок, которые выглядели так, как будто их оросил бутылочный дождь. Ну да это, пожалуй, уже стало традицией кампаний во Франции. Каждому вступлению германских войск сопутствует преизобильное возлияние, как его устраивали боги Эдды и перед которым не устоят никакие запасы.
Квартира в Живоне, с общим размещением в замке, в городе сильное разорение; нередко в тех местах, где стояли дома, видны лишь чудовищные, заполненные желтой водой воронки. В парке – свежие могилы немецких солдат медико-санитарной службы, погибших там в результате прямого попадания бомбы. Автомобиль владельца вверх колесами лежит в замковом пруду. Я спал на полу в детской рядом с полкой, уставленной книгами, и на сон грядущий полистал школьные тетрадки.