тоже принадлежит мне, всё принадлежит мне». Затем снова, затачивая длинный нож и пугливо озираясь по сторонам: «Покровительницы здесь нет, погодите-ка, я зарежу для вас гуся, не гусоньку, нет, потому как у нее теперь малыши, а гусика, уж очень он вкусненький. Всё здесь теперь мое». В конце концов нам стало ужасно не по себе, и мы поспешили оставить это место. Карлик еще какое-то время тащился за нами, призывая вернуться; мы видели, как он хватал кур и с такой силой швырял их в воздух, что несчастные птицы с пронзительным кудахтаньем разлетались во все стороны.
На обратном пути мы близ железнодорожной насыпи проходили мимо луга, на котором колонна французских митральез побросала свои транспортные средства. Среди разбросанной поклажи я отыскал несколько сорочек, в которых в настоящий момент крайне нуждался.
День мы завершили бутылочкой «Aloxe-Corton», которую распивали в большом салоне, сидя перед камином, в то время как в нем потрескивало, играя язычками пламени, березовое полено, обнаруженное нами на пожарных козлах. Пламя осветило в глубине камина старинную железную плиту с изображением Геракла в зале Омфалы. Беседуя, мы пытались дать ответ на вопрос, предопределено ли самой судьбой этому месту то обстоятельство, что мимо него проходят войска и оно время от времени дает приют прусским офицерам, как то уже случалось в 1814, 1870, 1914 годах и вот теперь снова.
Спинелли пришел в радужное настроение; он зажег все свечи большой люстры, с которой на пол желтыми каплями опадал воск. Пожелав ему спокойной ночи, я удалился, оставив его наедине с бутылкой шампанского. Я открыл в нем новый, неизменно деятельный, точный ум – для него не существует никаких технических трудностей, будь то в транспортировке, будь то в организации чего-либо. Лучшим днем для него оказался тот, когда в Лане мы снова смогли слушать радио. Толковые замечания относительно всего конкретного и наряду с этим вполне рыцарские жесты, которые я стараюсь поддерживать в нем и которые, как я сегодня увидел, проявились у него по отношению к пленным офицерам.
Поздно в постель, там еще полистал кое-что при свете свечей, сначала папку с работами Гойи, потом иллюстрированное сочинение о Мари Лорансен[150] с розовой маскарадной живописью. При этом мысли об утрате индивидуальности. Здесь она, в известней степени, растворяется малиновой водицей. Под конец, в Revue de l’art за сентябрь 1924 года мой взор задержался на картине швейцарского художника Генриха Фюссли[151] «Сон в летнюю ночь». Это полотно выдает не только знание старых мастеров и чтение Казота[152], но одновременно позволяет заглянуть прямо в каверны реальности, а затем дает перевод впечатлений на язык эпохи. И посему мне показалось странным, что имя этого художника до сих пор от меня ускользало.
Потом сны. День был прекрасен и, словно ковер, изобиловал большими и маленькими картинами. К тому же нетруден; я еще некоторое время ощущал perpetuum mobile духа, преграды которому ставит только время. Особенно радовал меня улиточный домик.
В полдень прощание с mons mirabilis[153]. Через Сезанн и Сен-Жюст-Соваж в Ромильи. По пути большое количество мертвых лошадей, лежащих запряженными в разбитые повозки с боеприпасами и полевые кухни. Трупы, с вздутыми, как трубы, половыми членами, ужасно распухли. Губы полуобиженно вывернуты гримасой страдания, так что обнажились крупные белые зубы. Так формируются особые маски – как будто речь идет о демонических личинах, на которых прожитая жизнь оставила свои следы.
Потом убитые. Сначала кто-то один, слева на поле, накрытый плащ-палаткой: наружу выглядывает только предплечье. Он тычет в небо полусжатым кулаком, словно обхватывая им гриф незримой скрипки. Затем справа, перед лесным участком, целое поле трупов. Здесь, видно, подразделение занимало позицию вдоль дороги и попыталось затем найти укрытие среди деревьев; все они, вероятно, были скошены огнем во время короткого броска. Лица и руки этих убитых уже распухли и почернели, и уже потом были присыпаны мукой дорожной пыли. Зрелище крайне угнетающее, точно рожденное ночным кошмаром чьего-то могучего духа.
Опять танки; в черте города они так и остались стоять искореженными в очагах схваток; иногда тут же рядом могилы, на кресте шлем с очками. Чуть дальше, впервые за всё время продвижения в сторону противника, толпы бредущих обратно людей. Видны двухколесные повозки, высоко нагруженные перинами, на которых сидели малые дети и покачивались корзины с курами; мимо проехали автобус и локомобиль, тянувший за собой целую вереницу телег с решетчатыми боковыми стенками. Между ними двигались группы на велосипедах, кто-то вез перед собой тележки, кто-то шел пешком. Среди них видны были медленно ползущие супружеские пары, которым явно за семьдесят, матери с грудными младенцами на руках, трехлетки, уже вынужденные нести в руке маленькие корзинки.
Спустя короткое время в Ромильи, где улицы уже заполонены штатским людом и царит жуткое столпотворение. Здесь я разыскал батальон и свой третий взвод.
Размещение в домишке близ школы и большой паровой мельницы. Утром я узнал от связного, что мы наконец возвращаемся в свою войсковую часть и в течение дня должны быть отправлены на грузовиках; и никто не мог бы обрадоваться сильнее меня, что наше скитание в сумятице этого натиска на этом завершается. Вот уже четырнадцать дней, как мы отделились, и порою казалось, будто нас просто мотало из стороны в сторону в мощном кильватерном буруне, оставляемом за собой бронетанковым наступлением. Теперь уже едва ли можно было надеяться, что эта кампания еще подарит нам боевую стычку, и если я, как солдат, сожалею об этом, то всё же одобряю такое положение вещей в отношении тех, кто страдает.
Решил расспросить о деталях в местной комендатуре, где столкнулся с еще более страшной неразберихой. Откуда-то сбоку ко мне тут же подступил человек лет около семидесяти – бургомистр небольшой общины – и очень рационально принялся убеждать меня. По его физиономии мне стало ясно, что революция во Франции наверстала известные процессы Реформации и продолжила дальнейшее развитие. Он вопрошал, как ему теперь убрать трупы более чем пятидесяти лошадей, которые заражали территорию его населенного пункта. Когда в ответ я пожал плечами, он заявил, что это-де всё весьма опасно «pour la santé publique»[154]. Пока я выслушивал его рассуждения, какая-то женщина, атаковав меня с другой стороны, пожелала узнать, что можно предпринять против своры одичавших собак, собирающихся вокруг ее дома. И еще в том же духе, а то и похлеще. Я поспешил ретироваться оттуда, ибо уже давно для себя усвоил, что не всё можно привести в порядок. Свой взор следует ограничивать только той зоной, за которую берешь на себя ответственность. Что же касается практической помощи, то возможности отдельного человека весьма скромны, как спасательная шлюпка, к примеру, имеет лишь определенное количество мест. И всё же есть ситуации, в которых простое наличие какой-нибудь авторитетной силы действует исцеляюще; благодаря одному ее присутствию разрывы, из которых вытекает слепая стихия, стягиваются. Это – те мгновения, когда таинство, присущее всякой должности, становится зримым как таковое.
Поскольку отъезд задерживался, я, в поисках более удобной кровати, перебрался в другой дом. Впрочем, меня утомили скитания по такого рода покинутым и безрадостным местам. Но вот приобретя себе вечером в только что открывшемся снова магазинчике пару носков, я нашел, что уже простая возможность купить что-то вызывает приятное чувство. Да и продавец, как мне показалось, испытывал нечто подобное, и, таким образом, мы с ним в известном смысле заново открыли взаимообмен товара и денег.
В полдень на Рыночной площади мы погрузились в машины. Руководителем колонны, перевозившей нас, был лейтенант Бакхаус, который пришелся мне по душе: расторопный малый с глубоким шрамом на шее после какой-то аварии и с оторванным ухом, от которого осталось только напоминание в виде узкого полумесяца. Он хвалил своих шоферов, которые уже двое суток, а то и более сидели за рулем, не передоверяя его никому из боязни запороть двигатель. Когда я предположил, что ему, должно быть, приходится каждую ночь проводить в новом замке, он похлопал ладонью по своей машине: «Вот мой château». Я видел, как по мере нарастания толчеи на дорогах и перед мостами его охватывало состояние какой-то повышенной активности; он становился всё расторопнее и расторопнее, чем больше работы наваливалось на его плечи. Эти люди несокрушимы, они – диковинные кентавры, внеисторичны и наделены запасом энергии на целый век, в который родились.
Через Санс с его прекрасным собором, затем через разрушенный Аллан и через Туси в Шатийон, где мы натолкнулись на взорванный мост. Поэтому мы сделали здесь долгий привал, а затем воспользовались плавучей переправой. Там я разговорился с парижскими беженцами, которых начавшиеся военные действия застигли врасплох на курортах и в поместьях и которые теперь снова добиралась пешком до большого города. Поскольку они беспомощно скопились перед мостом, то некоторых из них я взял с собой в колонну. Одни были одеты весьма легко, другие – в модных нарядах; в сочетании с нашими серыми мундирами это придало переходу что-то от «возвращения с маскарада». Я шагал между двумя молоденькими девушками – одной миловидной и другой дурнушкой – и, болтая с ними о всякой всячине, указал им на нашего славного повара, месье Альбера, отныне сопровождавшего нас с самого Лана. Дурнушка молвила: «Это и для меня было бы неплохим местечком». На что красавица: «Для тебя-то, пожалуй, но уж никак не для меня».