От свежего клубничного духа у Полины потекли слюни, она бойко ухватила пузатую ягоду, сунула в рот, за ней вторую, щекотный сок стек по подбородку на майку, на животе расплылись алые капли.
– Нечешно это, – жуя, попыталась Полина поддержать разговор, держа наготове уже следуюшую ягоду со сползающей сливочной шапкой. Сливки соскользнули и смачной кляксой шлепнулись на пол.
– Ыжвините, – смеясь клубничным ртом, прошепелявила она.
– Нечестно, несправедливо, – Лутц, сцепив пальцы, вытянулся в шезлонге. Закинул руки за голову, выставив бледные подмышки с пегим опереньем:
– А кто вообще сказал, что жизнь справедлива по своей сути?
Полина невнятно хмыкнула, шустро придвинув поднос и нацеливаясь на самую крупную из оставшихся клубничин.
– Я сам устанавливаю правила жизни, я им следую, я по ним живу. И если ты хочешь иметь со мной дело, соблюдай эти правила, – Лутц говорил и строго щурился на озеро.
Полина кивнула, налегая на сливки.
– Но если ты… – Лутц сделал зловещую паузу, Полина с набитым ртом удивленно спросила – я? Лутц махнул рукой. – Да нет, ты – стрекоза, причем тут ты? Я образно…
– Спасибо за клубнику, конечно, но я вам не стрекоза, – гордо выпячивая плоскую грудь с клубничными пятнами, проговорила Полина, тыльной стороной ладони вытирая рот.
Лутц взглянул на нее с непритворным удивлением:
– Нет? А кто ты?
– Я – Лина… Полина, – уже не столь уверенно проговорила она.
– А-а, понятно, – насмешливо протянул Лутц. – Полинабалерина.
У Полины вдруг похолодели ладони – когда-то, миллион лет назад, именно так ее дразнил отец. Звякнула ложка, упав на пол, Полина подняла, положила на стол, глядя вбок спросила:
– А что это за ящерица?
Лутц, не понял, после, усмехнувшись, повернулся к ней округлившимся коричневым плечом – ящерка тоже округлилась, лоснясь красно-черным узором.
– Саламандра.
– Можно я посмотрю? – Полина приблизилась и, присев на корточки, стала разглядывать татуировку.
– Так нарисовано классно, – завороженно прошептала она, дыша в плечо Лутцу. – Пупырики здоровские! – Полина провела кончиками пальцев по татуировке, погладив саламандру по пятнистому красно-черному хребту.
Лутц вздрогнул и, смутившись, закашлялся.
– А пупырики, – спросила Полина, – это как?
– Бисер это. Под кожей, такая техника. В Гонконге… – отчего-то в нос проговорил Лутц, – там традиционные мастера… традиций… в Гонконге…
– А больно? – перебила она. – Пупырики эти, боль дикая, да?
– Я бы не сказал, – Лутц сглотнул и снова закашлялся.
11
К концу августа пекло установилось адское. Небо вылиняло и казалось необитаемым, если конечно не считать осатаневших вконец слепней. Возвращаясь с автобусной остановки, Полина видела, как плавится знойный воздух над клеверными полями, высохшими в труху. На холме таял похожий на мумию силуэт унылой коровы.
Румяный доктор в Кронспилсе оказался полковником (отец научил ее разбираться в звездочках, сам он был майором). Доктор энергично шагал, потирая ладони, будто намыливал, поправлял какие-то бумаги и папки на столе, заглядывал в экран компьютера и снова шагал. И говорил, говорил, говорил. Его задорный оптимизм вконец напугал Полину, она молчала и лишь под конец спросила, причем даже не спросила, а просто тихо сказала: «Как же так? Ведь уже два месяца прошло».
А Лутц научил ее стрелять из «манлихера». Поначалу от отдачи ломило плечо и даже выступил синяк. Еще она выучилась закидывать спиннинг, далеко и метко. Крутила катушку упруго, без рывков, ведя блесну у самой поверхности. Запросто отличала теперь блесны-вертушки от блесен-колебалок, мастерски насаживала червей на крючок «бантиком» или «змейкой». Подсекала теперь, не дергая всей рукой по-крестьянски, а ловким кистевым движением: конец удилища пел кнутом, леска звенела, Лутц подмигивал и показывал большой палец, совсем как тот пилот, из кино.
Деревенские, казалось, жары не замечали, бродили в пыльных, земляного цвета кофтах и тупорылых сивых сапогах, ковыряли уныло-коричневые грядки или бесцельно блуждали по дальнему берегу, вспыхивая как маленькие солнечные человечки в мелочи рассыпанного прибрежного серебра. Вода под вечер на мелководье была как суп и казалась почти горячей, стайки тщедушных мальков – горошины глаз на желейной хребтинке – валандались из стороны в сторону, вместе с водным мусором и озерной травой. Иногда выплывали летние облака, курчавые и бестолковые, солнце, шутя, уклонялось от них, изредка хилая тень проскальзывала где-то на том берегу, по соснам или полям, но никогда здесь.
12
Полина проснулась среди ночи, вся мокрая от пота. Духота стояла невыносимая. Прошлепав в полусне босыми пятками по дощатому полу, вышла наружу. Доски крыльца так и не остыли, она помедлила на ступеньках, покачиваясь спросонья и прислушиваясь, – ни звука. Лишь где-то в соседней вселенной с комариным усердием мчал поезд, вовсю работая локтями и прорываясь сквозь ночь. Это было едва слышимое, почти угадываемое движение, Полине представилось дремотно качающееся купе, сумрачное позвякивание ложки в стакане, желтые полосы света, плывущие по потолку, она подумала: вот было бы здорово, да и неважно куда…
Не додумав – мысль растаяла вместе с растворившимся звуком поезда, – Полина, зевая, спустилась к воде.
Берег озера и верхушки сосен казались присыпанными дымчатой пылью, над водой стелилась молочная муть тумана. Полина повернулась, из-за крыши высовывалась яркая луна. Стянув через голову липкую сорочку, она, осторожно ступая, вошла по щиколотку в неподвижно-теплую влагу. Остановилась, провожая взглядом лунные зигзаги, лениво покатившие к середине. Медленно пошла глубже, галька кончилась, пологое дно стало песчаным, плотным и ребристым, как стиральная доска.
Когда вода дошла до бедер, Полина присела и, чуть оттолкнувшись, бесшумно поплыла. Она скользила все дальше и дальше, плавно разводя руками, словно раздвигала тяжелый бархат. Полина опустила лицо в воду и открыла глаза. Она хотела нырнуть, но от непрогдядного мрака ей стало жутко. Вдобавок что-то мягкое коснулось ее икры, она вздрогнула и поджала ноги.
Рыба, маленькая рыба, плотвичка, – скороговоркой убеждала себя Полина, но в сознание уже с неспешной жутью добротного кошмара вплывали белотелые утопленники с цепкими пальцами и синегубые наяды.
Полина развернулась и, стараясь не опускать ноги на глубину, спешными лягушачьими гребками поплыла к сизой прибрежной полосе. Решилась встать, лишь когда рукой нащупала дно.
На берегу, взъерошив руками волосы, она искала ночную сорочку. Пыльный свет луны растекался мелкой рябью по чешуйкам гальки, Полина крутила головой, поеживаясь и ворча вполголоса.
Вдруг она ощутила чье-то присутствие, в тени сломанной ивы кто-то стоял. Она ничего не могла различить в темноте, но была уверена, что там кто-то прячется. Полина попятилась и уже хотела бежать к дому, как услышала:
– Думал, русалка. А это ты.
Из темноты в молочную муть лунного света выступил Лутц, он качнулся, словно оступившись, и со смешком добавил:
– А я вот сети, сети… проверял.
В руках Лутц комкал ее ночную рубашку.
Полина застыла, не зная, что делать, лишь прикрыла ладонями низ живота. Ее долговязое загорелое тело пересекали две дымчатых лунных полосы – поперек груди и на мальчишеских бедрах.
Лутц сделал еще шаг, он был одного роста с Полиной. От него пахнуло горьковатым трубочным табаком и озерной водой.
– Ты там не купайся, – сипло сказал Лутц, – там ключи. Там молдаванин утонул, дом мне строили когда. Так и не нашли…
Она почувствовала его руку на бедре. Луна качнулась, Полине почудилось, что берег дрогнул и поплыл. Тень от ивы загнулась и наползла на глаза, после, щекотно колясь щетиной, властно и горячо накрыла ее с головой.
В непроглядной тьме сонно зажигались и гасли зеленые шары, между ними, кружась в зачарованном танце, плавно плясал мертвый молдаванин с белым, как тесто, лицом, задумчиво переступая босыми ногами и беззвучно прищелкивая в такт костистыми пальцами.
13
Проснувшись поздно, Лутц, не открывая глаз, сонно потягивался под простынями, улыбаясь обрывкам ускользающего сна – снилось что-то зимнее и яркое, какие-то горы – он попытался припомнить что же там было еще, но вместо этого вдруг проступило лунное озеро, дымчатая Полина с двумя бледными полосками на загорелом теле. Лутц замычал, как от зубной боли:
– Ох, погано-то как получилось… – засунув голову под подушку, он зло хлопнул сверху кулаком.
– Сколько ей? Пятнадцать? Шестнадцать? – думал Лутц, – ох, погано, погано, как же погано… Надо срочно пойти к ней, поговорить, объяснить.
Лутц скинул ноги на пол, сел на кровати. С похмелья голова слегка кружилась.
– Ага, объяснить, баран старый, что там объяснять? – Лутц швырнул подушку в угол. – Что я ей скажу? – он снова замычал. – Неважно, неважно, надо пойти. Тем более, завтра уезжать, хотя… может, это-то как раз и к лучшему… Ох, как же погано вышло…
Внизу проблеял клаксон.
Лутц выглянул. Из машины выкарабкивался Балдонис, долговязый блондин с мелким птичьим носом. Раскинув пушистые, в рыжих веснушках руки, он зычно заорал:
– А вот и мы! Принимай гостей, волчище!
Лутц, выругавшись, пошел открывать.
С Балдонисом прикатили две девицы, сухощавая брюнетка, от которой попахивало чем-то горьковатым, как от пригоревшего батона, и задастая непоседливая блондинка по имени Марта.
На жаркой веранде сияла белая скатерть с пестрыми отсветами от стаканов. Брюнетка проникновенно обращалась к Лутцу, приближая оранжево-загорелое лицо, а Лутц, опять позабыв ее имя, рассеянно кивал и потягивал шампанское. Время от времени он щурился, пытаясь разглядеть что-то на том берегу.
Балдонис разложил свое мосластое тело в полосатой тени маркизы, на его золотисто-волосатых коленях егозила пухлявая Марта, она заботливо кормила его виноградом.