Уже оживленно планировались рыбалка и уха, брюнетка, поднимая к затылку руки и сияя сизыми подмышками, настаивала на купании и солнечных ваннах, Балдонис требовал стрельбы по мишеням, хищно поглаживая жирную ляжку капризной Марты. Марта капризничала и тоже желала что-то делать, но Лутц, уныло шпионивший за тем берегом, не расслышал, что именно. В любом случае день пропал, – думал он, – видать – не судьба.
К ночи были найдены, развешаны и включены разноцветные гирлянды, и веранда засияла, как сельская ярмарка под Рождество. Азартно хмельной Балдонис со страстным артистизмом, нараспев, словно декламируя древние саги, рассказывал какие-то презабавнейшие истории. К тому времени его уже никто не слушал: Марта стонала в туалете, ее тошнило, Лутц курил и, не таясь, мрачно глядел на часы. Безымянная брюнетка, ловко переплетя костистые ноги цвета копченой камбалы и придвинувшись к нему вплотную, многозначительно щипала его за ягодицу.
Гостей выставить удалось лишь заполночь. Лутц, с головной болью, ненавидя всех и себя, сорвал иллюминацию, скомкал провода и закинул в темноту, подошел к растерзанному столу, мимоходом пнув жалобно звякнувшее ведерко для льда, налил полный стакан коньяка, зло выпил и пошел спать.
14
С другого берега всех нюансов было не разглядеть, даже если смотреть через оптический прицел немецкого производства, – жизнь на веранде казалась яркой и беззаботной. Почти что праздником. С пестрыми фруктами на солнечной скатерти и шампанским в искристом серебре.
А уж под конец, когда включились эти чертовы лампочки и веранда, засияв новогодней елкой, сказочно отразилась в озерной ряби, Полина не выдержала и разревелась.
Наутро она решила, что непременно должна этому мерзавцу все высказать. Не решив, что именно, твердо знала, что выскажет все – по крайней мере, скажет, что он мерзавец. В лицо! Чтоб знал! Скажет, что он – предатель, именно предатель! Она не могла, да и не пыталась объяснить логику своей правоты, она была просто уверена, что права. У нее текли слезы, она ожесточенно рылась в шкафу, вышвыривая оттуда на пол кофты, свитера и майки.
Лутц, мучимый похмельем, с отвращением собирал вещи в дорогу. Сверялся со списком, пил из горлышка холодную газировку, звучно рыгал и материл Балдониса, угробившего последний день отпуска. Про Полину он старался не вспоминать, вчерашний стыд, остыв, слился с мерзким похмельным настроением и уже не так донимал.
– И главное – без звонка! Вот ведь сука! – пыхтел Лутц, застегивая латунную молнию на пузатой дорожной сумке вишневой кожи, купленной им во Флоренции, в той лавке рядом с отелем, что на площади с колоннами, где еще фонтан с бронзовым кабаном.
Грохнула дверь. Яростно протопав кедами по лестнице, в гостиную ворвалась Полина. Уперев кулаки в угловатые бедра, остановилась в дверях – сейчас все ему выскажет!
Лутц, в трусах, с мятым несвежим лицом, рассеянно обернулся, плюхнул сумку на стол, босиком прошлепал в ванну. Вернулся в халате, буркнул:
– Здорово, балерина.
Полина, увидев сумку, вздрогнула, но, тут же подобравшись, хрипловато спросила:
– Собираетесь, значит?
Лутц кивнул, хотел что-то сказать, тут зачирикал телефон, Лутц скорбно поднес его к уху.
– Не поверишь, мне эта курва всю машину заблевала, Марта, представляешь?
– Представляю, – могильно отозвался Лутц, – я в душе, перезвоню. Сунул телефон в карман халата.
– Урод, – зло пробормотал он, – погоди, я сейчас, – кивнув Полине, пошел на кухню. Он понял, что уже ничего не сможет объяснить или просто сказать Полине, что момент упущен, что надо было вчера, а сегодня лучше всего сделать вид, что ничего не было.
– Да, ничего не было, – бормотал Лутц, открывая холодильник. Оттуда пахнуло морозной гнильцой, Лутц поморщился и вытащил почти нетронутый торт – копченая девица обклевала сверху все цукаты, а так – как новый. Не найдя крышки, он бережно опустил торт в пластиковый пакет. Нырнув в холодильник, выгреб замшелый кус сыра с красным боком, пару вялых апельсинов, огрызок потемневшей на срезе салями. Подумав, решительно свалил все в мусорное ведро. С тортом вернулся в гостиную.
У Полины к тому времени незаметно улетучился весь кураж, прикусив губу, она сунула руки в задние карманы, не зная, что делать дальше.
Лутц протянул пакет:
– Держи десерт. Крышки нет, осторожней, там крем.
Сверху. Розы.
Полина взяла, хмуро заглянула внутрь.
Вдруг Лутца пронзила досадная мысль, а главное, он был совершенно уверен, что и Полина подумала о том же, – что вот такими же подачками – объедками и обносками, – он платил пьянице Юфту за червей и раков.
Ох, нехорошо, нехорошо вышло, думал Лутц, соображая, как бы сгладить конфуз. Он нерешительно взял с камина бумажник, выудил четыре купюры, сложив их пополам, аккуратно опустил ей в нагрудный карман.
Полина вздрогнув, порывисто вскинула руку с тортом, словно защищаясь. Хватая ртом воздух и собираясь сказать что-то решительное, она вдруг поперхнулась и, громко всхлипнув, бросилась вниз по лестнице.
Выскочив на пятнистую от солнечных бликов площадку, она застыла на миг, после хищно метнулась к машине и, яростно раскрутив пакет, изо всех сил жахнула тортом по ветровому стеклу джипа. Пакет лопнул, и из прорехи по нагретому капоту поползла розовая гадость. Сверху в окно высунулся испуганный Лутц.
– Вы! – Полина в бешенстве топнула кедом. – Вы такая сволочь! Такая сволочь! – и, сжав кулаки, она побежала вдоль берега. Деньги, две бумажки по сто долларов, одну пятерку и одну десятку, она изорвала в мелкие клочья по дороге.
15
Деньги, конечно, я зря давал, не так поймет, сопливая совсем, – досадливо думал Лутц, неспешно подгребая к поплавку дальней верши, – Ну да ладно – хорош об этом. Всё!
Заметив, прилипший к воде желтый листок березы, вздохнул: вот и еще одно лето прошло. Да и быстро-то как…
Он сухо сплюнул в воду, к слюне тут же кинулись глупые мальки.
То ли дело в детстве, каникулы тянутся, тянутся, а тут – раз и все. Не успеешь моргнуть. Нужно было Юфту верши поручить, еще вещи собирать, справился бы алкаш, да и не тащить же рыбу домой.
Лутц тут вспомнил, что Юфта зовут Сигизмунд, и улыбнулся, вот так имя досталось, а ведь и не человек, а сплошная насмешка, и ничего – коптит небо и в ус не дует… да уж, занятная штука – жизнь.
Он еще успел подумать, что надо не забыть слить воду из труб, в том году дал маху – все полопались к чертовой матери, пришлось менять. Не забыть. А в пятницу прилетает Храмов, из Лондона прилетает. Лиса и подлец Владимир Саввович Храмов прилетает из Лондона. В пятницу. Надо заказать тот японский ресторан, где с французами… Второй этаж, там, где эти… вроде как гейши. Они так занятно…
Лутц не успел додумать, что там так занятно, – он, перегнувшись, лег грудью на упругий резиновый борт, подтянул поплавок и ухватился рукой за скользкий капроновый шкот.
И в этот момент его оглушила жуткая боль, словно в ухо ткнули гвоздем. Он сжал голову ладонями и, задыхаясь от беспомощности, повалился на дно лодки. Слепящее солнце било в глаза, мозг налился тугим звоном. Лутц кашлял, яростно хрипел, силился встать и позвать на помощь. Ноги, не находя опоры, скользили по резиновому дну, лодка прыгала, плясали черные макушки сосен, небо темнело и гасло.
Что-то зашипело, злобно, с присвистом. Лутц без особого страха подумал о змеях, но тут же с гибельной ясностью ощутил, как борта лодки обмякли, а дно, внезапно утратив упругость, стало податливым и с достоверностью кошмара начало прогибаться и уходить вниз.
16
Лутц всплыл на третьи сутки.
Той ночью Полина почти не спала, курила, неловко держа сигарету в трех пальцах, щурясь от дыма и закашливаясь. Она возбужденно бродила по кухне от двери к окну, хмуро поглядывая на озеро.
А утром, неожиданно сырым и пасмурным, она увидела его на берегу, – белое незнакомое лицо и особенно эти мраморные большие кисти рук, нелепо торчащие из рукавов, увидела столпившихся вокруг деревенских, мрачно торжественных, словно приглашенных принять участие в каком-то языческом жертвенном ритуале.
Потом Полина торопливо шла по гальке, спотыкаясь и шлепая тяжелыми сапогами, они были велики на два размера, а она и носки забыла надеть. Пестрые камни, ракушки, прибрежный мусор прыгали перед глазами, мельтешили, не в силах, однако, заслонить, стереть, перекрыть его лобастый профиль. Она подумала, что пока он там лежал, у него выросла щетина. Она всхлипнула и зло ударила кулаком по бедру.
Увидев впереди в камышах чьи-то удочки, Полина круто свернула и побежала вверх по песчаному откосу, увязая в осыпающемся песке и скользя по узловатым корням. Под соснами петляла тропа, блеклым пунктиром уползающая через потемневшие холмы до самого стыка с сырым морщинистым небом. На опушке Полина запуталась в сухой осоке, упала, до крови рассадив ладонь.
Сгорбившись на коленях, задохнувшись от бега и слез, она принялась колотить кулаком в высохшую глину. Слизывая грязь и кровь, сердито плюясь розовой слюной, Полина орала в серые, оцепеневшие поля: «Дурак! Вот дурак! Ведь сам виноват! Сам!»
17
Расплаты за тропический август ждать долго не пришлось, весь сентябрь лил занудный дождь, а в начале октября врезал такой мороз, что озеро замерзло за одну ночь.
Ей удалось раскопать в кладовке допотопный обогреватель с мятой тарелкой и спиралью, которая раскаленно пылала оранжевым, но всерьез изменить температуру в комнате не могла.
Когда выпал снег, Полина наконец решилась затопить печь – чугунную уродину, пугавшую ее кривыми вурдалачьими ножками и совершенно реальной возможностью угореть. Она волоком притащила на одеяле дрова из сарая, намяла бумажных комков, растерзав пару латышских книг по садоводству. Спички ломались и гасли, потом оказалось, что нет тяги, это уже когда по комнате поползли пласты сырого дыма и вонь жженой бумаги.