Наконец сообразив, как повернуть заслонку и открыть печную вьюшку, Полина все-таки развела огонь. Пламя, шустро проглотив наставления по культивации георгинов, нерешительно перебралось на дрова. Полина, скрючившись и молитвенно замерев у раскрытой топки, наблюдала с первобытным восторгом за крепнущим огнем, уже бойко плясавшим по поленьям.
Раскрасневшись от печного пекла, с горящими щеками, она сделала еще пару вылазок за дровами. Снаружи быстро темнело, в прореху над соснами брызнуло алым и тут же, словно испугавшись, погасло, тугой ветер закручивал и гнал по застывшей воде озера затейливые смерчи, начиналась метель.
18
Полина проснулась заполночь в жару, ее знобило. Ветер терзал сосны, хлопал чердачным окном, ей казалось, что там наверху кто-то скребется и стонет. Она застыла, уставившись в потолок, по которому багрово бродили дремучие тени от умирающих в топке углей. Обратясь в воспаленный слух, она услышала, как ухает ее сердце, – боже, такой грохот, – наверняка, тот на чердаке тоже слышит этот набат. Недаром замер. Вот гад! Тот, осмелев, нагло протопал в угол и там начал скрести железным когтем. У Полины от ужаса свело кожу головы.
– Эй! – неожиданно громко крикнула она.
Наверху что-то испуганно стукнуло, словно уронили толстую книгу, потом скрипнуло, потом звуки оборвались.
Затаился, гад, выжидает, Полина вытащила из-под кровати «монтекристо», попыталась зарядить, деревянные пальцы не слушались, скользили по маслянистой стали. Обессилев, клацая зубами и трясясь всем телом, она торопливо зарылась в одеяла. Вой ветра, мерный скрип сосен постепенно обрели цвет и пенистость морского прибоя, добавился южный зной, звон цикад и еще что-то беспощадно желтое с синими колючими тенями пальмовых вееров, из которых вразвалочку вышел Лутц в белоснежной капитанской форме, с кортиком на боку и трубкой в крепких зубах. Полине никак не удавалось заглянуть ему в глаза, мешала тень от козырька его роскошной фуражки с золотыми листьями, желудями и якорями. Закусив мундштук и, то ли скалясь, то ли усмехаясь, Лутц протянул руку и произнес:
– О, Вайраух! Чертовский элеганс.
Полина попятилась в сторону прибоя и кричащих чаек, отрицательно качая головой и пряча «монтекристо» за спину. И проснулась.
19
Угли погасли, горько пахло сырой сажей. Сизый, сальный сумрак втекал в окно, мутно намечая очертания скучного утра. Дымчатая хмарь беспомощно утопала по углам в густых провалах ночного мрака.
Полина, выползла из-под сбитых в ком тряпок и одеял, тяжко, по-старушечьи, опустила ноги на пол. Переводя дыхание, боком привалилась к стылым подушкам, безразличным взглядом обвела комнату. Шатаясь и ловя рукой стену, натянула на себя куртку, из рукава свесился желтый шарф, Полина зло выдернула его и намотала на шею. Вернулась к кровати, из вороха уже остывших тряпок вытащила винтовку.
В первый момент у нее так закружилась голова от звонкой, холодной свежести, что она даже не заметила, что метель закончилась, вздыбив на память гребни сугробов по берегу и расчистив до матового блеска застывшее озеро.
На ощупь ступая по ускользающему прозрачно-серому спуску, незнакомому и чужому, Полина дошла до края, здесь когда-то начиналась вода. Осторожно поставив ногу на лед, медленно перенесла тяжесть и сделала шаг. Остановилась, глядя вниз. Там, в бутылочно-голубом стекле застыли пузырьки летнего воздуха, ярко-зеленая озерная трава, ажурная чешуйка сосновой шишки.
Кусочки того августа, только об этом, чур, не думать, – строго приказала себе Полина, вспомнив, зачем пришла.
Слабая, пьяно переступая ватными ногами, она двумя руками ухватила «монтекристо» за ствол и, неуклюже размахнувшись, швырнула. Ружье лед не пробило, звонко ударившись, закрутилось и заскользило к середине озера.
– Нет, так не годится, – пробормотала Полина недовольно, – там он его сразу приметит.
Она, опасливо скользя и расставив руки, будто канатоходец, приставными шажками, медленно стала продвигаться к ружью. Лед едва слышно потрескивал, как семечки на сковородке.
Дошла.
Осторожно склонилась, на сталь ствола сизой пылью сел иней. Тронула пальцем – появилось овальное оконце.
Подо льдом вдруг прошла тень. Полина встала на колени, закрывая ладонями свет с боков, уткнулась носом. В зеленых потемках, бездонных и почти непроглядных, кто-то проскользил с тягучей неспешностью, бледно сверкнув белужьим брюхом. Там кто-то, с грацией матадора, закручивал в ленивые спирали тяжелые черные ткани, изредка загоралась пепельная подкладка, иногда проскальзывала багровая или песчаная лента.
Полина уже не чувствовала холода. Ей стало вдруг ясно, что все утро она пыталась что-то мучительно понять и вот сейчас она найдет подсказку. Она вспомнила то давнее детское ощущение – стоит заглянуть в трубку калейдоскопа – и весь реальный мир тут же испаряется, и уже нет ничего важней божественно сверкающей вселенной из разноцветных стекляшек и зеркал.
Она, похоже, даже угадала ритм озерного танца, плавники (или крылья?) торжественно поднимались и опускались в такт, от них вверх неслись воздушные пузырьки, Полина была уверена, что видит стайку мальков, повторяющих затейливый танец, вот барином проплыл тонкогубый судак, вот блеснул латунным боком полосатый окунь. Лещ – кованый блин – пускал зайчиков, слишком увлекся световыми эффектами и в такт никак не попадал.
Ей наконец удалось разглядеть и самого танцора, тот всплывал, плавно кружась. Венок из скользких матово-стеклянных лилий, мадьярские плутоватые глаза без блеска. Бледной рукой он поманил Полину и заскользил к середине озера.
Полина поднялась, посмотрела. Там, морщась легкой рябью, чернела полынья.
– Ключи, – вспомнила Полина, – там не отыщет.
Взяв «монтекристо» под мышку, она пошла в сторону незастывшей воды. Вот зашуршала под ногами сырая каша, лед здесь был матовый, свинцовый и тонко пищал, будто кто-то ерзал на соломенном стуле. Полина остановилась, не замахиваясь кинула «монтекристо» в полынью, ружье без всплеска ушло под воду.
Полина подышала в озябшие ладони, сжав кулаки, сунула руки в карманы. Устало повернула назад.
Треснуло тихо, словно сломали гнилой сук. Полина ойкнула, берег и сосны взлетели как качели, она не успела испугаться, а лишь удивилась, что вода не такая уж холодная.
Шарф, зацепившись за край, другим концом неспешно змеясь, желтел в воде. Сырой воздух уже светлел, над озером занималось скучное балтийское утро.
Ключ от квартиры
1
Под утро Семёну Будицкому снилась монашка. В чёрном католическом апостольнике, с загорелым лицом покойного Жана Марэ. Недобро улыбаясь, она скалила крупные белые зубы и с неумолимой плавностью придвигалась ближе и ближе, топыря руки, словно собиралась ловить кур. Время от времени монашка цокала зубами, как сердитая белка. Дробь с каждым разом становилась всё громче, от последней трели Семён проснулся. Кто-то нервно долбил в дверь. Зло и испуганно матерясь, Будицкий выкатился из кровати, прошлёпал через комнаты, к двери уже подбирался на цыпочках. Прильнул к глазку. Темно – снаружи кто-то закрыл глазок пальцем. Из-под двери дуло, Семён поджал пальцы ног и, не дыша, сглотнул. Снаружи тихо скрипнуло.
«Ну что за…» – он не успел додумать, наглец заколотил снова. Семён вздрогнул и вкрадчиво спросил:
– Кто там?
– Открывай! Я уж думала, ты помер.
Будицкий втянул живот и распахнул дверь.
– А где ключ? – недовольным шёпотом спросил он.
– Ключ, ключ… – Сандра отстранила его, зашла. – Я околела тут голая. Спит, как труп.
На Сандре, как всегда, был домашний халат в лиловую шотландскую клетку, застиранный и кособокий, тапки из искусственной овцы. Она прошла в комнату, повернулась, невысокая, скуластая, с парижской чёрной чёлкой и злыми цыганскими бровями. Уткнув кулаки в бока, возмутилась:
– Саймон, ну ты что? У меня двадцать пять… – вскинув руку с часами, уточнила, – двадцать три минуты. Ну?
Семён, наяривая зубной щёткой, с неприязнью разглядывал желтоватое отражение, оттягивал нижнее веко, бледное, как сырая курятина, тёр мешки под глазами. Прополоскал рот, с отвращением взъерошил остатки русо-пегих волос, покачав головой, скорбно произнёс: «Да-а!» Под одеялом оказалось тепло, Сандра пылала как печка. Будицкий положил руку на мясистое бедро, малорослая Сандра на ощупь каждый раз удивляла крепкой полнотелостью. Семён закрыл глаза и прокрался к ягодице, убедительно округлой и неожиданно прохладной. Ретировался в сдобную теплынь живота. Поигрывая пальцами, скользнул вниз. Сандра шумно задышала, приоткрыв рот. Дохнуло мятной пастой и подкисшей парфюмерией. Семёну с его аллергиями постоянно казалось, что от её прямых чёрных волос пованивает кошками – у Сандры их было целых три. Кроме кошек у неё обитал муж по имени Чарльз, то ли аргентинец, то ли португалец, грустное потёртое существо, похожее на больного тапира в твидовом кепи и пальто-реглан с бархатным воротничком цвета горького шоколада. Семён, нарываясь на него в лифте, моментально потел ладонями, но любезно расшаркивался и нежно улыбался. Тапир молчал. Семён тоже. Он выходил на пятом, тапир уплывал на восьмой.
Светофор на Риверсайд Драйв снова перегорел, клаксоны за окном голосили на все лады. Такси орали контральто, легковушки – тенорами, грузовики гудели басами. «Симфония мегаполиса…» – невольно подумалось Семёну – обычно мысли к нему приходили в виде заголовков, анонсов, отбивок – сказывались тридцать лет радиожурналистики. Будицкий принадлежал к тому разряду писак, у которых фразы напоминали пляжную гальку, жгучую и хрустящую: в его словесных конструкциях смерть непременно вырывала из рядов, страсти обязательно бушевали, победы были убедительны, а катастрофы разрушительны, сияли сразу все цвета радуги и всё росло как грибы после дождя. И это была всего лишь вершина айсберга, если разобраться в хитросплетениях, отбросив ложную скромность и говорить начистоту. Начинал он с панибратского «ни для кого не секрет», в середине тревожно возникал «но вот парадокс», финалом сразу за «извините за каламбур» следовал сам каламбур.