В ванной гремел душ, Сандра пела. Она никогда не закрывала дверь в ванную комнату – вот ведь дурацкая привычка! – с вялым раздражением подумал Семён. Приподнявшись, он глазами поискал сигареты, вспомнил, что кончились ещё вчера. Стена напротив кровати была выложена зеркальной плиткой, эту квартиру до Будицкого снимал некий Снуки – разудалый гомосексуалист из бродвейского кордебалета, гуляка и затейник, увы, ныне покойный. Семён поначалу хотел плитку сколоть, после всё руки не доходили, потом привык. Кстати, некоторые гостьи находили зеркальную идею Снуки весьма забавной. «О, сколько же вас, озорных проказниц, промелькнуло в этих стёклах!» – в отражении Семён увидел свою грязную пятку и кислое лицо в ворохе подушек.
– Моего на пару дней отправляют в Атланту, сегодня я ночую у тебя, – Сандра резко мотнула головой, закинув назад сырые волосы, бросила мокрое полотенце на кровать, – У тебя шампунь кончился. Ты что, не рад?
– Да нет, я… Ты ключ-то…
Сандра грохнула дверью.
Будицкий поплёлся на кухню. Поставил чайник, зажёг газ. Зевая, открыл холодильник, там на средней полке синела початая коробка «Миллера». Кроме пива в холодильнике не было ничего. Семён задумался, с хрустом откупорил банку, махом выдул половину. Заморгал, зычно рыгнув, отёр губы рукой и медленно влил в себя остатки, поглядывая на репродукцию Миро «Поющая рыба».
– Странно, вроде не кошеварю, а стекло грязное… – Будицкий брезгливо тронул пальцем жирную желтоватую плёнку на раме. От курева, должно быть. Завязывать надо. Благие порывы бросить курить, а заодно и пить, утеряв смысл, давно стали ритуальной частью каждого похмельного утра. Страстность порывов находилась в прямой зависимости от количества выпитого и выкуренного накануне.
Выцедив последние капли, Семен, привычным жестом смяв жестянку, кинул её в ведро под раковиной. А вот чай теперь явно ни к чему, решил Семён и, выключив газ, бодро направился в душ.
2
– Давай в час пятнадцать, чтоб уж наверняка… чёрт, батарея дохнет, – Семён закашлялся, отвернувшись от телефона, – если что, я из редакции звякну. Да, Сохо, Мортон стрит… От тебя пять минут.
Будицкий захлопнул крышку, сунул телефон в карман. Выудил бумажник, пересчитал наличные: те же тридцать семь долларов, что и вчера вечером.
На той стороне мутного вихрастого Гудзона тоскливо серели многоэтажки Нью-Джерси, фабричные трубы заброшенных заводов, слепые стены складов, уделанные циклопическими узорами граффити, одинокие тощие деревья. Ветер упруго тянул с севера, нагло сыпал колкой водяной пылью прямо в лицо. Семён, матерно выругав ноябрь, быстро пошёл вверх по Восемьдесят восьмой в сторону Бродвея. Главное, разобраться с деньгами. Чернодольского прижму – не вывернется. Вот ведь тварь! Семён плюнул на тротуар, тощая старуха с сивым зонтом отпрыгнула, метнув гневный взгляд. Топай-топай, карга! Будицкий чуть замешкался у входа в метро, после решительно пересёк Бродвей. Охренели совсем! Билет в один конец – два с полтиной, маразм!
Ладно, не в первый раз. Всегда тратил больше, чем получал, выкрутимся. В конце всё будет хорошо, если ещё не хорошо, стало быть, ещё не конец.
На углу Амстердам Авеню волновалась небольшая толпа, здоровенная синегубая негритянка в канареечной шляпе взывала непосредственно к Иисусу, требуя участия. Будицкий, посмеиваясь, протиснулся. У него в коллекции имелась парочка чёрных: не девки – огонь. Так, авария. На мостовой, рядом с исковерканным велосипедом стонал курьер-китаец. Он лежал на боку, поджав ноги, словно у него прихватило живот. Вокруг валялись рваные пакеты и растерзанные коробки с малиновыми драконами и иероглифами. По асфальту белыми червями змеилась лапша, мелким жемчугом зеленел горошек, залитый густым томатным соусом. Томат вытекал из мокрой штанины китайца. Чуть дальше, уткнувшись бампером в бордюр, желтело такси. Шофёр, повернув к галдящей толпе тёртую кожаную спину, сипло бубнил в мобильник. До Семёна долетели обрывки русской речи:
– … ну да, кровь. Хер его поймёт. Ну я ж говорю – козёл косоглазый! На велике, падла, как из-под земли…
И отчего это соотечественники так обожают шоферить? Работёнка потная, да и денег кот начхал. О, эта загадочная русская душа! Сам Будицкий евреем являлся лишь наполовину – по отцу, что было весьма удобно в зависимости от обстоятельств. Ещё студентом в Лонг-Айленде он понял, что девицы млеют от славянской белиберды: мы, русские, говорил Будицкий, безоглядно бросаемся в пучину страсти, в любви же сентиментальны и наивны как дети, душевная щедрость наша может сравниться лишь с хрупкостью нашей души. Мы летим на удалых тройках сквозь метель-пургу в звоне бубенчиков и перегуде цыганских гитар, бросаем к ногам избранниц все сокровища мира, включая соболей, икру и яйца Фаберже! И всё лишь за один благосклонный взгляд, за один невинный поцелуй. Вот такие вот русские кренделя, милые дамы. Семён дождался зелёного, внимательно оглядевшись, прытко пересёк Амстердам Авеню. Неплохо, кстати, на ужин тоже китайщины заказать. Шанхайских кур в сливовом соусе, как там это называется у них? Или утку по-сечуаньски. Или всё-таки пиццу? Пусть уж Сандра решает, может, сама и заплатит.
Сзади уже визжали разноголосые сирены, две патрульных машины и скорая прибыли почти одновременно.
В Центральном парке оказалось неожиданно безветренно и тихо, пёстрые бегуны обоих полов, некоторые с колясками, другие с собаками, обгоняли Будицкого. Он с интересом разглядывал затянутые в трико крупы физкультурниц, иногда одобрительно хмыкал. От выкрашенных в пожарный цвет жаровен тянуло горьковатой сладостью калёного арахиса. Пройдохи-воробьи юркали под ногами бегунов, подбирая сахарные крошки. Мобильные сосисочные сияли хромом и блестели заклёпками, напоминая космические скутеры марсиан из кинофильмов шестидесятых, впечатление довершали торговцыарабы своими сизыми от щетины лицами и нечистыми руками в сырых нитяных перчатках с обрезанными пальцами. От марсианских скутеров валил пар и воняло прачечной. На площадке рядом с Иглой Клеопатры пара полицейских в небесно-голубых шлемах важно восседала на холёных гнедых конях, лениво цокающих подковами и кивающих крупными головами. Приглядевшись, Семён обнаружил, что один полицейский – женщина, он слегка пофантазировал на эту тему, но, решив, что от полисвумен непременно должно разить конюшней, да и, скорее всего, она лесбиянка, Будицкий снова переключился на аппетитные ляжки резвых бегуний.
3
На третьем этаже висел неистребимый запах дихлофоса, эта вонь сопровождала всю карьеру Будицкого, то слабея, то усиливаясь, но никогда не изчезая полностью. Редакция казалась вымершей, Семён прошёл мимо пустых фанерных загонов с осиротевшими столами и вывернутыми в разные стороны конторскими креслами. Мятые бумаги на полу, на стенах журнальные вырезки и жёлтые записки с каракулями неотложных дел. «Да, похоже, конец…» – подумал Будицкий, с удивлением обнаружив брезгливую неприязнь к месту, которое считал своим на протяжении почти двадцати лет.
За его бывшим столом скучал тощий парень, подперев голову кулаками и уткнувшись в допотопный дисплей. Этот компьютер Будицкий получил в прошлом веке.
– Ты кто? – грубо спросил Семён.
Парень вздрогнул, растерялся и хотел встать, но, передумав, лишь отъехал от стола и сложил руки на груди.
– Стажёр.
– Ну и как же тебя так угораздило? Стажёр.
Парень пожал плечами, огляделся вокруг.
– Кризис. Я после колледжа. Разослал шестьсот тридцать семь резюме.
– Ну-ну. Резюме.
Семён, хмыкнув, повернулся и направился к главреду.
– Мистер Дубицкий! – стажёр захлопал ящиками стола, – тут вот, вы забыли. Фото!
Полароид, цвета полиняли, остались лишь оттенки синего. На заднем плане – ультрамариновая статуя Свободы и кобальтовое небо над Гудзоном. На переднем – Семён Будицкий и Эдуард Шеварнадзе, оба светлоголубые.
– Знаешь кто это, стажёр? – Будицкий ткнул в круглую физиономию грузина.
Парень замер, изобразил лицом мыслительный процесс, осторожно предположил:
– Солженицын?
Чернодольский, неопрятный, с жирной шеей, пережатой тугим воротником, казалось, за эти полтора месяца обрюзг ещё больше. Вышел из-за стола, торопливо стиснул руку.
– Садись, садись, дорогой.
Семён, опускаясь в кресло, погладил обшивку, вытирая ладонь от главредовского пота. Усмехнулся в сторону двери:
– Стажёры.
Главред трагично рухнул в кресло, хлопнул себя по ляжкам, после закрыв лицо руками, прогундел сквозь пальцы:
– Всё, милый мой, финита! Крах Римской империи – последний день Помпеи.
После, встрепенувшись, заговорил с мрачной деловитостью:
– Госдеп срезал бюджет вполовину, оставили только на техперсонал. У меня все редактора – фрилансеры, ни одного голоса не оставили. Впору самому анонсы записывать. Вон, видал? – стажёры, мать их! Все бабки кинули на арабское вещание, Россия на хер никому не нужна.
– Погоди, погоди, а как же газ, нефть? Ракеты? Они ж Европу за яйца во как держат!
Семён сжал веснушчатый кулак, показав, как русские держат Европу. Чернодольский зло отмахнулся.
– Департаменту Европа до звонка, их же ничего, кроме собственной задницы, не интересует. Европа!
– А Израиль?
Главред насупился:
– Израиль – другое дело.
Помолчали. За мутным окном гулял голубь и клювом долбил жесть карниза. Семён переплёл худые ноги.
– А как у тебя, – вкрадчиво начал он, – с бюджетом на стрингеров. Если, скажем, эксклюзив?
Чернодольский сморщился, страдальчески заёрзал в кресле:
– Сёма! Мне на шею эту стерву Лору Кларк из Департамента посадили, она теперь утверждает все материалы в эфир, я даже чек на такси без её визы не могу подписать. Тут Горхивер с месяц назад звонил, у него совсем дела плохи, потерял квартиру, жил у каких-то знакомых, потом его выгнали… Короче, я хотел помочь, так эта сука, представляешь…
Будицкому представлять не очень хотелось – Гришу Горхивера он недолюблива