л, но вообразить любимца радио-публики, великолепного Билли Рокосовского в грязной рванине, спящим в коробке из-под холодильника под пролётами Бруклинского моста, – это было чересчур. Тем более, что у него самого денег на аренду хватит лишь до декабря. Семёна передёрнуло, он нервно зевнул и, перебив главреда, пошёл ва-банк:
– Лёня, у меня наклёвывается эксклюзивный материал, – Семён понизил голос.
– Терроризм?
Семён отрицательно покачал головой.
– Ты серьёзно? – главред подался вперёд и зашептал: – У меня информация, конфиденциальная, – он авторитетно кивнул наверх, – что нашу лавочку вообще хотят ликвидировать. Пока не решили, думают. Так что за убойную сенсацию я бы душу заложил… – Жалобно спросил: – Сём, ты не блефуешь? Очень негуманно было бы с твоей…
Семён оскорблённо встал:
– Я тащился через весь город, чтоб шутки шутить, да?
– Сём, ну что ты в самом деле? – забубнил Чернодольский, тоже вставая. – О чём материал-то? Иран? Хамас?
– Пусть твоя стерва бабки готовит, – жёстко процедил Будицкий.
– А это что у тебя? – главред кивнул на полароидное фото.
– Мусор, – Семён смял карточку и сунул в карман.
4
Скучный Ист-Энд остался позади, Будицкий свернул с Ленгсингтон, по диагонали пересёк нервный Мид-Таун. Стальное шило Крайслера цепляло мохнатую изнанку туч, здания банков циклопами нависали над суетливыми пешеходами, у дверей-великанов с корабельной бронзой гигантских ручек и петель ёжились в узких пиджачках красноносые клерки, покуривая по-солдатски в кулак и зубоскаля.
Жутко хотелось курить. Семён остановился у журнального киоска, увешанного глянцем белозубых улыбок и трескучих заголовков: «Дженнифер говорит: Я продолжаю его любить!», «Трагедия Траволты – игра ва-банк», «Признание Линси: я – лесбиянка!», «Как Браун изменял мне – фотоэксклюзив!», «Я – гей, я хочу убить себя», «Броснан на грани – импотенция или миф?»…
Россыпью продавали только ментоловые. Семён отсчитал полтинник, угрюмый мусульманин коричневыми пальцами выдал сигарету. Семён отошёл к стене, закрываясь плечом, прикурил. От первой затяжки голова закружилась, Будицкий затянулся ещё и, выдув белое облако, неспешно пошёл дальше. «В Вирджинии курево стоит четыре, у нас – десять! Десять долларов за пачку вшивых сигарет! Уму непостижимо! Семён зло сплюнул. – Надо бросать, десять баксов – это ж просто грабёж!»
Деловая толчея Мид-Тауна постепенно рассосалась, в Челси Семён прихватил в забегаловке банку «Будлайт“ (два тридцать, включая налог), уселся в чахлом скверике на ребристую лавку. Выпил пиво залпом, как матрос, откинувшись, вытер губы тыльной стороной руки.
– Эй, мужик…
Семён повернулся, на край лавки, соблюдая дистанцию, присел негр.
– Мелочью помоги, а? – ласково улыбнулся он, выставив белоснежные зубы.
Будицкого всегда поражало, что у самого последнего афроамериканца зубы как у кинозвезды. Тем более, что у звёзд зубы, как правило, искусственные – импланты. Тут же тоскливо вспомнилась потерянная вместе с работой медицинская страховка.
– Доллар или два? Не ел ничего… – Негр сделал доброе лицо: – А?
На негре была длиннополая лётная шинель – пуговицы с пропеллерами, шевроны, бронзовые крылышки в петлицах, а на голове тирольская шляпа с кокетливым пёрышком. Как всякий порядочный бездомный, он владел похищенной из супермаркета тележкой с горой пузатых пластиковых пакетов, набитых тряпьём. Тележка стояла тут же, за урной.
Семён с хрустом смял банку. «Вот так и я. К январю. С тележкой». Он прицелился и аккуратным навесом метнул жестянку в урну. Два очка.
– Совсем неплохо. Для белого, – засмеялся негр.
– Для белого, – передразнил Будицкий, два года игравший за сборную университета. – Сам бы хрен попал, Джордан фигов.
Негр степенно поднялся, засучив рукав, залез в урну, покопавшись внутри, извлёк банку.
– Пять баксов ставишь?
– Пять баксов! – возмутился Семён. – Да откуда у тебя пять баксов?
Негр равнодушно пожал плечами:
– Главное, чтоб у тебя были.
– А если промажешь?
Негр задумался, снял шляпу, положил на лавку.
– Шляпу ставлю. Хорошая очень шляпа, европейская.
– Да на хера мне твоя дурацкая шляпа?
– Не ругай шляпу, ты её всё равно не получишь. Это залог, для твоего спокойствия.
– Не-е, мне шляпа не нужна! С пером! Я что – охотник тебе из Баварии?
Чёрная морда расплылась, с наглой улыбкой негр пропел:
– Сла-а-а-бо.
Сёма судорожно поднялся, отсчитал пять шагов от урны, каблуком прочертил полосу в гравии:
– Вот. Отсюда.
Негр, поигрывая мятой жестянкой, встал у черты, сложил губы дудочкой и метко, даже не задев краёв, вложил банку в жерло урны. Выставил светлую ладонь:
– Пять баксов.
Семён, морщась, достал бумажник, порылся, нехотя выудил купюру. Негр заржал и, страшно завращав глазами, от души чмокнул президента Линкольна. Аккуратно сложив, убрал деньги во внутренний карман. Взял с лавки шляпу, подумав, нахлобучил на Семёна.
– Носи, земляк!
И, подхватив тележку, звеня подшипниками и посвистывая, погнал в сторону Чайна-Таун. Семён хмуро проводил взглядом чёрную шинель и маленькую сизую голову, подойдя к урне, брезгливо сунул руку внутрь. Достав жестянку, занял позицию у черты. Прицелился, бросил. Банка прочертила дугу и точно вошла в урну.
– Вот так, – повернувшись к Чайна-Тауну, сурово процедил он. – Семён Будицкий – Советский Союз!
После, поправив шляпу с пером, поглядел на часы, чертыхнулся и быстро зашагал из сквера. В Нью-Йорке наступил полдень.
5
Будицкий нашёл ресторан сразу, Мортон стрит 251, «Красный Кот» Зашёл, переводя дыхание, улыбнулся – забегаловка, денег хватит. Взял меню, пробежал глазами по правой колонке с цифрами, ничего, не смертельно, закажу салат. Гремя стулом, уселся за столик у окна и вытянул ноги. Десять минут второго.
Дочь в жизни Будицкого возникла четыре года назад, возникла неожиданно, позвонив по редакционному телефону. Сказала сразу, что от него ей ничего не нужно, просто мать просила позвонить. Он смутно припомнил её мать – жгучую Лорэйн Тадэску, чокнутую феминистку, вообразившую себя репортёром. Он подцепил её в аэропорту Франкфурта: валил снег, все рейсы отменили, она возращалась из Боснии, он – из Хельсинки, она азартно рассказывала о геноциде, а он участливо хмыкал и подливал ей граппы. Симпатия оказалась взаимной: она глуповато улыбалась и трогала пальцем рыжие волоски на его веснушчатой руке, слушая байки про Москву, про пионерское детство и комсомольское отрочество. Тут же в пустом баре, уже глубоко за полночь, когда погасли красные шары над армией пёстрых бутылок, а снег за окном всё сыпал и сыпал, они подружились ещё ближе. Прошло двадцать лет, Лорейн Тадеску сожгли в прошлую пятницу в крематории Святой Троицы в Бруклине, её дочь звонила Семёну лишь потому, что обещала матери.
Держа меню в вытянутой руке и близоруко щурясь, Семён пытался прочитать про еду, красные коты, явно из вредности, набрали всё слепым, сливающимся в курчавую канитель, курсивом.
– Карпаччо из лосося под сливовым…, нет, сливочным соусом, с каперсами и молодыми побегами террагона – это что за хрень? – и ржаными тостами с сыром пармезан. Так… Крутоны из пармской ветчины с мадерой и грецкими орехами.
Семён поёрзал, от пива началась изжога.
– Та-ак. Бразильские креветки в клубничном маринаде, завёрнутые в копчёный канадский бекон и запечённые до хрустящей корочки, спаржа в соусе шампань с ананасовым сиропом и тёртым миндалём. Господи, жрать-то как хочется!
Семён, сглотнув, бросил картонку на стол и уставился в окно. На той стороне коренастые мексиканцы-усачи, похожие на усердных скарабеев, выгружали из белого пикапа коробки с клеймом «Хрупко!». Над ними, беззвучно хлопая крыльями, перелетали голуби, к фонарю был прикован велосипед ядовито-лимонного цвета.
– Привет!
Нина Тадэску, двадцати четырёх лет, дочь. Семён порывисто встал, улыбаясь всем лицом, неловко приобнял её, клюнув подбородком в макушку. Он почти на голову её выше. Похлопал по спине, сел.
– Выглядишь прекрасно, – бодро сказал он, щурясь и подмигивая. На самом деле Нина выглядела щуплым подростком в мешковатом бежевом плаще и туристских ботинках с мокрыми усами шнурков – ей не досталось ничего из аппенинского набора генов знойной Лорэйн. С самой первой встречи Семёна поразило, насколько Нина похожа на его мать (до замужества – Анну Владимировну Соколову, парикмахершу из Подлипок, что по Ярославской дороге): то же пресное славянское лицо, худосочный хвост сивых волос, чуть раскосые светлые глаза.
Семён внезапно подумал, что Нина когда-нибудь умрёт. Как умерла его мать, как скоро умрёт и он сам. Мысль банальна, просто до этого она не приходила ему в голову.
– Слушай! Давай купим тебе приличный плащ? Или пальто, а? Тут, в Сохо, все эти «Донны Каран» и «Габбана», вот сейчас пообедаем и купим!
Семён, вытянув шею, бодрым жестом подозвал официантку.
Нина заказала салат «Ди-Флорентино» с овечьим сыром и кедровыми орехами.
– Ну что это за еда, вот смотри, закажи эти креветки, – Семён, протестуя, тыкал в меню, но тыкал в цену. Потом заказал такой же салат. Шесть девяносто плюс шесть девяносто, плюс налог, плюс чаевые.
– Ну и как работа? – спросил Семён, закинув локоть за спинку.
– Нормально.
– Нормально? Это ж «Бритиш Петролеум»! А она – «нормально».
Она пожала плечами, разглаживая салфетку на коленях.
Принесли еду, Семёну зверски хотелось мяса, он темпераментно пережёвывал зелень и разглядывал дочь, поедавшую свой салат со смиренностью крольчихи, мелко и часто двигающей челюстями. Появилось чувство досады, обычное при их нечастых встречах. Как же страстно Семён желал иметь дочь, похожую на него, весёлую, длинноногую мерзавку, которая бы хохотала ярким ртом, закидывая назад гриву золотых волос, не обращая никакого внимания на вывернутые шеи мужчин и змеиное шипенье дам. Дочь, с которой можно было бы цинично разбирать плюсы и минусы её любовников и поклонников, состоятельных, с положением, банкиров и адвокатов, имя которым – легион. Которая бы называла его «папаша» и ласково чмокала в ухо, обдавая самым модным парижским ароматом. А тут – крольчиха!