— Милый, высвободи… сама секретарь горкома сидит.
Все молчали.
— Смазка, — неопределенно сказал слесарь и стал выдалбливать замок. Вышла Садыя из неволи, спрятала свой блокнот и говорит:
— Мне пора. Кажется, около часу в одиночке отсидела.
И сказать в оправдание нечего. Слесарь плечами пожимает.
А Садыя вышла на улицу, к машине — кругом корпуса раскинулись, приятно посмотреть — и руку подала, прощаясь. Пожал руку Лебедев, в глаза не смотрит.
А Садыя как будто и забыла все.
— Спасибо, — говорит, — в срок уложились. Хороший подарок рабочим приготовили. И не конфузьтесь. У меня даром время не прошло — без любопытных глаз все, что надо, записала. Ну, до свидания и еще раз спасибо.
Не верил Лебедев, что все обошлось благополучно. И только узнав стороной, что в горкоме довольны, успокоился.
24
Был громкий, длинный, чужой звонок. С осторожностью открыла Аграфена. Перед ней стояла с доверчивой улыбкой девушка с рюкзаком за спиной.
— Балашов здесь живет?
— Тут.
С тревожным предчувствием пропустила ее Аграфена. Девушка оказалась смелой. Она толкнула дверь в комнату Сергея и тут же попросила ключ.
— Он над дверью, — невнятно сказала Аграфена и спохватилась: поняла, что сделала глупость, которую сама себе потом не простит. — А вы кто такая? Жена, подруга, любовь?
— Не жена, не подруга, не любовь, а товарищ. — Девушка отперла дверь и, придерживая рюкзак, вошла в комнату. Осмотрела неприглядное жилье Балашова, воскликнула от удивления:
— Несносный, как запустил!.. У вас веник есть, тряпка?
— Есть, — ответила Аграфена, стоя на пороге и все больше и больше озлобляясь против этой доверчивой улыбки, броского взгляда. — А вы, девка, погодите… распоряжаться-то, не дома! Вошла нахалом… А я вас и не знаю, невдогад мне, может, аферистка ты? Сейчас много всяких товарищей ходит.
Девушка со смехом опустилась на складную кровать:
— Лилька я.
— Ну и что? Мало ли Лилек на свете? На даровщинку сейчас и девки способны.
— Ну что зря, тетя Груша, чепуху мелете? Товарищ я его, близкий, может быть, буду завтра жена… Разве он про меня ничего не рассказывал?
Аграфена махнула рукой и пошла прочь.
— Чего про вас, беспутных, рассказывать. Сами вешаетесь на шею.
На кухне она уж дала себе волю:
— Хороша, стройна, да не береза. Ишь ты, белобрысенькая. Волосы подстригла утюжком, и уж красавица! Лилька! А мне на черта все далось… Не рассказывал? Брови, как солома, торчат… И ребята пошли безмозглые. Ни бельмеса не понимают. Берут вот таких цыпочек, а стирать — некому, поштопать — тоже. Семья ей хоть бы что! Все романы на диванах читать да глазами вертеть. Одно бесстыдство! Вот что я скажу. А моя тоже — Аника-воин.
Слезы навернулись у Аграфены.
— Ужели можно так? Я за ним ухаживаю, грязь подтираю, прости господи, а он никакой благодарности. Ей-богу, наваждение. Окрест и девок уж нет? А Марья чем плоха? Людишки пошли хороши, на доброту норовят ногою наступить. Вместо любви одно вожделение, похоть одна, прости господи; какая уж там дружба — обман да предательство.
А когда Лиля попросила ведро, чтобы полы вымыть, грубо отчеканила:
— Нет у меня ведра.
— А вот это? Право, я не задержу. — Лиля не понимала, в чем дело. — Ну вы и сердитая.
— Эх, будешь сердитой… Возьми, вон там за дверью терка для полов… Вам что, ни заботушки, отбарабанила, да с колокольни долой.
Три дня жила Лилька, три дня дулась Аграфена.
— Ишь ты, медовая… а в душе горько, как полынь.
Сережа приехал в последний вечер перед отъездом Лильки.
— Один вечер? Что ты? Это же…
— Один вечер, всего один.
— У меня, правда, не совсем… ну, кровать, тумбочка. Я думаю, это не так важно, правда? Ты вспоминала меня?
— Вспоминала, особенно когда убирала отсюда накопившуюся не знаю за сколько лет грязь.
— Я мужчина… мне простительно. Может, бутылку вина? А то коньяк, три звездочки.
— А четыре не хочешь?
— Нет, пока три.
Сережа быстро сходил в магазин; рюмок Аграфена не дала, и пришлось довольствоваться стаканами. У Балашова было восторженное настроение, и он совсем не заметил раздражения в голосе тети Груши.
Чистая простынь на столе заставлена закусками — консервы, колбаса, сыр, конфеты. Тихо плывет музыка — танго. И радостно, восторженно смотрит на Лильку Сережа.
— Этому пальчику — стаканчик, — серьезно и забавно говорит Лилька, загибая мизинец Сережи, — этому пальчику — бокальчик, этому — чашечку, этому — кружечку, а вот этому дурачку — ни на понюшку табачку: он в лес не ходил, дров не рубил, воды не носил, браги не варил…
Чокаются, смеются.
— За…
— Говорят, судьба — злая мачеха, — перебивает Лилька. — За судьбу, чтобы она не была злой мачехой.
И вот уже разговор начат. О судьбе — нельзя судьбе давать распоряжаться собой. О телефонизации — у Лильки немножко иронии: раз я мыслю о комплексах в телефонном деле, значит, еще существую, не пьяна. О красоте и женщинах — люблю красивые лица, Да-да, Лилька, одухотворенные богатством мысли; и смешно, что любовь — это битва. Совсем неправда, кто это сказал? А что женщина защищается вначале, мужчина — потом, истина есть. А еще говорили о Лилькиных поездках и ее желании закончить свою работу. Эх, Лильчонок, Лильчонок, вечная студентка, в поездках, странствиях, с мозолями на таких нежных ручках. Тебе ли это? Несчастен тот мужчина, который попадет тебе в мужья! И еще говорили о дружбе: а если ты окажешься на льдине, есть ли кому бросить веревку, есть ли друг, который всегда мог бы очутиться рядом; и пришли к мысли, что есть. И еще говорили о той музыке, которая у каждого в душе, потому что «каждый из нас — Бетховен!..»
Было поздно, когда закончились разговоры, опустела бутылка и выпит чай.
— Пора спать. Но я совсем не подумал, как тебя устроить. Может, попросить тетю Грушу.
— Не надо делать этого. Я лягу на кровати, а ты — на полу.
— Я могу переночевать у Котельниковых. А то утром неудобно, могут сказать.
— Ну и пусть. Ты ошибся. Все равно я знаю, что обо мне скажут злые языки. А вашей Аграфене я уже сказала: может быть завтра буду твоя жена. Тебе нравится?
— Что буде и не буде, — старую курицу зарежем. Кто так говорил?
— Владимир Кузьмич.
— Верно. Стели.
Сережа лежал и думал; думал о Лильке, всматриваясь в темноту, где не подавала никаких признаков жизни Лильчонок, милый, родной Лильчонок. Перед глазами картина за картиной. Новый год и Марья. Судьба как бы нарочно над ним подсмеивалась; но то была Марья, а теперь Лильчонок.
— Лиля…
Молчание. Сережа лежит, вздыхает.
— Лиля, ты спишь?
— Сплю. И ты спи, Сережа.
— Я не могу.
— Брому нет, спи.
Опять молчание; и Сережа чувствует, что он больше уже не может владеть собой. Какие помыслы! Они не казались гадкими, как тогда, когда он был наедине с Марьей; наоборот, ему страстно хотелось обнять ее, прижаться к телу, осыпая поцелуями.
— Лиля, я встану… Я хочу к тебе…
Желание половодьем заполняло, распирало грудь и хмелем кружило голову.
— Лиля… я не могу.
— Спи, Сережа… пожалуйста, спи.
Но Сережа уже откинул одеяло и привстал, облокотившись на подушку; какая-то другая сила владела им; словно пьяный, одурманенный, он встал, почувствовал, как сердце его учащенно забилось. Лиля! Резкая тень мелькнула на мгновение — кипятком ошпарили Лилькины страшные, негодующие слова:
— Уйди… Сережа, я прошу тебя уйти!
Сережа отпрянул, испугавшись, не поняв сам, что случилось. Что такое? Как он мог?
Лежал молча, кусая губы.
Молчала и Лилька.
Но вот она повернулась лицом к стене. Сережа это понял как невысказанную горечь: «Как ты смог, Сережа? Какое мелкое твое чувство! Горько думать, что я тебе верю; ведь все это не от любви, а от животного желания…» Дальше Сережа думать не мог. И спать не мог. «Почему она так спокойна? Спит? Она спит или не спит?»
Обессиленный и тревожный, Сережа смотрел в потолок, улавливая каждый ее шорох.
«Спит она?»
За стенкой у Котельниковых ударили часы. Четыре часа ночи. Четыре часа. Так еще долго до утра.
Сон не шел, мучая и заставляя страдать.
25
Лилька уехала. Сережа был вялым и раздражительным. Так получилось нехорошо, хоть не смотри в глаза. А Лилька, как ни в чем не бывало, озорно смеялась и помахала на прощание кожаной варежкой, укатила на Бугульму. Тетя Груша при встрече смотрела неодобрительно, как-то косо, и отвечала так, что не разберешь, что говорит. Он даже слышал, как она на кухне ворчала: «Молодежь пошла, никакой благопристойности!»
На работу вышел с тяжелым сердцем. А тут встретился один из сотрудников, которого он не переваривал.
— А, Балашов… — язвительно заметил он. — Мое почтение. Слыхал новость?
— А что?
— Насчет тебя какую-то глупость болтают. Мол, идея твоя не нова, в газетах уже была… Клянусь всеми девами, отстаивал. Подумаешь, ведь важна не идея. Мало кто у кого заимствовал, важна разработка.
Балашов покраснел. Так вот что его ожидало! Выходит, он заимствовал, а проще — стащил и выдал за свое!
Встретил Валеева.
— Ты что такой грустный? Лица на тебе нет. Заболел?
— Нет, не заболел. Обидно, что образованные люди бабами становятся.
— Слышал я. Знаешь, Балашов, ты сам, как баба, обращаешь внимание. Знаю, неприятно, но оснований-то нету; поболтают да бросят. А надо будет, кое-кому языки обрежем. А ты работай, жми. Это, пожалуй, от зависти. Мышиная возня какая-то. Но поезд не боится, если на рельсы червяк заполз.
Все это, конечно, правильно, но все же на душе неспокойно. «Люблю красивых людей до смерти, люблю смотреть на лица, на правильные черты. Но в подлое лицо так и хочется плюнуть».
Сережа отпросился у Дымента: «Дома поработаю, приведу отчет в порядок, документацию». В раздевалке нарочно задержал свой номерок: по лестнице спускался Лукьянов. Он молча кивнул головой и хотел пройти мимо, в гардероб.