ет это в “Сафар-намэ”, он в это время вел рассеянную и бурную, обычную жизнь феодального аристократа или тех, кто был близок ко дворам правителей того времени. Не принадлежа к аристократии, но состоя у нее на службе и постоянно с нею общаясь, он, как и большинство поэтов тех времен, вынужден был приспосабливаться к ее нравам, не отставать от своих повелителей в отношении одежды, коней и пр., что, вероятно, и его, подобно многим другим, ставило в крайне затруднительное материальное положение, подвергая постоянной угрозе полного разорения. И вот в 1045 г. в его жизни наступает внезапный перелом. Прежний образ жизни становится для него постылым, он решает отказаться от всех земных благ, расстаться со своим положением и совершить паломничество в Мекку, чтобы загладить свою бурную молодость. Какие причины вызвали этот перелом, что толкнуло его на это, мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем. Сам Насир-и Хусрау аллегорически повествует об этом, рассказывая о знаменательном сне, в котором какой-то святой муж приказал ему это сделать. Каковы бы ни были эти причины, но Насир-и Хусрау спешно сбирается в путь и в том же году выезжает из Хорасана в сопровождении своего младшего брата Абу-Саида и маленького слуги индуса. Путешествие затянулось, долгих семь лет Насир провел в странствиях, четыре раза посетив дом Аллаха — Ка'бу и несколько лет с перерывами пробыв в Египте. Это-то пребывание там и решило его дальнейшую судьбу.
Мы видели, в какую грозную и суровую эпоху Насир покинул Персию. Можно думать, что, несмотря на его общественное положение, и ему самому не сладко жилось на родине, если он так легко смог променять ее на долгое и опасное странствие. Что же касается массы обездоленного крестьянства, с которым ему приходилось постоянно иметь дело, хотя бы и по служебным обязанностям, то положение его поистине было ужасным: оно медленно погибало среди беспрерывных столкновений феодалов, сопровождавшихся кровавыми стычками и опустошением громадных пространств плодородной земли. Понятна поэтому идеализация, которой Насир подвергает тогдашний гораздо более передовой, проникнутый буржуазными началами, Египет. Здесь купцы на ночь не запирают лавок, не боясь покушений грабителя, налоги взимаются не по усмотрению власть имущих, а по определенному реестру, султан не принуждает подданных выполнять на него бесплатно тягчайшие работы. Какова же должна быть справедливость правителя, восклицает он, рассказывая о недороде в Египте, если частный человек может составить себе богатство и даже нисколько его не скрывает.
В этих словах ясно слышен протест буржуа против грубых нарушений буржуазной собственности со стороны феодализма. Протест этот очень осторожен. Феодализм как систему Насир не отрицает: так, вся книга полна благочестивого умиления перед “святыми местами” магометанства. И только однажды автор — с большой опаской — рискует дать слово рационализму (см. гл. 9-ю).
Во всех землях, на всем пути своих странствий Насир встречал то же самое, всюду тот же произвол, только в Египте, где правили не сунниты, а шииты Фати-миды, с точки зрения правоверного суннитства являвшиеся еретиками, он находит порядок, спокойствие, законность и то благосостояние и довольство, о котором голодным персам приходилось только мечтать в Фантастических сказках. Очевидно, истина не на стороне сунны, а на стороне этих изумительных правителей, решает Насир. И он отказывается от своей прежней религии, отказывается от наружного формального понимания догматов ислама и жадно принимает аллегорические толкования Фатимидов. Как он приблизился к официальным представителям Фатимидов в Египте, мы не знаем, имен он не называет. Из дивана можно только усмотреть, что он был принят одним из виднейших представителей исмаилитской церкви, быстро прошел первые ступени посвящения и получил благословение халифа Мустансира на проповедь нового учения в родном Хорасане. Его поэтический псевдоним “Худджат” (доказательство) показывает, что он достиг весьма высокой степени, ибо звание “худджат” у исмаилитов получали только выдающиеся проповедники, отвечавшие за проповедь в целых больших районах.
Насир возвращается на родину в Балх и с жаром принимается за проповедь. Надо думать, что проповедь эта не ограничивалась одними религиозными вопросами, а затрагивала и чисто политические моменты, ибо во многих одах Насира мы находим выпады против власти “турок”, т. е. сельджуков, и нападки на подчинившихся им багдадских халифов. Такая проповедь не могла встретить безразличное отношение со стороны местных властей. Против проповедника возбуждают преследование, по-видимому, даже ближайшие друзья и родня отрекаются от него, и для спасения жизни он вынужден бежать. Сначала он направился в Мазандеран, где в горах рассчитывал найти безопасное убежище, в то же время не слишком удаляясь от порученной ему области. Но и там рука сельджукского правосудия начала, видимо, приближаться к опасному проповеднику, и Насиру приходится бежать дальше и дальше, пока он не находит последнее убежище в предгорьи Памира в долине Иомгана области Бадахшана. В суровом горном климате этой неприступной долины, в тяжкой нужде провел последние свои годы Насир-и Хусрау, вдали от всех друзей и родных, которых ему уже никогда более не суждено было увидеть. Но старик мужественно переносил свои невзгоды, все силы тратя на пропаганду учения среди горцев и научную и философскую работу. Там, в этом уединении, возникли все те произведения, которые сделали его имя одним из величайших имен в истории персидской литературы. Правда, не всегда ему легко было переносить это мрачное уединение, некоторые строки его дивана звучат отчаянным воплем, исступленной жалобой на одиночество, на заключение в тесной тюрьме обледенелых вершин. Деятельность Насир-и Хусрау в Бадахшане не прошла даром. До сих пор многие сотни памирских таджиков исповедуют насажденный им исмаилизм, в настоящее время являющийся, однако, уже не протестом против феодализма, а орудием британского империализма, сумевшего приручить проживающего в Индии Ага-Хана, “живого бога” исмаилитов. Есть в Бадахшанских горах даже и доныне особая исмаилитская секта “насирийе”, называющая себя так по его имени, а память о нем живет в целом ряде фантастических легенд о чудотворце и волшебнике “святом шох Носире”. Так кончилась жизнь этого своеобразнейшего человека, который мог стать величайшим ученым своей эпохи и которому исторические судьбы Персии не дали развернуть и десятой доли его таланта.
Произведения Насир-и Хусрау были, по-видимому, весьма многочисленны, но дошло до нас сравнительно мало, и то в чрезвычайно искаженном виде. Потребуется долгая и упорная работа, чтобы расшифровать все те непонятные строки его книг, которые были искажены невежественными переписчиками. Но то, что может быть разобрано сейчас, представляет собой весьма значительную ценность. На первом месте стоит его большой философский диван (сборник стихов), о последнем тегеранском издании которого мы уже упоминали. Возникал он постепенно в течение долгого ряда лет в изгнании в Иомгане и представляет собой несистематическое изложение философских воззрений поэта. Художественная сторона его не особенно высока, стихи тяжеловесны, подчас неуклюжи, но содержание представляет громадный интерес для истории персидской философии и исмаилизма, догматы которого он излагает в аллегорической форме. К дивану примыкают две небольших поэмы “Рушенаи-намэ” (Книга просвещения) и “Сеадет-намэ” (Книга счастья), написанная там же. Первая близка по содержанию к дивану и содержит изложение своеобразных пантеистических концепций автора, вторая еще более интересна, ибо в основном она сводится к критике существовавшего в его время общественного строя. Насир яростно выступает против феодализма, громит носителей власти и стремится показать, что счастье возможно только при возврате к природе, в полной трудов жизни земледельца. Одна из глав этой книги представляет собой сплошной панегирик крестьянству, от которого
“Все веселье мира, от трудов его посевы и сады”.
Насир имел достаточную возможность хорошо убедиться в том, какие беды несут для крестьянского хозяйства постоянные войны феодалов, как разоряются целые области в результате феодального произвола. Прославление крестьянства у Насир-и Хусрау предетавляет значительное сходство с деятельностью среднеазиатской городской буржуазии начала XX века, также пытавшейся подкрепить свою оппозицию феодализму защитой крестьянства от полного разграбления феодалами.
Кроме поэтических произведений Насир-и Хусрау оставил и интересные прозаические работы. Среди них наиболее значительна “Зад-ал-мусафирин” (Путевой припас путников), персидский текст которой был впервые отпечатан в Берлине в 1921 г. Этот объемистый трактат — нечто вроде своеобразной энциклопедии, охватывающей собой почти все возможные для того времени вопросы от чисто философских метафизических проблем и кончая вопросами космогонического и космографического характера.
Книга эта показывает блестящее знакомство автора с философией, как классической в лице главным образом Аристотеля, которого он весьма своеобразно толкует, так и арабо-персидской вроде знаменитых ал-Фа-раби и Абу-Али-ибн-Сины (Авиценны). Наряду со сложнейшими метафизическими проблемами автора интересуют и чисто физические явления: он пытается объяснить происхождение молнии и грома и т. п.
Вторая дошедшая до нас книга “Ваджх-и-дин” (Лик веры), напечатанная также в Берлине в 1923 г., целиком посвящена изложению основных догматов исмаилитского учения. Судя по характеру изложения, это своего рода катехизис, предназначенный для вновь обращенных в исламизм. Построена она так, чтобы как можно более незаметно оторвать посвящаемого от правоверного ислама, искусно пользуясь при этом в качестве мостиков цитатами из Корана, аллегорически интерпретируемыми.
Кроме этих дошедших до нас произведений, нам известно еще, что существовал арабский диван нашего поэта, от которого до нас не дошло единой строчки, и несколько прозаических трактатов, из которых только по названию нам известны: “Хан-и-ихван” (Братская трапеза) и “Бустан ал-укул” (Цветник умов), вероятно представлявшие собой что-то вроде упоминавшегося выше “Лика веры”.