Аскари следил глазами за отрядом, пока он не скрылся за поворотом пути. Покачав головой, он плотно сжал губы и зашагал еще быстрее…
Бесконечно тянувшиеся банановые рощи осеняли тропинку зеленым сводом. Проникавшие сквозь него лучи солнца все более косо падали на землю.
Всего лишь два часа дневного света и шесть часов ходьбы до лагеря… А ноги так ослабели, ступни так болят от бесконечного бега этих двух дней, голова так тяжела от усталости и бессонных ночей!
Но вот журчание ручья, сопровождавшее все время спутников, умолкло. Горный скат, поросший кустарником и отдельными высокими деревьями, опускался в укутанную туманом равнину. Глубина долины заросла мрачным лесом, а в стороне от него среди темной зелени что-то белело — стены крепости Моши!
Хатако не спускал с них глаз, он как бы хотел притянуть своим взглядом эти белые стены. Цель, казалось, так близка, на расстоянии какого-нибудь часа пути, а между тем он отлично знал, что до лагеря не меньше пяти часов ходьбы.
Тихо и мирно прилепившись к горам, покоился лагерь, окруженный зелеными волнами банановой рощи, и только Хатако и его старый друг знали, что в этих зеленых волнах притаилась измена и смерть, готовые наброситься на свою добычу, как только наступит ночь. Он должен был до всего этого попасть в лагерь, должен!
Жилы на его шее напряглись, подбородок вытянулся вперед, он поспешно ступал большими шагами.
Около дороги возвышались, как сторожевые башни, два обломка скалы высотой с дом. На них стояла кучка мужчин. Их фигуры и тонкие контуры длинных копий отчетливо выделялись на фоне неба.
Караван подошел. Один из мужчин, высокий и стройный, безупречного сложения, со смеющимся лицом, нагнулся с утеса.
— Эй ты! Тебя, наверное, прошлой ночью приласкал леопард и в порыве любви откусил тебе ухо?
Его товарищи громко расхохотались. Подоспевшие носильщики тоже были рады тому, что любимца хозяина высмеяли.
Но араб гневно набросился на них, его костлявые кулаки сыпали удары, обутые в сандалии ноги щедро раздавали пинки, и на курчавые головы носильщиков обрушился целый град ругательств.
Опешив, они быстро разбежались. Только Хатако остался на месте. Его рот растянулся в невыразимо тупую улыбку.
Дшагга со смехом смотрел на него с утеса, но не заметил пожиравшего его из-под полузакрытых век взгляда, которым Хатако старался навсегда запечатлеть в памяти его лицо.
Тупо осклабившись, Хатако медленно двинулся вперед. Тогда дшагга закричал ему вдогонку:
— Эй ты, не повстречали ли вы на пути аскари, спускавшегося с гор?
— Да, он только что прошел мимо, — ответил Хатако с холодной насмешкой в глазах.
— Мимо?! Дурак! — рассмеялся дшагга и бросил вслед удалявшемуся Хатако несколько щепок. Но один из товарищей положил ему на плечо руку:
— Оставь его в покое, он маскини на мунгу (юродивый, слабоумный).
Араб стоял среди дороги и поджидал Хатако.
— Про кого ты сказал им, что он только что прошел мимо?
— Про аскари, о котором он меня спрашивал, — ответил Хатако. Его верхняя губа насмешливо и презрительно подергивалась.
Старик провел рукой по бороде и тихо рассмеялся.
— Они не заметили когтей на бархатной лапке! Но хорошо, что так обошлось, потому что, кто знает, как на этот вопрос ответили бы эти дурни! Поэтому я их поскорее прогнал!
— Да, я сразу понял. Благодарю тебя, мой отец. И смотри, — он запнулся и посмотрел в пространство в поисках слов, — добро, которому ты учил меня и оказывал мне, все это не пропало напрасно. Со мной то же, что и с молодым леопардом, которого они держат в крепости Моши; прошло много времени, пока удалось приручить его. Но и теперь он время от времени перегрызает горло собаке, которая на него бросается. Это я хотел сказать тебе, прежде чем мы попрощаемся, потому что там, у того бамбука, я хочу свернуть с дороги и пересечь наискосок долину, чтобы скорее добраться до крепости! Нужно торопиться… Скажи, Мели ничего тебе не говорил о том, когда и как он собирается привести в исполнение свой план?
Старик покачал головой.
— Нет, Хатако. Когда он покупал у меня ружья, я даже не знал, что он намеревается с ними делать. Эти слова там, в горах, которые исторгла из его груди ненависть, вот все, что я от него слышал. Теперь ступай, сын мой, да хранит тебя Аллах!
Они стояли на поросшем мхом камне и молча держались за руки. На стройных стволах бамбука листья дрожали и колыхались от вечернего ветерка, как связки зеленых перьев. Солнце склонялось к закату, из-за мощных горных громад струились лучи розового света. Хребты и скалы сияли золотым блеском, долины тонули в голубом полумраке…
Как при последнем их прощании у озера Альберт Ниянца, Хатако прижал к своей груди сухую желтую руку араба.
— Думай хорошо обо мне! — пробормотал он торопливо и вприпрыжку пустился бежать по скату.
Достигнув первых высоких деревьев, он еще раз оглянулся. Там, наверху, стоял его старый, единственный друг и смотрел ему вслед…
Хатако знал в долине одну дорогу, которой несколько раз провожал на охоту офицеров. Но теперь с гигантских деревьев на землю спустился мрак, запутался между листьями, стволами и сплетениями воздушных корней, непроницаемой тенью покрыв непроходимые просеки.
Как охотничья собака, потерявшая след, бросался аскари с низко опущенной головой из стороны в сторону. Наконец по нескольким едва заметным приметам он все же признал место, которое искал, и вошел в дремучий лес. Он шел настолько быстро, насколько это позволила заросшая тропа.
Лес замер в торжественной вечерней тишине, лишь изредка раздавался какой-нибудь звук; дневные звери улеглись на покой, а ночные еще не проснулись. В этой тишине отчетливо и громко раздавался шелест сухой листвы под его ногами и шум сучьев и ветвей, которые он задевал своим узлом. Изредка в лиственной крыше открывались просветы. Он с тревогой вглядывался в небо, сиявшее над долиной.
Тихое журчание нарушило безмолвие, затем оно постепенно перешло в плеск и ропот струй — между бамбуками и дикими бананами протекал ручей. Ха-Хатакоступил в воду. Освежающий поток омыл его израненные ноги; затем он стер со лба капли пота и торопливо напился из горсти.
Он стоял, переводя дух. Вдруг в серебристо-серой листве гигантского дерева послышалось странное, постепенно усиливающееся жужжание. Хатако, прислушиваясь, поднял голову. В сумеречном воздухе леса неслись звуки многоголосого пения…
Хатако сделал неосторожное движение — и сразу в ветвях дерева возникли шум и возня. Он узнал певцов девственного леса: это были большие черные обезьяны, за спинами которых от плеч и до хвоста при каждом прыжке развевались, как шелковые знамена, длинные белоснежные гривы волос.
Крик белого ястреба звонко прозвенел в вечернем небе. Одинокий путник встрепенулся, бросился через ручей и снова зашагал в сгущавшейся тьме леса.
Он нетерпеливо вглядывался в окружающий мрак. Наконец между стволами деревьев замелькали светло-серые пятна. Он дошел до опушки леса. Когда он вышел на открытое место, в небе зажигались первые звезды.
Откос, по которому он спускался широким шагом, порос высокой жесткой травой. Когда скат стал менее крут, он бросился вниз бегом. Высокие стебли хлестали его по лицу, время от времени натыкаясь разодранными в кровь ногами на камень, он издавал короткий стон. Вскоре пот градом покатился по его измученному телу, дыхание перешло в прерывистый хрип, бедра и икры онемели и отяжелели, как если бы они вместо крови налились свинцом. Но напряженная, как лук охотника, воля по-прежнему гнала его вперед.
Мимо него, как во сне, скользили окутанные тьмой деревья и кусты; вспугнутые ночные ласточки вылетели из-под его ног. Воздух дрожал от пронзительного пения цикад; глухо кричали совы, издалека доносился собачий лай.
Прохладный ветерок повеял с горных вершин и вдохнул новые силы в неутомимого путника. Он ускорил шаги. Сероватые поля, тенистые насаждения бананов, огни, тихо пылавшие около черных хижин, выплывали у краев дороги и снова тонули во мраке ночи.
У Хатако заплетались ноги, он спотыкался, голова кружилась, кровь громко стучала в висках и застилала красным туманом взгляд, которым он с мучительным усилием старался пронзить ночной мрак.
Снова блеснул огонек. Нет, два… Нет, десять… сто…
Он был в кольце пылающих огней!
В диком страхе впившись в землю пальцами рук и ног, он задыхался, его спина судорожно изгибалась в борьбе с неведомым врагом.
Сдерживая в груди хрип, он прислушался: из окутанных мраком банановых лесов доносился глухой, страшный рев — сигналы, звуки рогов… Мели сзывал свои полчища в бой! Но и усталого путника, свалившегося в пыль дороги, звуки эти призывали к последней борьбе.
Сжав зубы, он поднялся на колени, свалился, снова поднялся, поднял узел и, спотыкаясь, пошел дальше. Снова заревели трубы. Собаки ответили лаем. Впереди вспыхивали красные огни. Они все приближались, и вскоре за черными крышами хижин показались белые стены крепости.
Подгоняемый яростной волей, Хатако шел неверными шагами. Вдоль дороги тянулось просяное поле. Вдруг из него вынырнули темные фигуры и вышли на дорогу. Они остановились и окликнули его. Он продолжал идти, вперив взгляд горящих глаз в белые стены.
— Хей, кто ты? Стой!
К нему подскочил мужчина с фонарем, осветил его лицо и вскрикнул:
— Держи его! Это тот самый аскари, который привязал меня к дереву!
Они подняли страшный рев и набросились на него, дубиной сбив с его головы тюк. Он бросился на землю, вырвал ружье из развязавшегося узла, поднимаясь, взвел курок и, выстрелив в нападающих, бросился бежать. Они с воем помчались вдогонку. Хатако несся огромными прыжками по улицам деревни. Люди с криками рассыпались во все стороны, завидя дикую погоню. Собаки с лаем кидались на них, чей-то удар отшвырнул к стене дома старика, остановившегося посреди дороги. Хатако стремительно бежал вперед. Крики преследователей постепенно смолкли.
— Нани ве? (Кто идет?) — окрикнул его часовой. Он внимательно оглядел вынырнувшего из мрака ночи человека. Свет фонаря осветил искаженное лицо, судорожно раскрывающийся рот и широко открытые, налитые кровью глаза.