бление и накрыл меня такими же шкурами. Я сейчас же заснул…
— Эй ты! Парень, а парень! — кричал кто-то у меня над самым ухом и тряс меня так, что клонившаяся ко сну голова моя закачалась из стороны в сторону. Снежные хлопья посыпались на мое разгоряченное лицо и слипавшиеся глаза; освещенный утренним солнцем, у края рытвины, сидел в санях Гуллисон и, молча, протягивал кусок жареного мяса.
— Расскажи же мне, что такое произошло? Не волшебство же это какое-нибудь, черт побери!? Откуда у тебя все это, и зачем ты меня сюда притащил? И что означает все это? — расспрашивал он, в то время как я молча жевал и глотал. На снежной поверхности была выцарапана стрела, указывавшая две шедшие друг подле друга прямые дороги.
— Притащил тебя сюда? — спросил я, пораженный и, перестав даже на минуту жевать, уставился сначала на него, потом на удивительный знак в снегу. Затем стал припоминать. «Да ведь это Сускенага! Чудесный малый, черт побери!» — сказал я, вновь принимаясь за еду.
— Сускенага, наш охотник, который удрал? Да что с тобою? Бредишь ты, что ли? — спросил он озабоченно и пощупал мне голову.
Я успокоил его и рассказал ему, все еще продолжая есть, то что знал. Остальное легко было угадать; индеец нашел его в бессознательном состоянии, проделал с ним то же, что со мною, затем привез его сюда; оставил нам сани и провизию, указал дорогу и затем исчез. Вероятно, он боялся Гуллисона из-за убитого креола.
Ружье и патроны голландца он захватил с собою, очевидно считая их бесполезными для дураков, которые едва не умудрились умереть от голода в наполненном дичью лесу.
Едва мы попытались сделать несколько шагов, как поняли, зачем он оставил нам сани: Гуллисон не мог ходить, ноги его были отморожены.
Несмотря на то, что я наелся досыта, день этот оказался для меня труднее предыдущих. Нагнув голову, я тащил своего грузного товарища по засыпанному снегом лесу, через сугробы и замерзшие реки. Шишка на затылке, ноги и левая рука жестоко болели; мне все чаще приходилось присаживаться и отдыхать.
После обеда стал сильно валить снег; ко всем мучениям присоединился еще страх сбиться с дороги и не попасть на поезд. К вечеру, изнемогая от усталости, я забрался к Гуллисону в сани; я окончательно выбился из сил: Он внезапно толкнул меня и прошептал: «Слушай!» Издали доносилось равномерное громыханье, оно стало усиливаться, потом постепенно замерло. Поезд!
Через некоторое время Гуллисон поднял склоненную на руки голову и сказал: «Послушай-ка, парень! Соберись с силами и ступай один! Проберись к железной дороге! Тащить меня ты больше не в силах, это ясно. Разведи там костер и останови какой-нибудь поезд. Тем временем я проползу вперед, сколько смогу. Ты приведешь или пришлешь подмогу. Идет, что ли?»
Час спустя я поднялся; мне все еще казалось, что я не в силах пройти и нескольких шагов. Однако, хлопнув Гуллисона по плечу, я молча побрел вперед.
Лишь после полуночи я добрался до железной дороги. Как я прошел этот путь и как провел остаток ночи — описать невозможно.
Как только начало светать, мой сон у костра был прерван громыханием поезда. Хотя поезд этот был товарный, крики мои заставили его остановиться. Я стал быстро рассказывать, проводник почесал затылок и объявил: «Ладно, парни, проклятый снег все равно задержал нас на три часа, а наверху мы еще больше задержимся. Пожертвуем уж заодно еще немного времени и поищем товарища этого несчастного оборванца! Садись-ка ты поближе к огню у машины и влей себе в глотку все, что осталось в этом кофейнике! Небось не повредит!»
Через час они вернулись и привезли на санях Гуллисона. Нас постарались как можно удобнее устроить в товарном вагоне и обошлись с нами с грубоватым добродушием и заботливостью, свойственными жителям Западной Америки. Нас, конечно, стали с любопытством расспрашивать. Но удовлетворить их любопытство мы были не в силах. Гуллисон совсем не мог говорить и долго лежал почти без сознания, я тоже погрузился в какое-то тупое оцепенение.
— Ну что, парни, поедем дальше с нами, или пересадить вас на экспресс? Конечно, если мне удастся его задержать! Думается, для вас это будет лучше, особенно для этого милого младенца; врачу все равно придется отхватить ему пару замерзших пальцев на ноге, так уж чем скорее, тем лучше! Ладно? — спросил проводник, сплюнул разжеванный табак и, качая головой и почесываясь, стал оглядывать обнаженные ноги Гуллисона.
— Мне все равно! — сказал я, отвернул голову и снова закрыл глаза.
— Ладно, ладно, все уладим! — сказал он, стараясь нас утешить и покрыл нас обоих своей шубой.
На станции, где набирали воду, поезду долго пришлось ждать экспресса, в свою очередь запоздавшего. Наконец раздалось его громыханье, свет его могучего рефлектора на минуту озарил пляшущий круговорот падавшего снега; громадное чудовище, гудя, пронеслось мимо, пронзительным свистком ответило на световой сигнал железнодорожного чиновника и прервало свой бег.
Через минуту нас втащили в вагон-салон. Тепло и уют, яркий электрический свет, запах папирос и кофе, любопытные, выхоленные лица пассажиров, черные лица негров-служителей, в белых форменных куртках, встретили нас.
Дикий вой вновь разразившегося снежного урагана заглушал грохот поезда; с непередаваемым чувством благополучия от чистоты, тепла и сознания надежного убежища, я вытянул болевшие члены; в соседней постели Гуллисон, которому врач дал болеутоляющее лекарство, повернул ко мне исхудавшее лицо и прошептал: «Слышишь, как он там завывает, мальчик?! Мы бы его не пережили…»
В Винипеге я повез Гуллисона по совету врача в больницу; ему приходилось ампутировать три пальца. Когда я его туда привез, обнаружилось последнее бедствие всего этого несчастного предприятия. Мой товарищ внезапно побледнел, стал поспешно обшаривать снятые с него лохмотья, что-то искал в них, долго их перебрасывал и, наконец, подавленным голосом сказал: «У меня украли все мои деньги, все что я заработал, это, наверное, негры в поезде!»
— Ты ведь мог их просто потерять?
— Ни в коем случае! Ведь я зашил их в рубашку, так же как и ты. В товарном поезде они еще были при мне. Двести восемьдесят долларов — год работы!
Кое-как мне удалось его успокоить и заставить взять у меня восемьдесят долларов, потом я простился с ним, обещав вскоре навестить, и отправился в город искать работу.
Какой-то рабочий всунул мне листовку: «Стачка в Винипеге! Безработные, держитесь подальше от нашего города!»
Я прочел ее, горько засмеялся, сплюнул и призадумался. Решительно, мне не повезло в Канаде!..
Я побежал назад в больницу, сообщил Гуллисону, что решил сегодня же тупить себе на свои последние двадцать долларов новые теплые сапоги, такую же куртку и приличную походную койку, а завтра отправиться «зайцем» на юг, в Соединенные Штаты. Оттуда я, конечно, буду посылать ему деньги до тех пор, пока он не поправится.
— Ладно, не станем много разглагольствовать! — сказал он и так нежно пожал мою руку, что чуть не отдавил пальцы. — Знаю, что могу на тебя положиться, как и ты на меня, когда придет твой черед. Счастливого пути, парень!
Глава восьмая
В следующие недели мне не повезло. Я исходил несколько штатов в поисках работы, износил свои новые сапоги, но не заработал ни одного цента.
Зима стояла суровая и холодная. К этому присоединился еще и хозяйственный кризис в Соединенных Штатах; в городах все убежища для рабочих были переполнены голодными и замерзшими людьми, а в деревнях фермеры зимою ни в ком не нуждались, а уж всего менее в таком изможденном и хромом молодчике, как я. Все же иной раз мне удавалось наесться у них досыта и выспаться на их сеновалах, где было гораздо чище и лучше, чем среди голодных и вшивых безработных в городских убежищах.
Под конец меня сбросили с товарного поезда, где я легкомысленно заснул, недалеко от Чикаго. После трудного ночного перехода, на рассвете, полумертвый от голода и холода, я достиг первых домов одного из городских предместий. Ледяной ветер гудел в телеграфных проводах и гнал снежную пыль по тихим, темным улицам. Я огляделся и не мог придумать, куда пойти и что делать. Никогда еще я не доходил до такого отчаяния, как в ту ночь.
По правой стороне улицы вырисовывались. очертания нового строения. В надежде на убежище, я заковылял туда. В темноте я нащупал ступени, попытался взобраться и скатился вниз. Здесь пахло свежим деревом. Я стал шарить вокруг, нащупал большую, пустую бочку, кучу деревянных опилок и какой-то мешок. Соорудив себе гнездо, я влез в него, съежился и, несмотря на жестокий холод, заснул.
Громкие радостные восклицания на моем родном языке разбудили меня внезапно. Мой приятель, плотник из Окаемы, стоял надо мною. Он сразу понял в чем дело и потащил меня к себе. Там он усадил меня у печки и стал поить и кормить. Как голодный волк, я съел все, что у него было припасено.
— Что делать? — говорил он, покачивая головой. — Что мне с тобою делать? У нас для тебя нет никакой работы, да и нигде нет никакой работы… Ну, да ладно! Поживешь у меня и порасскажешь мне всякую всячину. Тем временем что-нибудь и найдется!
Под вечер следующего дня, глубоко удрученный, я сидел, поджидая своего друга. Дверь распахнулась, и он вошел, сияющий:
— Послушай-ка парень, вчера ты что-то толковал про то, что проводил электричество на ферме?
— Совершенно верно. Так в чем же дело? — спросил я, навострив уши.
— Тут представляется отличное местечко. Возьми-ка свою шапчонку, да и пойдем!
По дороге он рассказал мне, что в Чикаго ему пришлось как-то работать в немецком театре, где он перезнакомился со многими служащими. Одного из них он встретил сегодня и узнал от него, что как раз сегодня, на репетиции, директор прогнал осветителя.
Директор из Вены, еврей и отличный малый. Ты к нему отправишься и скажешь, что готов осветить все, что он пожелает!
— Послушай, однако, ведь я не имею об этом никакого представления! Ведь я ничего почти не знаю по этой части! Что я буду делать? — воскликнул я в ужасе.