хода за скотом, обряды и ритуалы тутси, порожденные убугабире.
И вот теперь вдруг за Ругомбо я увидел небольшой крааль, огражденный тростниковым забором, посреди него огонь, который тушат лишь в случае смерти владельца стада. В краале, так же как и на пастбищах, за скотом могут ухаживать лишь мужчины. Женщинам не разрешается подходить к коровам. Мужчина-воин способен лучше защитить скот и от диких животных, и от набегов врагов-феодалов. А поскольку скот зачастую остается на пастбищах и на ночь, то пастух, естественно, становится и дояром. Так порожденное практикой правило превратилось в освященное веками «табу», запрещающее женщинам доить скот.
Молоко для тутси все равно что хлеб для русского крестьянина. К молоку относятся с каким-то почтительным благоговением. Доят животных здесь не между делом, а основательно, с чувством. Коров ежедневно чистят и моют веником из ароматических трав, запах которых отгоняет мух. Эта процедура происходит во внешнем дворе крааля, из которого вымытых коров ведут во внутренний двор.
Здесь мада, пожилые дояры-виртуозы, сидя на крохотных скамеечках, «берут», как говорят тутси, у коров молоко. Главный помощник дояра — молодой бычок, которого подводят поочередно к каждой из ожидающих дойки коров. Его задача — дочиста облизать шершавым языком соски и добыть первые капли молока. Как только оно появляется, теленка уводят, а мада начинает свое священнодействие. Главное теперь не допустить, чтобы у молока пропала пена, чтобы она сохранилась до тех пор, пока еще теплый напиток попадет к женщинам. Такой способ «долгой пены» называют «епфура». Он доступен лишь опытным, наиболее уважаемым мада. Но «малую пену» обязан уметь получать любой мужчина-тутси. В противном случае «он доит, как женщина», и поэтому ему могут вообще запретить ухаживать за иньямбо.
Когда молоко кончается, мада встает, моет руки из рога, который подносит ему юноша, и направляется к следующему животному. Подоенную же корову подводят к костру, окуривают травами, запах которых будет отгонять на поле слепней, смазывают соски сажей, чей горький вкус не позволит телятам полакомиться молоком, и только после этого выпускают на пастбища. А глиняные крынки, где еще вздувается и лопается молочная пена, относят женщинам. В их обязанности входит приготовление «безахи» — молочных продуктов. Там тоже свои законы, свои порядки. Девушек, например, не допускают в хижину, где почтенные бабки делают безахи. Обычно некоторые из них толпятся у входа, наблюдая за действиями женщин, слушают их рассказы, набираются уму-разуму.
Другие, устроившись в тени дерева, сооружают друг другу замысловатые прически. Считается наиболее красивым, когда спереди волосы у девушек выбриты, а сзади выпрямлены и взбиты. От этого лбы у всех женщин становятся не меньше, чем у Сократа, а к их и без того немалому росту прибавляются еще несколько сантиметров прически.
«Клиенты» и «парикмахеры» меняются ролями, поочередно усаживаясь на ящик, из-под которого синей струйкой выбивается дымок, выполняющий роль своеобразных духов.
Под ящик кладут тлеющие ветки дерева эбебайе, которое растет по склонам Вирунги и Рувензори. Дым тлеющих веток эбебайе придает коже и одежде приятный, немного напоминающий коричный, аромат.
Но «настоящими тутси» людей, живущих вблизи Ругомбо, и, правда, назвать поспешил, поскольку они нарушили одну из главных заповедей своих гордых предков: начали заниматься земледелием. Прямо за краалем зеленело 200–300 кофейных деревцев — еще молодых, не переросших своих хозяев.
Скотовод, приобщившийся к земледелию, и земледелец, который завел в своем хозяйстве пару коров, — но нашим понятиям, явление обычное. Но для сегодняшней Африки это — новость, причем имеющая огромнейшее экономическое значение. В Бурунди, где скотовод-тутси соседствует с земледельцем-хуту и где из-за особенностей исторического развития страны грани между ними не тик резки, как в других государствах, этот процесс, пожалуй, вырисовывается ярче и отчетливее, чем в других тетях Восточной Африки.
Веками скотоводство и земледелие у большинства народов Африки были разобщены сложной системой но только экономических перегородок, но и племенных предрассудков. Мы уже видели, к чему привело это в Руанде и Бурунди. Но даже в других странах, где скотоводческие племена не создали своих государств, они свысока смотрят на работягу-земледельца. Кочевые кушитские племена Северной Кении презрительно называют оседлых крестьян-банту землеройками. В Танзании у гордых и свободолюбивых масаев, охотников и непревзойденных скотоводов, существует выражение: «Податься в джагга». Так говорят о самых бедных, лишившихся своего стада масаях, которые, отчаявшись, взялись выращивать кофе и сизаль подобно соседнему племени джагга.
Карамоджо в Уганде не знают вкуса овощей и фруктов, а для многих земледельцев-банту молоко и мясо — непозволительная роскошь. Скотоводы, правда, остаются в выигрыше: употребляя в пищу молоко, кровь и мясо, они обеспечивают себя необходимым числом калорий. Земледельцы же, которые не видят на своем столе ничего, кроме бананов и корнеплодов, довольствуются двумя тысячами калорий в день, тогда как, например, рацион европейца содержит три тысячи калорий.
Землепашец-банту и сегодня подобен российскому безлошадному крестьянину дореволюционного времени. Не имея тягла, он по сей день не может поменять мотыгу на плуг. А самое большее, что может обработать в год первобытной мотыгой африканская семья, в которой четыре-пять трудоспособных членов, а остальные — старики и дети, — это 2,5 гектара. Слишком тяжело отвоевать у саванны землю, слишком тяжело отстоять потом поле от настойчиво лезущих из земли сорняков, уберечь ее от беспощадных лучей солнца, размывающих землю ливней, испепеляющей засухи, саранчи и других вредителей. 2,5 гектара, обрабатываемые отсталыми методами, не могут без помощи животноводства прокормить крестьянскую семью. Версия о том, что в Африке главной причиной высокой смертности населения являются проказа, трипаносомоз, оспа и другие заболевания с экзотическими названиями, — неправда, рожденная фантазией людей, не желающих считаться со статистикой. В Африке люди гибнут от недоедания. Те болезни, которые в развитых странах излечиваются пилюлями буквально за два-три дня, здесь уносят сотни тысяч жизней, потому что развиваются в организме, истощенном белковой недостаточностью.
Европейцу, привыкшему к трактору и комбайну, вытеснение мотыги плугом кажется делом легким. В Африке же, где внедрение плуга стало центральной проблемой технического перевооружения сельского хозяйства, этот процесс оказался мучительно сложным. Почти везде он тормозится нехваткой скота. Но в Бурунди, где крестьянский двор с коровой не редкость, замена мотыги плугом может произойти куда быстрее, чем в соседних государствах.
Конечно, скот в Бурунди есть еще не в каждой семье и, пожалуй, не на каждом холме. Но чтобы вспахать поле, всегда можно нанять кого-либо из соседей, имеющих быка и плуг. В таком случае рождается очень интересная форма социальных отношений: более богатый крестьянин — владелец скота — обрабатывает поле бедняка. Но он выступает здесь уже не как батрак, а как предприниматель, сдающий на прокат «технику».
Незадолго до приезда в Бужумбуру я разговаривал в Дар-эс-Саламе с французским ученым Рене Дюмоном, крупным знатоком аграрных проблем современной Африки, автором нашумевшей во всем мире книги «Черная Африка плохо начинает».
— Использование в Тропической Африке плуга тоже проблема, — сказал он мне. — По-моему, допускать, что здешние крестьяне, тысячелетиями обрабатывающие землю мотыгой, были не способны изобрести плуг, — значит быть расистом. Крестьянин не мог не изобрести плуг. В Древнем Египте его применяли уже три тысячи лет тому назад, и он, как и многие культурные растения, должен был попасть с Нила в Тропическую Африку. В металле здесь тоже никогда не было недостатка. Почему же в Тропической Африке нет плуга? Дело в том, что это орудие в простейшей своей форме не соответствует местным условиям.
— Но ведь вы, профессор, не будете защищать теорию о том, что африканские почвы не пригодны для обработки орудиями, более сложными, чем мотыга? — спросил я.
— Я бы сказал так: они пригодны для обработки или мотыгой, или орудиями более сложными, чем простейший плуг. Потому что простейший плуг зачастую губит плодородие африканской земли. В Западной Африке, особенно в Береге Слоновой Кости, где прослойка зажиточных африканских крестьян, имеющих плуг, появилась гораздо раньше, чем в восточной части континента, результат применения этого орудия оказался самым неожиданным: плодородные почвы превратились в бэд-лэнд, началась устрашающая эрозия. То же повторяется в Руанде и Бурунди, холмы которых начали разрушаться оврагами. Эрозию можно предотвратить, если наряду с плужной обработкой внедрять правильный севооборот, проводить лесонасаждения. Можно справиться и с другой проблемой, вызванной тем, что почвенная микрофлора в Африке селится лишь в самом верхнем горизонте. Там, где используют плуг, не переворачивающий пласта, а еще лучше дисковую борону, мотыга явно проигрывает. Но главное, чтобы приспособленный к африканским условиям плуг, не говоря уже о бороне и тракторе, появился в Африке именно тогда, когда начнется отмирание подсечно-огневой системы. Огонь разрушает почву, убивает микрофлору, губит водозащитные леса, приносит много бед, о которых, быть может, современной науке еще даже не известно.
Саванна горит… Кто из ездивших по глубинной Африке не видел этого завораживающего и одновременно жуткого зрелища, когда огонь охватывает все вокруг, раскаляет и без того горячий воздух, гудит на ветру и потрескивает, поглощая мириады травинок.
Возвращаясь из Ругомбо в Бужумбуру кружным путем, через Нгози, я увидел впереди зловещую черную тучу. Дождь в Бурунди, не знающей асфальтированных дорог, не сулил ничего хорошего, и я прибавил газу, надеясь проскочить до того, как потоки воды превратят грунт в месиво грязи.