Я возвращался с сахарных плантаций Капсабета в Кисуму и остановился позавтракать в небольшом, ничем не приметном африканском ресторанчике. На поданном официантом меню, состоявшем из куцего перечня сандвичей и фруктовых соков, я прочитал название заведения: «Нанди-бэа бар». «Нанди» — племя, живущее в том районе. Но «бэа»? Основное значение этого английского слова — «медведь». Почему вспомнили об этом животном здесь, в Нандиленде, если, за исключением Атласских гор, в Африке до сих пор не обнаружили ни живого, ни ископаемого медведя? Я задал этот вопрос старику индийцу, владельцу ресторанчика.
— Чем загадочнее название заведения, тем больше и нем посетителей, — накручивая на палец прядь черной бороды, ответил он. — К тому же загадочный медведь здесь многих волнует. Я прожил в Нандиленде шестьдесят восемь лет и все эти годы слышу разговоры об этом звере. Англичане называют его «нанди бэа». Охотники нанди и кипсигис, особенно лет сорок — пятьдесят тому назад, когда в этих местах не было дорог и плантаций, часто рассказывали, что встречали в горных лесах свирепого зверя, который мог иногда ходить на задних лапах и лазал по деревьям.
— Так не обезьяна ли это?
— Я тоже так думал, пока перед началом войны здесь друг за другом не повторились страшные случаи. В районе была сильная эпидемия ящура, и домашний скот погибал сотнями, кругом на дорогах валялись трупы. Потом эпидемия прошла, а из заброшенных деревень все чаще стали приходить известия о том, что ранее очень редкий зверь начал нападать на людей. Очевидно, во время падежа скота, когда было много пищи, медведь расплодился.
Где-то в лесу, у Оньоки, нанди бэа напал на женщину с годовалым ребенком за спиной. Зверь повалил свою жертву, ребенок упал, и на глазах у несчастной матери медведь тут же разорвал его на куски и съел, а остатки унес в чащу.
А еще через некоторое время у реки нашли обглоданный труп старика охотника, а рядом небывало большие следы, не похожие ни на львиные, ни на леопардовые. Так что, конечно, это не обезьяна.
— А сейчас происходят подобные случаи? — поинтересовался я.
— Нет. В последнее время о медведе забыли, хотя нанди и кипсигис, особенно старики и охотники, верят, что в пещерах и в дуплах больших деревьев среди еще не распаханных холмов живет сильный загадочный зверь.
Я просмотрел кое-какие книги, отчеты охотничьих экспедиций, поговорил с проводниками сафари и обнаружил, что к идее существования медведя относились с подозрением, недоверчиво. И все же даже по этим случайным источникам можно было очертить место обитания полуфантастического зверя: Нандиленд, дикие крутые лесистые уступы гор на земле племени покот и предгорья Элгона — Транс-Нзойя в Кении, Себеи и Бунгома — в Уганде.
Позже случай свел меня в Западной Кении, в городе Китале, с Бобом Фостером — одним из самых старых кенийских охотников хантеровской школы, лучшим знатоком Элгона и гор Центральной Кении. Я попытался выведать у него что-нибудь о таинственном животном.
— Я не хочу возвращаться к этой теме, — выслушав меня, с горечью сказал он. — В 20-х годах, когда я был помоложе, этот зверь несколько раз почти что был у меня в руках. Но вы знаете, что такое охотничье счастье? Всякий раз глупый случай мешал мне. А когда я заикался в Найроби о том, что видел зверя, меня подымали на смех, обвиняя в том, что мне мало полутора тысяч убитых слонов, что я ищу дешевой славы.
— Так вы все-таки видели медведя?
— Я не утверждаю, что то был обязательно медведь. Но это большое, больше человека, животное, очень сильное и, бесспорно, еще неизвестное. В 1928 году я охотился близ Элгона, на реке Грик, когда ко мне прибежал человек от вождя племени багвере с известием, что на их землях появился «дубу» — медведь. Я бросил все и поспешил в деревню. Прошлой ночью дубу, чтобы преодолеть изгородь, залез на дерево, спустился с него во двор, разорил птичник, затем перевернул бадью, в которой бродило пиво, сильным ударом лапы разрушил забор и удалился. Багвере — смелые охотники, выходящие со щитом и пангой[9] один на один с леопардом. Услышав шум, они бросились во двор, но, увидев дубу, отступили. Почему-то этот зверь вселяет во всех суеверный страх.
Я направился по следу, который уходил в горы, и к сумеркам пришел к пещере. Собака обыскала ее, но там было пусто. Я залез на дерево и просидел там всю ночь, по тщетно. Следующим вечером я снова сидел над пещерой. Ночь выдалась темной, но у меня зрение ненамного — уже, чем у кошки; вдруг внизу раздался шум, и я, приглядевшись, понял, что на меня идет «он». Животное ныло крупное, оно напоминало взрослого мужчину, одетого в мохнатый тулуп и ставшего на четвереньки.
Я решил сразу не стрелять, а сперва понаблюдать за «дубу». Он шел медленно, на четырех лапах, вразвалку. О цвете его шерсти я ничего не могу сказать, но она была длинная, уши большие и круглые. «Дубу» проследовал и пещеру, но вскоре вышел из нее и полез на дерево. Затем посредине ствола остановился и, беспокойно засопев, спустился вниз. Очевидно, он учуял меня.
Стоя на задних лапах, «дубу» начал размахивать передними лапами, потом заревел и направился в сторону моего дерева. Поверьте, ни до, ни после я не слышал подобного голоса — вибрирующего, полного силы и ярости. Нервы сдали, я вскинул ружье, но ствол задел за истку и пуля пролетела мимо цели. «Дубу» поднялся, < силой ударил лапой по моему дереву и скрылся в темноте. Когда рассвело, я увидел на коре ствола огромные царапины от когтей, которым мог бы позавидовать лев. А с дерева, на которое ночью лазил медведь, свисала полуобглоданная туша кабана. Очевидно, он оставил ее там давно и этой ночью вернулся полакомиться мясом. Я провел на дереве еще неделю, но животное так и не вернулось. Африканцы говорят, что «дубу» никогда не возвращается на то место, где он столкнулся с человеком.
— Это была ваша первая и последняя встреча? — спросил я.
— О нет. Года через три мне пришлось искать новые охотничьи участки в районе гор Секерр, что к востоку от Элгона. Я провел отличный вечер с товарищами, которые к полуночи уехали в Китале, а сам отправился спать в машину. Проснулся я от еле уловимого шума, который мог услышать, пожалуй, лишь охотник. Такой же зверь, может быть чуть поменьше, с переливающейся в лунном свете каштановой шкурой, стоял метрах в пятидесяти, изучая брошенные вечером консервные банки. Я хотел было схватить ружье, но с ужасом вспомнил, что оно осталось в палатке, где мы пировали. Когда я попытался в нее перебраться, зверь заметил меня и скрылся мелкой рысцой, зажав в зубах поблескивающую в лунном свете банку. Это было на землях племени покот, которое называет зверя «чемисет».
Рассказ Боба Фостера тогда очень заинтересовал меня, и сейчас, собираясь на Элгон, любопытства ради я захватил с собой дюжину фотографий животных, среди которых были и изображения медведей. В литале (маленькой деревеньке) Кабуророн, у истоков той же реки Грик, угостив старых охотников багвере пивом и одарив их не одной пачкой «Беломора», я вытащил фотографии и показал им. Охотники назвали своими именами льва, слона, носорога, сразу же сознались, что никогда не видали моржа и белого медведя, долго хихикали над тигром — «полосатым леопардом». Австралийского сумчатого медведя-коала они тоже не признали, а вот увидев нашего бурого мишку, удивленно охнули и заявили: «Чемисет». Но больше смотреть на медведя старики не захотели. Багвере верят, что в чемисете живет злой ночной дух, и боятся его еще больше, чем нанди и покот. Молодежь осталась более равнодушной к фотографии медведя, называя его кто «чемисет», кто «дубу». А мальчишки начали уверять, что даже видели такого зверя среди камней, окружающих кратер Элгона. То же самое повторилось и в двух других литалах, где я показывал фотографии.
Я ни в коей мере не тешил себя надеждой внести вклад в решение загадки африканского медведя. Элгон манил меня сам по себе. Наряду с Килиманджаро и Кенией Элгон — одна из высочайших гор Африки, вознесенных природой по краям Великих африканских разломов. Однако если первые два вулкана уже давно освоены не только альпинистами, но и туристами, по их предгорьям проложены дороги и настроены фешенебельные отели, то об Элгоне почему-то забыли.
И я даже не знаю, «повезло» или «не повезло» в этом отношении старому вулкану. Так как у Элгона вряд ли есть тщеславие, то, пожалуй, повезло. Вслед за туристами появляются машины и шум, теряется привлекательность первозданной природы, а у местного населения вырабатываются привычки, отнюдь его не украшающие. Например, на дороге из Аруши в Моши, по которой набитые туристами автобусы едут к подножию Килиманджаро и в танзанийские парки, почти всегда стоят группы ряженых юношей. Лица у них расписаны замысловатыми узорами, европейские костюмы задрапированы ярким тряпьем, в волосах перья, в руках панга или копье. Все это не имеет ничего общего с национальной одеждой местного племени джагга. Но падкие до экзотики американцы вываливаются из автобусов и без устали щелкают затворами фотоаппаратов, снимая, как они думают, «последние следы уходящей Африки». Ряженые же юноши уже давно вступили в век денежных отношений. С каждого туриста они требуют три шиллинга.
На Элгоне всего этого еще нет. Тем не менее народ здесь общительный, старики бойко говорят на суахили, а мальчишки, начавшие ходить в школу, — по-английски.
По склонам Элгона лепятся деревеньки племен басищу, багвере, баньяме. Все они принадлежат к народности лухья и появились в предэлгонье совсем недавно, в начале века, когда англичане выдворили отсюда людей племени покот.
Сначала лухья работали поденщиками на плантациях европейцев, на окружающих Элгон равнинах Китале и Мбале, а затем начали постепенно подниматься вверх, в горы, создавая там собственные хозяйства. Земля на Элгоне богатая, недостатка