в ней почти не чувствуется, так что народ живет здесь не бедно.
Несколько лет назад в Кении было принято решение о создании Национального парка Элгон, что, естественно, должно ограничить хозяйственную деятельность человека в этом районе. Однако большая, и притом наиболее интересная в природном отношении, часть Элгона находится в Уганде, где подобный вопрос даже не стоит. А пока идет межведомственная волокита, переговоры между Найроби и Кампалой, гору обживают люди, фауна Элгона уничтожается, граница уникальных лесов, теснимых человеком, поднимается все выше и выше. И это было главным, что натолкнуло меня на мысль как можно скорее посмотреть Элгон, не дожидаясь, пока он окончательно будет освоен людьми.
В литале за Кьесовери, покончив очередной эксперимент с фотографиями медведя, я обратился к старейшине багвере с просьбой дать мне проводника в горы. Я знал, что наряду с продажей кофе и бананов один из главных источников доходов местных жителей — браконьерство. Следовательно, должны быть люди, которые знают малоизвестные тропы, ведущие к расположенным вблизи вершины озерам-водопоям да и к самому кратеру, где много дичи.
Омвами — таким титулом здесь величают старейшин — затянулся «Беломором» и, хитро сощурив глаза, пошел на откровенную.
— Если мзунгу знает, что мои люди ходят в горы, то он знает, и зачем они туда ходят. Я дам проводника, но смотрите, чтобы моя услуга не обернулась неприятностью для литалы. В один день уложиться трудно, рассчитывайте на два.
Я поблагодарил омвами, заверив, что все будет «мзури», и, пока еще не стемнело, поспешил в находящуюся неподалеку пещеру. Во времена Д. Томсона, который ее открыл и исследовал, пещера служила пристанищем для пастухов и воинов эльконо. Недавние исследования археологов из угандийского университета Макерере показали, что пещера эта была заселена еще человеком каменного века. Теперь по решению правительства вся территория вокруг пещеры объявлена заповедной. На главной дороге напротив пещеры установлен указатель: «Историческая естественная пещера». Она представляет собой обширный грот, устланный соломой, из которого вглубь уходят отсеки. Под темными сводами виднелось несколько округлых позеленевших предметов, которые на первых порах я принял за черепах. Но потом, приглядевшись, я понял, что это камни, покрытые мхом. На протяжении веков они служили столом пастухам покот, которые, быть может, прятались здесь, отражая атаки свирепого чемисета…
Когда я пришел в литалу, она была полна людей, вернувшихся с горных полей. Деревенька небольшая, по сути дела одна семья, четыре поколения. Но поскольку у каждого из семи сыновей омвами по две-три жены, а от каждой жены — по пять — семь ребятишек, народу порядочно.
Поужинав, мужчины выкатили огромный, с них ростом, горшок одулеемо, в который влили несколько ведер помбе. Затем они вынесли из своих хижин полые тростниковые трубки и, опустив их в горшок, начали глубокомысленно сосать пиво.
А женщины, закончив дела по хозяйству, собрались на противоположном конце деревни — все в пестрых ярких платьях и платках. У них в противоположность мужчинам шумно и весело. Разговор идет без умолку, и чувствуется, что всех он интересует, всем близок.
Стало веселее и на мужской половине. Кто-то принялся разводить костер, но высунувшийся из своего жилища омвами бросил несколько фраз, и люди начали расходиться. Вскоре деревня затихла, и лишь надрывный детский плач доносился из какой-то хижины.
Вафула — так звали проводника — разбудил меня до шести, пока еще не начало светать.
— Палатку брать? — осведомился я.
— Нет, недалеко от кратера есть охотничья хижина. Да и еды, бвана, тащить туда не надо. Мясо будет.
Мы поднимались по едва заметной тропке, проложенной через насаждения кофе и бананов. Когда посадки кончились, начался лес, довольно густой и влажный, с высокой травой, но совершенно лишенный кустарника.
В лесу было еще темно и тихо. Но стоило первому лучу солнца проткнуть смыкавшийся над нами шатер из крон, как зеленоватая мгла рассеялась. И мгновенно, как по мановению дирижерской палочки, над нашими головами раздались треск, чмоканье, замелькали какие-то тени. Это десятки обезьян колобусов, словно делая утреннюю зарядку, стали раскачиваться на ветках и не то кричали, не то кукарекали, приветствуя наступающее утро. Горное эхо подхватило эти крики и громким многоголосым хором разнесло по всему лесу.
Вдруг из-за ближнего холма появилась настороженная голова антилопы дукера. Подозрительно поводя ноздрями и все же не замечая нас, дукер тремя бесшумными прыжками выскочил на поляну и принялся завтракать. По тому, как задвигалась трава — сначала у холма, из-за которого появилось животное, а затем поблизости от дукера, — я понял, что где-то в ней скрывается и детеныш. По в высоких зарослях его не было видно.
Дукер — одна из наиболее пугливых антилоп Восточной Африки. Он прячется в горных лесах и ведет образ жизни отшельника. Дукеры никогда не собираются в стада и лишь в пору брачных игр парами прогуливаются на залитых солнцем полянах. Все же остальное время они проводят в лесных чащобах, лишь с наступлением сумерек или ранним утром выходя пощипать траву на открытые пространства. Шерсть у дукеров красновато-каштановая и отливает на солнце червонным блеском. На Килиманджаро и кенийском плато Абередар дукеры мне попадались редко. Здесь же из крупных млекопитающих наиболее распространена именно эта антилопа. Их на Элгоне свыше шести тысяч. Но тут дукер короткошерстный, в то время как на Килиманджаро, где похолоднее, мне попадались особи, у которых шерсть была куда длиннее.
Когда я открывал фотоаппарат, антилопа заметила нас и, подпрыгнув, скрылась в лесу. На сей раз из травы показался и детеныш, улепетывавший вслед за матерью.
Часа через три мы, очевидно, преодолели хребет, потому что тропинка начала спускаться. Лес оборвался у отвесного каменистого склона широкой долины, дно которой поблескивало беловатым налетом.
— Долина Сосиан, — бросил мне через плечо шедший впереди Вафула.
Под ногами начали попадаться небольшие кочки, заросшие глянцевитыми белыми цветами, напоминающими бессмертник. Я пригляделся и понял причину непонятного блеска долины: ее дно сплошь заросло этими цветами, отсвечивавшими на солнце. По склонам долина была покрыта верещатниками, среди которых кое-где торчали каменные глыбы. Хотя солнце поднялось уже высоко, было довольно прохладно, изо рта шел пар.
— Вон на скале сидит птица, — показал Вафула на одинокий останец. — Покот и масаи называют ее «ламмергиере». Это хищная птица, которая съедает свою жертву вместе с костями. Говорят, что она высиживает птенцов в ущелье Суам, которое начинается в кратере и спускается вниз, в долину Мбале. Но никто еще не видал этих птенцов.
Вафула нагнулся и, подняв камень, бросил его в птицу, но не попал. Та оглянулась и нехотя, едва махая крыльями, полетела к лесу.
— Хитрая птица, — зачмокал языком Вафула. — С какой стороны к ней ни подойдешь, она всегда летит в направлении солнца, чтобы охотнику было больно смотреть. Никогда в нее не попадешь.
Птиц кругом становилось все больше, особенно много их начало попадаться при нашем приближении к небольшому горному озеру. Крикливые зеленые перевозчики, канюки, бекасы… Веселыми стайками носились над долиной и азартно перекликались черные утки; то и дело шлепаясь в воду, они долго били по ней крыльями. Две желтые трясогузки самым нахальным образом уселись на мой рюкзак и недвусмысленно уставились на пачку с галетами, которую я приготовил к обеду. Но больше всего в этой птичьей компании меня удивили европейские городские ласточки. Совсем как дома, они стрелой носились над землей, преследуя жертву. Ласточек было много, пожалуй, больше, чем других птиц. Кто знает, быть может, именно здесь, на нежарком Элгоне, спасаются от февральских морозов наши летуньи?
Вафула все время что-то напевал, потом взял лук и, почти не целясь, выпустил стрелу в брызгавшуюся у берега утку. «Мясо будет», — заключил он.
Пока проводник возился с костром и жарил утку, я перебрался через небольшой хребет, мысом шагнувший в озеро, и попал в совершенно другой мир, как будто сохранившийся в этом уединенном уголке от далеких геологических времен. Ковер «бессмертника» почти исчез, его сменили гигантские древовидные крестовники, пробивавшиеся между валунами. Нельзя сказать, чтобы эти растения были красивы. Но их необычный внешний вид воскрешал в воображении эпоху динозавров.
В наших широтах крестовник всего лишь незаметная травка на лугах. Но здесь, в специфических условиях африканского высокогорья, крестовники вымахивают в шестиметровых древовидных великанов. Они встречаются почти на всех африканских четырехтысячниках. От ребристого стебля крестовника отходят три-четыре узловатые ветки, образующие подобие канделябровидной кроны. Сами ветки голые, листья появляются лишь на самом их конце — светлозеленые, опушенные, собранные в пучок. Впечатление такое, будто какой-то шутник, коротая здесь время, нанизал на голые стебли крестовника розетки заячьей капусты. По мере роста нижние розетки листьев отмирают, свисая с ветвей колючими серыми горжетками.
В четыре часа мы подошли к вершине Судек, высочайшей точке горной системы Элгон, превышающей 4320 метров. Западные склоны Су дека были сплошь покрыты лесом, над которым кое-где возвышались красные пики останцов. Восточнее маячила вторая элгонская вершина — Квонтобас, находящаяся на кенийской стороне. Говорят, что в хорошую погоду, стоя на вершине Судека, можно одновременно видеть и тропические леса у берегов озера Виктория, и спускающиеся к северу сомалийские пустыни. Но сейчас марево подернуло горизонт, не давая возможности увидеть ближайшие горы.
Зато огромное блюдце кратера лежало прямо у наших ног — зеленое и безмолвное. Гигантский круг разрывался только в одном месте — там, где начиналось ущелье Суам, пристанище загадочной ламмергиере. Сейчас это узкая и глубокая, дренирующая кратер теснина, над которой смыкается влажный лес. В прошлом же это был единственный выход для кипящей лавы, изливавшейся из недр земли к подножию Элгона. Вечный подземный огонь еще где-то здесь, совсем близко.