Разворачивались мы, оказывается, потому, что старик решил заехать в бома и взять с собой юношу, немного говорившего на суахили. Выслушав мою просьбу показать дорогу к пещерному городу, парень понимающе закивал головой. «Мабомбоко, — объяснил он старику. — Развалины».
Как и все молодые масаи, юноша был очень красив: высокий, стройный, с правильными чертами гордого лица. Бритую голову венчал парик, сплетенный из сухожилий животных. Под блестящей, вымазанной жиром и краской, кожей играли упругие мускулы.
Масаиленд край красных тонов. Латериты окрасили почвы масайских степей в кирпичные тона. Цвет окружающей земли, очевидно, создал у масаев созвучные природе представления о красоте. Свои домотканые тоги они пропитывают красной охрой. Мораны — юноши, главное занятие которых любовь и упражнения в доблести, — раскрашивают себя красной краской, а их подруги, выходя на вечерние танцы, разрисовывают лица красным орнаментом. Масаи разрушают термитники, чтобы превратить материал домов насекомых в красный цемент и поверх кизяка покрыть им свои хижины, напоминающие огромные буханки хлеба. Масаи боготворят скот красной породы и никогда не охотятся на антилоп и газелей, по тому что те тоже коричневые, красноватые, желтые, а следовательно, сродни скоту. Только в своих бисерных украшениях масаи изменяют красному цвету. Бесчисленные ожерелья и мониста, закрывающие их красивые тела, играют всеми цветами радуги. Масаи — моя страсть Когда мне надоедает однообразие жизни в Найроби, я еду к масаям.
Но сейчас мое внимание поглощают не они, а спуск с уступа. На дорогу здесь нет даже и намека. Мы просто скользим по склону горы, усеянному огромным камнями. Это очень подходящее место для тренировки альпинистов, но никак не для спуска на машине. Когде мне успешно удавалось объехать камень, масаи удовлетворенно щелкали языками. Некогда камней впереди не было и я придерживал машину, стремящуюся разогнаться вниз, они явно проявляли недовольство: зачем плестись, если сама машина хочет ехать быстро?
Зато внизу, вдоль озера, можно развивать бешеную скорость. Берега Натрона покрывает крепкий налет солей, идеально гладкий, но не скользкий. В сухую погоду здесь благодать. Но когда в этих местах выпадают дожди, соленые берега озера превращаются в болото, пропитанное крепкой рапой. Несколько лет назад здесь погибли тысячи розовых фламинго. Соль разъела их лапы, они вязли в топких берегах и не могли взлететь. Теперь их мало на Натроне.
Моран хлопает меня по спине и показывает вправо. Там в отвесной стене уступа видны ниши и дыры, которые, если приглядеться, оказываются проемами дверей, окнами, проходами между жилищами, обвалившимися сводами комнат. Большое, никем не исследованное, никому не известное селение, высеченное в розовом туфе.
— Кто строил его? Масаи? — спрашиваю я морана.
— Апана, масаи. Нет, не масаи, — отрицательно качает он головой. — Мбулу, люди племени мбулу.
Мбулу — это небольшое племя, живущее неподалеку от Натрона, среди масаев. Их племенная организация была разрушена несколько столетий назад вторгшимися с севера нилотами.
По красной осыпи я добрался до вырубленных в склонах жилищ. Постройки располагались вдоль террас, которые когда-то служили улицами. Кое-где в конце террас стояли туфовые столбы, а на верхней улице возвышалось нечто вроде пирамиды.
Древние постройки на берегу озера Натрон отнюдь не единичны в этом районе. На другой день с помощью тех же масаев я добрался до каменных развалин древнего города Энгарука, скрытых среди колючих зарослей восточного склона вулкана Лоолмаласин. Этот огромный город известен историкам и обследован доктором Л. Лики, ученым, внесшим огромный вклад в изучение археологии н палеонтологии Восточной Африки.
Энгарука потрясает воображение. Это колоссальный покинутый город среди скал и пыльных, уходящих из-под ног осыпей. Его строителям приходилось иметь дело не с мягкими туфами, а с твердыми породами. И тем не менее по склонам холмов здесь вырублены террасы, на которых, как и на берегу Натрона, стоят каменные дома и пирамиды. Жители Энгаруки не знали цемента, но их постройки в большинстве своем хорошо сохранились.
Доктор Лики оценивает возраст Энгаруки примерно в триста лет. Он насчитал в городе около семи тысяч домов. В них жило самое меньшее сорок тысяч человек. Раньше ученые считали, что крупные города, не уступавшие по размерам европейским, существовали в Восточной Африке только на побережье, где в средние века расцвела одна из величайших африканских цивилизаций — суахилийская культура. Открытие Энгаруки заставляет пересмотреть этот взгляд.
Лики не удалось найти в Энгаруке каких-либо предметов, которые бы позволили судить о занятии его жителей. Но совсем недавно департамент древностей Танзании провел новые раскопки и нашел несколько бусинок и ракушек-каури, близких к тем, что использовались как украшения и применялись вместо денег жителями суахилийских городов Ламу, Момбасы, Килвы. Обитатели Энгаруки знали железные орудия, а живущее неподалеку племя сонжо, как говорят, еще недавно плавило железо. Танзанийские ученые утверждают, что Энгарука существует уже тысячу лет, они назвали ее «городом раннего железного века». А если это так, то не правомочно ли предположить, что Энгарука — один из тех внутри-материковых городов, с которыми поддерживали деловые отношения и торговали купцы великих городов суахилийского побережья.
Миновав стены, сложенные из серых, едва обтесанных каменных глыб, я спустился в долину. Поля, с которых когда-то снимали урожай жители загадочного города, засыпал песок и скрыла растительность. Но до сих пор видны выложенные камнем межи и неширокие полоски оросительных каналов, которые берут начало у подножия холмов, пересекают поля и теряются в красной степной пыли.
Масаи ничего не знали о судьбе этого города. Прощаясь, я дал им по десятишиллинговой бумажке — деньги большие, по местным понятиям. Но масаи остались недовольны и показали мне на карман, в который я только что положил мелочь. Монет набралось всего восемь шиллингов, но им масаи очень обрадовались и даже пытались отдать мне взамен бумажные деньги: доверия к бумаге здесь еще нет.
Потом моран вытащил из складок своей тоги измятую картонку, расправил ее и протянул мне. Это была обвертка от противомалярийных таблеток.
— Если у бваны есть, мы купим, — сказал он.
Я всегда вожу с собой, но никогда не принимаю противомалярийные средства. Таблеток было много, и я отдал их масаям.
Как интересно прошлое уживается у таких племен, как масаи, с сегодняшним. Люди не знают цены национальным деньгам, по старинке предпочитают крупным купюрам ничего не стоящие медные монеты. И в то же время знакомы с новейшим медицинским препаратом, выпускаемым в Швейцарии.
Я распрощался с масаями. Две фигуры в красных тогах, положив на плечи копья, побрели назад. А я поехал по усеянной камнями тропке, которая, как обещал моран, где-то должна слиться с шоссе.
Выбравшись из жаркой долины, я вскоре добрался до поселка Мто-ва-Мбу, что в переводе с суахили означает «Москитовая река». Поселок находится на краю рифтового уступа, покрытого темными прохладными лесами. Река, давшая поселку название, представляла собой небольшой ручеек, а само селение — скопище хижин вокруг яркого живописного базара, где бойко шла продажа плетеных изделий и фруктов проезжающим туристам. Как раз напротив Мто-ва-Мбу находится въезд в Национальный парк Маньяра.
Маньяра — слово масайское. Так называется дерево, разновидность эуфорбии, из колючих веток которого масаи обычно делают изгороди вокруг своих бома и загонов для скота. Отсюда же произошло слово «маньятта», которым большинство нилотских народов называет деревни.
Эуфорбии в парке, действительно, много, но не ей, а раскидистым желтым акациям обязан парк своей известностью. На акациях любят отдыхать львы. Они встречаются здесь в самых неожиданных позах — то вытянувшись вдоль ствола, то заклинившись в рогатку ветвей. В парке надо держать ухо востро. Однажды вечером «Волга» отказалась двигаться, и я, выйдя из машины, полез в капот. А когда распрямился, то, к своему ужасу, заметил, что на длинной толстой ветке, протянувшейся высоко над дорогой, почивает молодая львица. Акации есть и в других парках, но «висячие львы» — почему-то только в Маньяре.
Как-то я специально приезжал в Маньяру, чтобы повидаться с Бернгардом Гржимеком. Всемирно известного немецкого ученого часто называют Бремом XX века. И наверное, не потому, что сейчас он пишет подобно своему соотечественнику тринадцатитомную «Жизнь животных». А скорее всего по той причине, что никто в наше время не сделал так много для популяризации знаний о животных, для изучения и охраны фауны Африки, как этот шестидесятилетний человек.
Тогда, в Маньяре, Гржимек проделывал весьма интересные опыты. Он получил из Нюрнберга пластиковых надувных слонов, носорогов, львов и теперь ездил по парку, «подсовывая» их настоящим животным для того, чтобы выяснить очень важный вопрос: с помощью каких органов чувств животные находят себе подобных. Пластиковые звери были в натуральную величину, но очень смешные. У льва вместо гривы на голове красовалось что-то вроде спасательного круга, отчего в фас «царь зверей» походил на улыбчивое красное солнышко. Слон был очень светлый, а носорог почему-то полосатый.
Но обитатели Маньяры не поняли шутки конструкторов пластиковых зверей и относились к ним вполне серьезно: львицы заигрывали с хронически улыбавшимся псевдольвом, львы ревновали к нему львиц и грозно рыкали на них, чтобы те не вздумали разрушить семейный очаг.
Аналогично вели себя и слоны. Они принимали надувные игрушки за настоящих животных, становились в угрожающие позы, пытались к ним приблизиться, но всякий раз в последний момент поворачивали обратно.