— Мне сказали, зачем вы пришли в мою деревню, — говорит он, кивая на Бургхардта. — Мужчины уже пошли на реку собирать камни, в которых прячется железо.
Это еще одна удача в нынешнем путешествии, потому что у большинства племен Центральной Африки работа кузнецов окружена ореолом таинственности. В одной из моих прошлых поездок по Замбии в деревнях лунда со мной никто даже не захотел разговаривать о железе и кузнецах, которые объединены там в нечто вроде тайного общества.
На следующее утро я проснулся очень рано и поспешил выйти из хижины. Легкий туман стелился над дэмбо. Селение раскинулось среди болот, тропинки-улицы между тростниковыми хижинами выложены бревнами. Такие улицы я видел в Игарке, где распространена вечная мерзлота. А здесь «вечные болота». На другом берегу реки, на невысокой длинной гряде, виднелся лес. Деревня уже проснулась и приступила к обыденным делам. Мужчины волокли к воде корзины — ловушки для рыбы. Положив на голову мотыги, плыли к своим огородам женщины. Кое-кто нес с реки воду. Но местное ведро на голову не поставишь: оно мягкое, сделанное из кожи. Тыквы на Бангвеулу не растут, поэтому здесь не делают калебасов; гончарное ремесло не известно из-за отсутствия глины, а до изготовления железных сосудов местная металлургия еще не доросла.
На краю деревни я увидел камышовый навес, а чуть поодаль — догорающий костер. Там всю ночь заготавливали древесный уголь для плавки. Под навесом мелькают фигуры старейшины и еще нескольких мужчин. Но без приглашения идти туда я воздерживаюсь. Как-никак кузнец — дитя самого Макумбы, и неизвестно, может ли посторонний присутствовать при ритуалах, совершаемых перед началом таинства получения металла.
Бургхардт появился лишь через час.
— Все готово, часана ожидает вас. Он только просил оставить в хижине все металлические вещи, потому что неизвестно, в каких отношениях покровитель сделавшего их мастера с Макумбой, — смущенно передает он.
Часана — сухонький тщедушный старик, руководящий всей процедурой. Зато два его подмастерья, как и положено настоящим кузнецам, мускулистые, кряжистые, уверенные в себе. Старик подозрительно осматривает меня и через Бургхардта говорит, что за всю свою жизнь еще никогда не «брал из камня» металл в присутствии чужих. Он согласился сделать это лишь по просьбе старейшины, но, прежде чем приступить к делу, хочет знать причины моего интереса к его ремеслу.
Ответить на такой вопрос подобной аудитории довольно трудно. Я путанно объясняю, что почти везде железо плавят много людей в очень больших печах и что кое-кто не верит, что ауши могут в одиночку добывать металл из камня. Поэтому я пришел сюда просить у часана показать мне, как дети Макумбы умеют расплавлять мотапо и делать из него хорошие металлические вещи.
— Гость слышал о Макумбе? — удивляется он.
— Да, я слышал о Макумбе и знаю, что он похож на изделия, которые делают часана. Теперь я хочу собственными глазами убедиться, что это правда.
Кузнец-старик о чем-то с удивлением спрашивает у старейшины, тот отрицательно качает головой. Потом такой же вопрос задает Бургхардту. Тот тоже отнекивается.
— Если гость знает главную тайну нашего покровителя, то он должен знать и тайны моего искусства, — говорит он и бросает несколько отрывочных фраз подмастерьям. Те приступают к делу.
Близ Дар-эс-Салама, по дороге в Багамойо, есть музей, в котором я видел поразительное глиняное сооружение, прообраз домны, в котором танзанийские племена раньше плавили металл. Здесь из-за отсутствия глины все обстоит гораздо проще. В яму полуметровой глубины, обмазанную илом (это удерживает тепло и мешает загрязнению металла), бросают древесный уголь. Потом с помощью примитивных мехов — кожаного мешка, к которому приделаны две палки, — раздувают огонь и кидают в него несколько клочьев леопардовой шкуры.
Леопард — главный враг кабана нгулубе, тотема старейшины. Раньше старейшины всегда были кузнецами и поэтому, чтобы умилостивить болотного кабана, перед началом плавки ему в жертву всегда приносили целого леопарда. Теперь старейшина не всегда бывает кузнецом, а плавка металла не такое важное и доходное дело, чтобы сжигать ставшего редкостью леопарда. За одну его шкуру можно получить куда больше, чем за все мотыги, которые здесь делают. Часана говорил, что уже три года не разжигал свою печь.
Пока старики что-то бормотали над потрескивавшей в огне шерстью, подмастерья притащили тростниковые корзины, доверху наполненные черной, тускло поблескивающей в бликах костра породой. То была болотная руда, богатая закисью железа. При местной первобытной сыродутной технологии она, пожалуй, самое подходящее сырье. Содержание металла в такой руде приближается к шестидесяти процентам, железо начинает восстанавливаться при очень низких температурах, а затем превращается в мягкую, легко поддающуюся обработке крицу. Черные глыбы руды побросали в раскаленную яму и начали раздувать огонь мехами.
До полудня работали подмастерья, а старый часана ходил вокруг печи, время от времени испуская какие-то гортанные звуки. Потом, подняв валявшийся в луже кол, подцепил пылающий жаром розово-огненный осколок, постучал по нему камнем и приказал подмастерьям оттащить мехи в сторону. Втроем с помощью палок они извлекли спекшуюся крицу наружу и, когда она вновь потемнела, большим угловатым камнем разбили на несколько частей. Это были комья из восстановленного железа, застывшего шлака и прилипшего к ним угля. Положив кусок крицы на плоский камень, старик несколько раз ударил по ней другим камнем. Но недовольно закачал головой, сплюнул и приказал вновь побросать все в яму.
— В железе осталось слишком много шлака и угля, — переговорив со стариком, объяснил Бургхардт. — Такое железо нельзя ковать. Надо опять прокаливать и удалять шлак.
Вновь загудели мехи и забубнил заклинания часана. Жар был уже не таким сильным, и поэтому, наклонившись над ямой, можно было заглянуть в тайны первобытных мастеров, увидеть в зародыше процесс, в результате развития которого появился и уже обыденный сегодня автомобиль, и еще непривычный спутник.
Когда крицу вновь извлекли на поверхность, ее уже не оставили на земле, а на кольях сразу же оттащили под навес. Там на большом отполированном камне-наковальне подмастерья завершили таинство превращения куска болотной руды в металлическое орудие. Молот им заменял прямоугольный каменный брусок, перевитый буйволовыми сухожилиями-держаками. Взявшись за них обеими руками, кузнец ковал металл. Полученная тестообразная крица содержала кристаллы чистого железа, перемешанные со шлаком. При каждом ударе каменного молота шлак выдавливался, а кристаллы железа спрессовывались, сваривались. В древности на Руси, где тоже знали этот способ плавки, такое железо именовали сварочным.
То, что было потом, уже ничем не отличалось от обычной картины, которую можно увидеть в любой африканской кузнице. Подмастерья попеременно ударяли своими молотами по куску металла, потом вновь нагревали его и снова ковали. Поздно вечером, уже при свете костров, усталый, но довольный часана протянул мне черный наконечник стрелы.
Я поблагодарил старика и сказал:
— Теперь я могу рассказать всем, что мастера-ауши умеют добывать железо из камней.
— Нет, железо дает нам великий Макумба, — убежденно сказал он.
На следующий день Бургхардт предложил мне съездить в его родную деревню.
Это было, конечно, очень заманчиво, потому что только на Бангвеулу еще сохранились настоящие, «чистые» батва. Данные об их численности на Бангвеулу мне вообще никогда не попадались на глаза, но, например, на реке Кафуэ в 1920 году их было шесть тысяч, в 1949 году — восемьсот пятьдесят, а сейчас вряд ли наберется и сотня. Это не вымирающий народ, а исчезающая этническая единица. Батва ассимилируются с соседями, воспринимают их культуру, и удивительный уклад жизни самих болотных жителей, их обычаи и традиции исчезают. Островок Нченга, у которого жили родители Бургхардта, — одна из немногих сохранившихся в Замбии исконных территорий батва.
Доехали мы до него без приключений. Там, где кончался вязкий берег Нченга и начиналось озерко, на воде плавала целая деревня. Два десятка хижин плавно закачалось от волн, поднятых нашей моторкой, и вскоре замерло вновь. На первый взгляд жить на воде кажется неудобно, но именно благодаря этому хижины батва круглый год остаются сухими. Когда вспучиваются тинга-тинга и острова оказываются под водой, жилища ауши заливаются и людям приходится либо переселяться в более высокие места, либо жить по колено в воде. Легкие же травяные хижины батва, построенные на прибитых к берегу скоплениях осоки, веток деревьев, накрепко перевитых водорослями и стеблями лилий, во время наводнения всплывают на своем «природном» фундаменте и остаются сухими, не причиняя жителям никаких хлопот. Главная забота батва на протяжении всего года — ремонт плавучего пола хижин. Его систематически укрепляют, перевивают лианами и гибкими стеблями кувшинок.
У каждой хижины качается выдолбленная из цельного ствола лодка. С нее ловят рыбу и собирают съедобные раковины и устрицы, на ней ездят в соседнее селение. А из лодки до хижины всего лишь один шаг по качающемуся на воде настилу. Лодка — дом, дом — лодка — вот и весь маршрут, который приходится совершать «настоящему» батва. Здесь некуда и незачем ходить, и люди Бангвеулу отвыкли от этого общечеловеческого занятия. Робко ступающий слабыми короткими ногами с кочки на кочку батва — странное зрелище. Но в утлой лодке те же короткие ноги делаются надежной опорой, и любо смотреть, как ловко мечет уверенная рука копье в рыбу и как стремительно ныряет за ней в холодную воду обнаженное коричневое тело.
Бургхардта сразу же узнали, вся деревня высыпала на плоты, которые запрыгали в такт приплясывающим людям. Он причалил прямо к своему дому и, вскочив на плот, вытянул из лодки и меня. Здороваясь, батва касаются друг друга лбами. Мужчины в своей одежде не претендуют на оригинальность и довольствуются набедренными повязками. У женщин наряд состоит из полотнища ярких тканей, сверх которых кое-кто набрасывает шкуру водяного козла. По бокам головы у всех выбриты, а в центре, от лба до затылка, оставлен узкий валик густых волос, украшенный перламутром раковин.