Два раза племена бахуротое и кололо вторгались с юга на их земли, но лози быстро ассимилировали их, перенимая в то же время все рациональное, что было в культуре и традициях пришельцев. Так, от кололо они унаследовали неизвестные им доселе методы скотоводства. На смену матриархату пришло распространенное у южноафриканских племен наследование власти и собственности по отцовской линии. Вся равнина Бароце была покрыта сплошной сетью каналов, по которым воды великой Луамбайи — так здесь называют Замбези — разбегались по засушливым землям Калахари. В 1864 году лози свергли последнего вождя кололо — Мамили — и возвели на престол человека из своего племени — Сипопа. После него правителем стал основоположник нынешней правящей династии Лубоси Леваника I, известный в Бароце под кличкой «сдирателя шкуры с кололо». Он был первым правителем лози, принявшим титул литунги.
Зарождение феодального государства в Бароце совпало по времени с появлением в Центральной Африке Сесиля Родса. Леваника I довольно долго не соглашался на предложения родсовской «Британской компании Южной Африки» о протекторате, но потом сдался. Печальный опыт соседей подсказал ему, что дальнейшее упорство приведет лишь к завоеванию Бароце силой. За свое добровольное подчинение аристократы-лози постарались выторговать у Родса побольше привилегий и уступок: сохранение власти литунги, неприкосновенность земельной собственности, автономию во внутренних делах.
Так подписанный Леваникой I и Родсом договор законсервировал архаические феодальные порядки, затормозил развитие Бароце, отгородил лози от внешнего мира. В пределах Северной Родезии Бароцеленд имел статус «автономного протектората». В независимой Замбии страна лози стала именоваться провинцией Бароце, но власть литунги оставалась неприкосновенной до 1970 года. Бароце жила собственной жизнью. Узкая дорога между Монгу и Лусакой была единственным кровеносным сосудом, который связывал Бароце с остальной страной. Но этот сосуд был слишком тонок. Всякий раз, когда правительство республики пыталось покончить с архаическими привилегиями литунги, из Бароце начинали приходить тревожные вести о волнениях, об усилении сепаратистских настроений. Созвучие названия «Бароцеленд» с тремя другими бывшими протекторатами Англии в Южной Африке — Бечуаналенд, Басутоленд, Свазиленд — не давало покоя феодалам-лози. Кое-кто из них мечтал о выходе из Замбии, о создании «независимого» Бароцеленда. Традиционный статус правителей Бароце, узаконенный составленной в Лондоне Конституцией независимости Замбии, был одной из тех колониальных бомб замедленного действия, которые мешают спокойно жить и развиваться многим африканским странам.
Да и сама ку-омбока, конечно, была для литунги не столько данью традиции, сколько удобным поводом напомнить о себе, поднять свой престиж, принять у себя во дворе знатных гостей из столицы. Министры, сидевшие впереди меня в самолете, летели в Монгу не из любопытства, а по необходимости.
Из-за праздничного оживления местным властям, конечно, было не до меня. До Монгу я доехал на попутной машине, но вышел по незнанию не в новой части города, где была гостиница, а в старом квартале. Больше машин не было видно, так что пришлось тащиться пешком.
Над городом висела тончайшая, как лёсс, пыль. Люди, разморенные жарой, не найдя тени, укладывались отдохнуть тут же, прямо в мягкой горячей пыли. По обе стороны от дороги, связывавшей старую часть города с аэродромом, — рынок, каких ни до, ни после я никогда не видал в Африке.
Он скорее необычен, чем живописен. Это не шумное, яркое торжище, а скопление неопрятных сооружений из соломы да хижин-лавок. В глубине этих сооружений, спасаясь от пекла, дремлют старухи торговки. А их главный товар — огромные мешки с кукурузной мукой и тапиокой — пылится снаружи. Мальчишки-зазывалы со скуки сооружают из муки с помощью мерок недолговечные куличики.
В другом ряду продают табак. Но не рубленое курево и не отдельные листья, а листья, сплетенные вместе с ветками в косички и свернутые в диск-завертуту — большие, по полметра в диаметре, табачные диски. Покупатели обнюхивают их, отщипывают от края, набивают глиняные трубки и, если понравится, начинают торговаться.
Но больше всего шуму там, где мужчины продают рыбу — сушеную, вяленую, копченую, целую или разрезанную на части. Рыбы очень много, но спрос на нее еще больше, потому что рыба — главная пища лози. Понятия «очередь» здесь нет: все толкаются, кричат, отнимают друг у друга уже отобранный товар.
Свежая рыба — редкость. Вдали показались два парня, поднимавшиеся от реки. На плечах у них палки, к которым, словно к коромыслам, были подвешены связки полуживой рыбы. Одна из покупательниц заметила их и бросилась навстречу, за ней побежали и все остальные. Молодухи попроворнее срывают рыбу с палок, и парням-рыбакам доставляет явное удовольствие повозиться с ними. Так и не дойдя до рынка, рыбаки поворачивают обратно к реке, на ходу подсчитывая вырученные монетки.
Реки — великой Луамбайи — не видно. Она только угадывается по яркой зелени долины, которая виднеется сразу за пыльным рынком. Но несколько каналов, начинающихся где-то далеко, от Замбези, подходят прямо к хижинам-лавкам. Здесь возник свой, совершенно особый мирок.
По берегу одного из каналов, далеко вдающегося в болотистую долину, вытянулся длинный ряд хижин из тростниковых циновок. Улицу заменяет здесь канал. Черные лодки бесшумно скользят по его зеленой воде. Гребцы с бронзовыми, блестящими на солнце телами, ловко орудуют шестами и, проплывая мимо деревни, скрываются в зарослях осоки. Там воды уже не видно, и поэтому встречные, плывущие с Замбези лодки как бы скользят по траве.
На лодках со стороны Замбези привозят рыбу. Не выходя на сушу, мужчины вываливают ее на берег и отправляются обратно. Тут же, на берегу, ее потрошат, а визгливые черные свиньи поедают рыбьи внутренности. Иногда с плоских вершин деревьев, растущих здесь только у воды, слетают голошеие марабу. Они хлопают крыльями по тупым свиным рылам и сами начинают лакомиться потрохами. Свиньи ждут минуту-другую, но, потеряв терпение, отходят в сторону и, разбежавшись, бросаются на птиц.
Рядом чинят сети старики, стирают белье женщины с сидящими на их спинах детьми. На небольшом мысу расположена лесопилка. В этом крае заливных лугов и пустынь дров нет, их привозят на лодках издалека, со средней Замбези. Я приглядываюсь к топору, которым орудует дровосек. Сам колун, конечно, привозной, фабричный, но рукоять местная, испещренная тонким резным орнаментом. В Европе не часто можно встретить подобного дровосека-эстета.
В самом центре улицы постоялый двор, где останавливаются приплывшие по Замбези люди. Сидя под камышовыми навесами, они попивают кукурузное пиво, обсуждают последние новости. Напротив, на другом берегу, находится «индустриальный район» соломенного портового города — судоверфь. Одну лодку там еще только начали выдалбливать в огромном неотесанном стволе, а другая уже готова. Лодки здесь не смолят. Опытные старики, знающие особые составы, приготовляют вязкую смесь, состоящую из растительных масел, соков пустынных растений и древесного угля. Эту смесь втирают в лодку, словно мазь в тело больного. Потом сушат и опять втирают. Дело это долгое, но зато лодки у лози живут века. На носу каждой из них выжигают особые отметки — нечто вроде геральдического герба ее владельца.
Лодки, лодки, лодки… Сотни черных выдолбленных стволов, словно упавший на канал частокол. Десятки лодок уходят по каналу к реке, десятки идут им навстречу. Вряд ли все они были сделаны на этой судоверфи. Замбези где-то далеко, но главный ее порт на земле лози — Монгу. По прорытым сотни лет назад каналам со всей их пустынной страны стекаются сюда торговцы, рабочие, верноподданные литунги.
От старой части города до нового Монгу рукой подать. «Новый Монгу» — это, конечно, слишком громко сказано. Здесь есть лишь одно довольно изящное модернистское строение, в котором находится канцелярия министра Бароце. За ним три барака, в которых размещаются прочие службы, необходимые любому провинциальному городку, госпиталь, гараж, а на склоне долины, обрывающейся к реке, — гостиница. Называется она, конечно же, «Луамбайя». И, как и следовало ожидать, свободных мест там не оказалось.
— Надо было заказывать заранее, — посочувствовал мне хозяин. — Раньше, пока не было гостиницы, на ку-омбоку приезжали немногие, так как мало кто хотел спать под открытым небом. А в этом году, когда ее отстроили, сюда повалил народ. Но никому в голову не приходит, что мы не можем принять всех.
Пришлось идти в канцелярию министра, разыскивать ушедшего куда-то чиновника, ждать, пока пообедает его начальство. Наконец кто-то вспомнил о пришедшей из Лусаки правительственной телеграмме, предписывавшей «оказывать всяческое содействие первому корреспонденту ТАСС, совершающему поездку по Бароце», и начались извинения. Оказывается, номер был заказан, но не на мою фамилию или хотя бы имя, а почему-то на отчество. Я пытался объясниться, но тщетно. Все три дня, что я пробыл в Монгу, меня величали «мистер Федорович».
Гостиница стояла на сухом песчаном склоне, на котором то и дело буксовали машины. Город располагается в полупустыне, но с раскаленной террасы, где стоит «Луамбайя», открывался великолепный вид на долину Замбези, покрытую морем зеленой сочной травы.
Пройдет еще несколько недель, начнутся весенние дожди, и старый Монгу затопит вода, а новый город будет выглядеть островком среди разлившейся на сорок — пятьдесят километров в ширину Замбези. На идеально ровной, почти без наклона территории Бароце ничто не сдерживает паводковых вод великой реки, и на время этот район превращается в огромное озеро. Тысячи семей ежегодно оставляют свои деревни в долине и вместе со скарбом на месяц-другой откочевывают на холмы или в пустыню. Это доставляет местным жителям много неприятностей, но зато, когда вода спадает, н