— Бахуротсе — бечуанский клан, который и сейчас живет в Ботсване. Бахуротсе созвучно с Бароце, но мы связываем возникновение названия своей страны со второй волной пришельцев — ордами племени кололо. Их переселение тоже было вызвано войнами Чаки. Не уверен, знаете ли вы о том, что писал ваш Энгельс о Чаке?
— Энгельс писал, что вооруженные только копьями и дротиками, под градом пуль, зулусы не раз расстраивали ряды английской пехоты, вооруженной огнестрельным оружием, и даже опрокидывали ее…
— Верно, — не то разочарованно, не то удовлетворенно замечает литунга. — Чака был наш великий вождь. Теснимые его войсками орды кололо достигли равнин Замбези. И первые, кого они встретили, были данники луйя — люди племени луизи. Пришельцы назвали их «лози», «балози» и распространили это название на всех жителей Бароце. Этим бы, наверное, и ограничилось дело, если бы не вмешательство служителей из Парижской евангелистической миссии. Многие из них раньше служили в Басутоленде, знали язык пришельцев-сикололо и поэтому начали вести на нем преподавание в своих школах, создали для него письменность. Так за нами укоренилось название «лози», а сикололо вытеснил язык луйя, у которого не было своей письменности. Сейчас силуйя можно услышать лишь в стенах этого дворца.
— Откуда же тогда произошло название «Бароце»?
— О, это всего лишь законы грамматики нашего языка. Лози — барози — Бароце, — улыбаясь, пояснил литунга и встал, давая понять, что аудиенция закончилась.
Оправившись после ку-омбоки, местные власти решили откликнуться на министерский призыв «всячески содействовать корреспонденту ТАСС». Руководитель департамента сельского хозяйства мистер Чиуме пригласил меня съездить с ним в Намушакенде, где находится первая и единственная на всю провинцию опытная станция. На следующий день надо было лететь на медицинском самолетике на юг, в Сешеке. Но до этого мне была выделена машина и разрешено наездить на ней целых семьдесят пять километров: на большее не было бензина.
Территория между королевскими резиденциями Лимулунгой и Леалуи — исконные земли лози. Здесь раскинулись обширные пойменные луга с особым водным режимом и необычными почвами. Это своеобразие природных условий породило и оригинальные формы обработки земли, создало тот необычный культурный ландшафт, который не встретишь нигде в Африке, кроме Бароце.
С высоты королевского холма открывался вид на сорокакилометровый канал Уша, сеть каналов поменьше, паутину канавок, насыпные террасы, мозаику стариц и полей. Все это лози не могли создать собственными силами, не могли сами справиться с ремонтом своих сложных ирригационных сооружений. Поэтому в былые времена сюда, на равнину Бароце, стекался безработный люд со всех окраин. Пришлую голытьбу или захваченных в плен «сажали на землю» в окружающих дворец «королевских деревнях», давали обзавестись семьей.
Не за спасибо, конечно. За клочок земли надо было обрабатывать хозяйское поле, следить за королевскими каналами-дренами, строить запруды и копать пруды, резать тростник, чинить рыболовные плотины и ловить рыбу — одну себе, девять — во дворец. Литунге принадлежало сто пятьдесят охотничьих заказников, он до сих пор крупнейший помещик Бароце и распорядитель всех пустующих земель, «хозяин» всей рыбы и диких животных в провинции. Один бивень с каждого убитого слона принадлежит ему. Две из трех пойманных в Калахари крупных змей или найденных в Замбези черепах тоже должны быть доставлены в Лимулунгу.
Раньше, когда здесь путешествовал Давид Ливингстон, в Бароце даже наиболее бедный человек был хорошо обеспечен едой со своих полей, дикими плодами и рыбой. А сейчас Бароце в правительственных отчетах называют «самой бедной провинцией Замбии», мужчины бегут из деревень в поисках работы в далекие города, а в обезлюдевших деревнях некому чинить канавы и отвоевывать у болот поля.
— За несколько лет независимости нельзя, конечно, исправить то, что было разрушено здесь за шестьдесят колониальных лет, — говорит Чиуме. — Те немногие дороги, которые есть в провинции, ведут на юг, в то время как наш главный рынок на севере, в Медном поясе. Когда Бароце получит прямой выход к городам Медного пояса, мы сможем производить на этих землях очень много продуктов. Главное сейчас — приостановить спад воды в каналах, не дать им прийти в негодность. Ведь стоит дренам засориться, как болота поглотят огромные площади пашни. Вы когда-нибудь слышали о системе земледелия «сишаньо»?
Нет, я не слышал о сишаньо, и Чиуме, резко разворачивая лендровер, гонит машину прямо по зелени луга, заросшего лудецией. Судя по обилию каналов, скрытых травой, когда-то здесь были поля.
— Сишаньо — это система осушения земель, созданная лози, — объясняет Чиуме. — Я ведь сам не из местных, из Лусаки. И о сишаньо впервые услышал там, когда учился в техникуме. Это совершенно уникальная система, очень сложная и остроумная, не встречающаяся больше нигде в мире. Сишаньо называют вершиной того, что достигло земледелие в Африке.
— В чем же заключается эта система?
— Это очень сложная, разветвленная сеть дренирующих каналов на торфяниках, которая пронизывает все поля. Под землю кладут бамбуковые «стволы», а снаружи роют каналы. Сишаньо требует больших затрат людской силы, больших работ, и поэтому землям, на которых она применялась, в колониальные годы был нанесен особый ущерб. Вон виден склон, на котором мы уже восстановили дрены.
Издали казалось, что на черном склоне долины кто-то нарисовал огромную елку. Так, как рисуют дети: ствол и от него симметрично уходящие в сторону палочки-ветки. Только здесь ствол — водоотводный канал, а ветки — несущие в него избыточную влагу дрены. Между ними на тучных увлажненных почвах возделаны кукурузные поля и огороды.
Поля, оказывается, принадлежали станции Намушакенде. Чиуме провел меня по опытным участкам, показал плантации риса, который, бесспорно, имеет на этой земле, увлажняемой Замбези, огромное будущее, рассказал о том, как власти стимулируют крестьян внедрять новые культуры, заниматься птицеводством. «У Бароце есть не только прошлое, но и будущее», — убежденно сказал он на прощанье.
МАЛАВИЙСКИЕ САФАРИ
До малавийской границы мы ехали в сопровождении слонов. Это не преувеличение: за четыре часа, что мы потратили на стокилометровый путь от замбийского городка Чипаты до Касунгу, нам повстречалось двести восемнадцать толстокожих гигантов. Впереди обычно шел ушастый вожак, за ним цепочкой, хобот к хвосту — остальные. Шли деловито, не останавливаясь, и все в одном направлении — на восток.
Уильям Бейнбридж, директор заповедников Замбии, возивший меня по Национальному парку Луангвы, а теперь пригласивший проехать вместе с ним по дорогам слоновьих миграций, озабоченно качает головой.
— Этак мы потеряем большую часть замбийских слонов, — говорит он. — Визовой режим для них не установишь. Сразу пронюхали, что в Касунгу, в малавийском заповеднике, их сейчас ждет меньшая опасность, чем в Замбии.
Опасность — это гигантская бойня, отстрел шести тысяч слонов и других крупных животных, организованный управлением замбийских заповедников. Путешествуя по раскаленной долине Луангвы, мы то и дело натыкались на трупы животных, лужи крови, горы костей. Страшное зрелище. Особенно страшное потому, что здесь, в ненаселенной, покинутой африканцами малярийной долине Луангвы, слон доверял человеку, как нигде в Африке. Он забыл про охотников и знал лишь человека — туриста, человека — натуралиста, любопытного и доброжелательного.
Луангва была единственным во всей Африке заповедником, у въезда в который не висели таблички, запрещающие посетителям выходить из машины. Напротив, парк тем и притягивал туристов, что здесь им разрешалось ходить по бушу, подходить к животным, фотографироваться рядом со слонами. В Луангве существовал специальный «ливингстоновский» маршрут: семь дней пешком по саванновым тропам, которыми ходил великий путешественник, мимо стад слонов и буйволов, мимо щурящих крохотные глазки носорогов. Конечно, у сопровождавшего такие сафари проводника за плечом всегда было ружье с разрывной пулей. Но за последнее десятилетие никто не помнит, чтобы эта пуля разорвалась. И вот…
— А что делать? — вздыхает Бэйнбридж. — Сейчас в Луангве минимум тринадцать тысяч слонов. Каждый год их численность увеличивается на семьсот — восемьсот голов. Ежегодно прибавляется по полтысячи бегемотов и по четыреста пятьдесят буйволов. А есть-то им становится нечего.
Есть им, действительно, нечего. В долине Луангвы и дальше, в западной Малави, растут почти лишь одни мопане — двенадцати-пятнадцатиметровые деревья из семейства бобовых. Мопане — дерево-аскет, дерево-стоик. Встречается оно в самых жарких частях Центральной Африки, на скудных почвах, на которых больше уже ничего не может расти. В наиболее сухих и бесплодных местах мопане вырождается в кустарниковую форму. Такими кустарниками и питаются в основном слоны Луангвы. При этом они их основательно вытаптывают, после чего заросли мопане уже не восстанавливаются. Правда, после разливов Луангвы, превращающей свою долину в непроходимую топь, на скелетных почвах зеленеет трава. Но она быстро выгорает. И остается серая, безжизненная земля. Такая, по которой мы сейчас едем.
— Попытки подсеивать здесь траву, сажать деревья не дали никаких результатов, — продолжает Бэйнбридж. — Положение становится катастрофическим. Если мы сейчас не вмешаемся, то расплодившиеся животные уничтожат всю растительность и все равно обрекут себя на гибель. А так мертвые помогут живым.
— Не боитесь ли вы, что массовый отстрел слонов нарушит добрые отношения, сложившиеся в парке между животными и людьми? — спрашиваю я.
— Появление древнего инстинкта «человек — враг», конечно, вполне вероятно. Чтобы предотвратить это, мы стараемся по возможности убивать слонов так, чтобы остальные животные этого не видели. К тому же умерщвляют их не пулями, а сильно действующими отравляющими средствами. Смерть наступает через три-четыре минуты, и обреченное животное не будоражит остальных. Подобная смерть без грохота выстрела, без крови даже не всегда ассоциируется у слонов с человеком.