Потом резкое умопомрачение и… Дальше вы знаете. То есть, догадываетесь.
Во второй раз меня заинтересовали ласты с полотенцем, которых в первое посещение не было. Прошёл мимо маски с трубкой, вытерся махровым лоскутом и захотел примерить ласты. Мол, сколько ещё расти, чтобы можно было ими пользоваться. Сунул ноги в синие резинки…
Дальше вспышка чрезмерной интенсивности, как от импульсного осветителя для качественных фотоснимков. И, соответственно, когда снова начал видеть – узрел опять настоящий берег, родителей и 1970 год. А ещё клятвенные обещания цветного снимка от вездесущего пляжного фотографа.
И снимок точно существовал. Правда, чёрно-белый и авторства моего крёстного папы. На нём я с маской на лбу и ногами в злосчастных ластах взрослого размера.
«Значит, от Потапыча не отвертеться», — взгрустнулось мне, так как осознал неизбежное. Потому что понял, что медвежонок – это маяк, указывавший на 1971 год. Именно в этом году отдыхавшие в Джубге фотографировались рядом с диким зверёнышем.
«А если схватить маску с трубкой и метнуть их поближе к медведю, а потом так же подкинуть туда ласты и полотенце?» — замыслил я рискованный эксперимент с тройным ксэкино, которое на тарабарском и начало, и запуск, и отправление в путь. По-русски самое подходящее слово – активация или активировать.
Но потом я подумал, что может случиться Архитекторское «несварение», после чего придётся или рождаться заново, или, наоборот, постареть на десяток-другой лет, чего, разумеется, не хотелось.
Сообразив, что от моего хамства с метанием предметов дремавший медведь-недоросль запросто мог проснуться и устроить то ещё возвращение в родные пенаты, я замер и… В общем, не решился. Но и 1971 год меня никак не устраивал.
Вселенной по большому счёту наплевать в каком году я по-настоящему… Реально… То есть, в первый раз был с мамой и папой на побережье. И с нашим «Запорожцем», конечно. И с крёстными…
Сам не заметил в какой момент и с чего вдруг решил проинспектировать карман на размеры и, если не упрусь ни в какую незримую стену, то проведать знакомый дольмен.
Чтобы экскурсии ничто не помешало, отправился в обход дрыхнувшего медвежонка и далее к речушке, которая и в реальности-то была не глубже полуметра. По пояс где-то для меня в пяти-шестилетнем возрасте.
«Плюс-минус двадцать – тридцать сантиметров на всякие подвохи», — так тогда рассчитал и шагнул в тёплую пресную воду. Нащупал ногами скользкие от глинистого налёта камушки, вспомнил, как в этом месте «учился» плавать и, наконец, осознал, что пребывал в абсолютно обнажённом состоянии. То есть, без всего. Увидел, что гол как сокол.
Успел подумать, что расшитый астрологами балахон истлел прямо на мне, пока светился будучи в огненном красно-малиновом состоянии. Потом из-за нахлынувших эмоций судорожно дёрнулся, отчего поскользнулся и свалился в воду.
Только что бывшая прозрачной и тёплой водица моментально помутнела и остыла градусов до двадцати – двадцать двух, не больше. Мало того, ещё и дно «утонуло» до пары метров, а может быть и больше. В смысле глубже. Когда отталкивался от него, почувствовал холодный ил, в который провалился ногами до щиколоток.
Странно было то, что я не паниковал. Или ждал подобного сюрприза. Или душа была в курсе грянувших судьбоносных приключений, кто его разберёт. А дальше я буднично зажмурился и устремился вверх.
«Голый. Голый. Голый», — сосредоточился на отсутствии плавок или тех же трусов, чтобы не забыться из-за впечатлений от созерцания места, в которое был послан судьбой, и что было сил погрёб к поверхности. Благо, что опыт к тому времени был богатый, и я без труда угадывал, где верх, где низ. А там условные они или реальные…
— Голый Головастик вернулся! — радостно прокричал во всё горло, когда, наконец, вынырнул и в два гребка приблизился к спасительному берегу.
Потом нащупал ногами дно, продрал глазёнки и «угадал» родное городское водохранилище номер «Два».
— Как это, голый? — спросил меня папка, выросший словно из-под земли и «материализовавшийся» на восточном бережку водоёма.
Следом за родителем вокруг один за другим начали появляться и все «остальные» отдыхавшие, включая маму с повзрослевшим Серёжкой, которые преспокойно возились на покрывале, постеленном на травке.
Пока ошалевал от заурядного и почти будничного завершения эпопеи с множеством параллельных и межгалактических путешествий, в том числе и во времени, родитель деловито сбегал к маме с Сергеем, схватил в охапку точно такое же махровое полотенце, как в судьбоносном кармане, и с напускным равнодушием вернулся назад, ухитрившись прихватить и мои «новые» штаны, которые он умыкнул, пока мама воспитывала младшенького сыночка-егозу.
— Обмотай вокруг талии и выходи. Потом мотнёшься к кабинке и переоденешься. Полотенце я выжму. И больше так не чуди. Весь пляж даже я не рискую переплывать. Только сейчас понял, что ты из-за того, что потерял… Амуницию. Просил же не прыгать с такой высоты, — прочитал папка краткую воспитательную нотацию и швырнул полотенце в воду, чтобы я его утопил, а потом притворился, что, мол, для меня терять плавки во время ныряния с вышки – обычное дело.
Вот только «вышка», с которой я пару раз нырял, никогда не была выше полуметра от глади Второго городского. А переплывать пляж от берега у рощи до «кубанского» я никогда не рисковал по причине неумения сносно держаться на плаву.
— К… К кабинке далеко топать. Лучше до Кубани сбегаю и там в зарослях оденусь, — на удивление чересчур спокойно заявил я папке и вышел на берег.
— Тогда я с тобой, — увязался за мной Григорьевич-младший, и мы, не теряя времени, пошагали к родной реке.
Когда переходили опоясывавшую водохранилище дамбу с дорогой, я осмотрелся по сторонам и увидел непостижимую картину «расширения» моего маленького мира.
Сразу за дорогой прямо на глазах вокруг вырастали деревья, кусты, бурьян с осокой и камышом вперемешку. Потом появился звук журчавшей на перекатах Кубани, потом и сама река. За ней противоположный берег, и далее. Потом и Старая станица мультяшным образом «отстроилась» за пару-тройку секунд. За станицей вырос Фортштадт, и пошло-поехало.
Пока с папкой выбирали место для моего уединения, задул тёплый ветерок, а небо окрасилось голубой высью и усеялось белейшими летними облаками. Потом послышались дальние и ближние звуки шелеста листвы, стрёкота кузнечиков, пения птиц, и так далее. И прочее с многоточием.
Картина мира… Скорее, сам мир материализовывался и приступал… К жизни.
Но на этом сюрпризы не кончились. Когда я напялил штаны, напоминавшие школьные, только серого цвета, закинул полотенце на плечо и привычно сунул руки в карманы. В левом боковом обнаружил камушек с Куома, а в правом заветные зёрна Древа Познания.
«Подарки значит. Сюрприз от Протаса. Но… Проверить не помешает. Если руки станут вездесущими, тогда семена точно настоящие», — завис мой мыслительный аппарат, зато душенька запела чуть ли не в голос.
— Ты скоро там, горе-ныряльщик? И на кой я тебя в секцию плавания записывал?— вернул меня отец на грешную землю родного Армавира, и я «включился».
— Всё уже. Выбираюсь. Ты лучше напомни, какое сегодня число?
— Двадцать третье августа. Последний день моего отпуска. В понедельник на работу, — высказал родитель с сожалением, и пока я кумекал о месяце на дворе и текущем дне недели, в голове всплыли ненавязчивые подсказки, походившие на самоличный анализ.
«Август. 1974 год. Пятница. В какой ещё день меня могли вернуть? В судьбоносный во всех смыслах. Мама тоже через неделю на Шоколодочную…
Ёшкин! Я же теперь четвероклассник! Неделю всего отучился в третьем… Глянуть бы на оценки.
И на кой? Я же до пятого в круглых отличниках… Должен быть», — увлёкся я разбором «телеграмм», а потом узрел в них несоответствие.
«С чего вдруг родитель сокрушается о конце отпуска, если впереди ещё пара дней, которые можно и нужно использовать для рыбалки на Егорлыке? Или хотя бы на Кайдалах? На Марьинском или Новокрасном… На Октябрьских, что недалеко от Михайловки – тоже вариант.
Может, машина поломалась? Как тогда мы на водохранилище приехали? Москвич наш на стоянке за рощей, или где?» — начал я подозревать, что камушек и семена мне всучили как утешительный приз, а вот из-за чего так расстарался обитатель Куроса, он же мой непосредственный Начальник, и требовалось… Догадаться.
Сообразив, что прямые расспросы родителей невозможны про причине возникновения встречных, а амнезию из-за неудачного ныряния изображать не хотелось, я придумал… Думал, что догадался, как выведать всё самое необходимое, не вызывая подозрений, и спросил у отца:
— На канал не собираешься? В выходные чем займёмся?
— А на чём туда ехать? — изумился папка. — Ты что, забыл, как переднюю вилку загнул и колесо угробил? Говорил же не гонять вокруг квартала. Мал ещё. Нет, надо было… Ну тебя! Завтра на толкучку поедем. На автобусе. Может, найдём что-нибудь на нашу «Верховину». Там уголок для мопедистов есть. И года не проездили…
После полных трагизма слов отца о сломанном мною новёхоньком мопеде я сообразил, что стал не только отчаянным пловцом-ныряльщиком, но и сорвиголовой-мопедистом. Из-за этого открытия сначала захотел безудержно смеяться, но вовремя вспомнил о безвозвратной потере Москвича с его предшественником – Запорожцем, и настроение накренилось в сторону растерянности и неуверенности в степени близкой к тревожному отчаянию.
Возвращаясь с папкой к маме и Серёжке продолжал лихорадочно соображать, каким образом быстро освоиться в новой реальности и при этом не вызвать подозрений у семейства, соседей, одноклассников. Не говоря о мире, астре над головой и вездесущих Протос. К последним и решил обратиться, причём срочно. Чтобы это сделать, ещё и в пробно-ознакомительных целях, понадобилось уединение, а вот так сразу расставаться с только что обретёнными членами семьи, желания не было.
Ситуацию спасла мама. Как только я собрался дополнить свой гардероб рубашкой, носками и подозрительно знакомыми туфлями, она переключила своё внимание на меня и спросила: