. Дворец ее отца был осажден. Хенрика преследовали бандиты. Мать и сестра умоляли ее отказаться от этого брака. Но ее отец пришел в бешенство при мысли, что какой-то сброд помешает ему отдать замуж свою дочь за того, за кого он хочет. И вот он велел графу Хенрику похитить ее. Так как у них не было возможности обвенчаться потихоньку дома, ей и Хенрику пришлось тайком пробираться по задворкам, всевозможными закоулками в шведское консульство. И как только она отказалась от католической веры и приняла протестантство, их немедленно обвенчали, и тут же в дорожной карете они быстро помчались на север. «О настоящем обручении, с оглашением в церкви, как видите, не могло быть и речи. Это было невозможно, — любила повторять молодая графиня. — Венчаться в консульстве вместо какой-нибудь красивой церкви было не очень приятно, но иначе Хенрику пришлось бы уехать одному, без меня. Там, в Италии, все они такие вспыльчивые, и папа, и мама, и кардиналы, и монахи — все вспыльчивые. Поэтому-то и пришлось все делать тайком, иначе если бы люди увидели, как мы пробирались в консульство, то они ради спасения моей души наверняка убили бы нас обоих. Хенрик был уже, конечно, предан проклятию».
Молодая графиня продолжала любить своего мужа и после, когда они приехали домой в Борг и зажили спокойно. Она любила в нем блеск его древнего имени и героическое прошлое предков. Ей нравилось видеть, как его чопорность смягчается от ее присутствия, и слышать, как голос его приобретает нежность, когда он обращается к ней. А потом, он любит и балует ее, и, кроме того, она обвенчана с ним. Молодая графиня просто не может себе представить, чтобы замужняя женщина не любила своего мужа.
К тому же он в некоторых отношениях отвечает ее идеалу. Он мужествен, справедлив и правдив. Он никогда не нарушает данного слова. Она считает его настоящим дворянином.
Восьмого марта ленсман Шарлинг, как всегда, справлял день своего рождения, и в Брубю в этот день обычно съезжалось много гостей. Знакомые и незнакомые, приглашенные и неприглашенные — все приезжали поздравить ленсмана. Все были здесь желанными гостями. На всех хватало еды и питья, и в зале достаточно было места, где развернуться любителям танцев, понаехавшим из семи церковных приходов.
Приехала и молодая графиня, так как она бывает всюду, где только ожидаются танцы и веселье.
Но на этот раз молодая графиня не весела. Ее гнетет смутное предчувствие, что настал и ее черед быть вовлеченной в водоворот неистовых приключений.
По дороге в Брубю она сидела в санях и наблюдала закат. Солнце заходило на безоблачном небе, не оставляя после себя слегка окрашенных в золото облачков. Серовато-бледная дымка сумерек, волнуемая порывами холодного ветра, окутывала окрестности.
Молодая графиня наблюдала за борьбой между светом и тьмой и видела, как все живое было охвачено страхом перед великой схваткой двух начал. Лошади торопились довезти последние повозки, чтобы поскорее оказаться под крышей. Лесорубы из леса, девушки со скотного двора — все спешили домой. На опушке леса выли дикие звери. День, любимец людей, терпел поражение.
Свет угасал, краски блекли. Вокруг были лишь стужа и мрак; все, во что она верила, что любила, что она делала, — все представилось ей окутанным серым полумраком. Для нее и для всей природы это был час усталости, изнеможения, поражения.
Она думала о собственном сердце, которое в своей беззаботной радости облекало все вокруг в пурпур и золото, и о том, что оно, возможно, когда-нибудь утратит способность озарять своим светом ее внутренний мир.
«О, мое сердце, мое бедное сердце! — сказала она себе. — Неужели же ты, богиня гнетущего мрака и сумерек, завладеешь когда-нибудь им и станешь властительницей моей души? Неужели когда-нибудь волосы мои поседеют, спина согнется и сердце мое обессилеет, а жизнь предстанет передо мной такой, какова она есть, во всей своей неприглядности, серой и безотрадной».
В это время сани въехали во двор ленсмана, и в то мгновение, когда она подняла голову, взор ее остановился на решетчатом окне флигеля и на мрачном лице за решеткой.
Это было лицо майорши из Экебю; и молодая графиня почувствовала, что все ее удовольствие от вечера будет испорчено.
Легко быть веселым, когда не видишь печали, а лишь слышишь о ней, как о гостье дальних краев. Но как сохранять радость сердца, когда стоишь лицом к лицу с мрачной, темной, как ночь, угрюмой скорбью.
Графиня, конечно, знала, что ленсман Шарлинг арестовал майоршу и что скоро ее будут судить за злодеяния, которые она учинила в Экебю в ту ночь, когда там был большой бал. Но кто мог подумать, что ее будут держать здесь, во дворе у ленсмана, так близко от зала, что из его окон можно видеть ее темницу, куда будут доноситься музыка и веселый гомон. Мысль об этом мешала графине веселиться.
Молодая графиня танцует, конечно, и вальс и кадриль. Она не пропускает ни менуэта, ни англеза, но после каждого танца что-то притягивает ее к окну, откуда она смотрит на боковую пристройку. Окно у майорши освещено, и видно, как она непрерывно ходит по комнате взад и вперед. Она, по-видимому, совершенно не отдыхает, а все ходит и ходит.
Танцы не доставляют графине никакой радости. Она все думает о майорше, которая мечется из угла в угол по своей темнице, точно дикий зверь в клетке. Она не понимает, как могут спокойно танцевать остальные гости. Ведь не только она одна, а многие взволнованы тем, что майорша находится здесь, так близко от них. Но все делают вид, будто ничего не случилось. До чего же невозмутимый народ эти вермландцы!
Каждый раз, когда графиня приближается к окну, она чувствует, как тяжелеют у нее ноги и как смех застревает у нее в горле.
Заметив, что графиня дышала на запотевшие стекла окна, жена ленсмана подошла к ней.
— Что за несчастье такое, что за несчастливый год! — шепнула она графине.
— Сегодня, по-моему, просто невозможно танцевать, — прошептала графиня ей в ответ.
— Я так не хотела, чтобы у нас сегодня был бал, в то время когда она сидит там взаперти, — отвечала фру Шарлинг. — Когда ее арестовали, она все время находилась в Карльстаде. Но теперь ее скоро будут судить и поэтому сегодня перевели сюда. Мы не могли допустить, чтобы ее заперли в ужасную арестантскую при здании суда, и потому пришлось поместить ее в ткацкой во флигеле. Я бы с радостью отдала ей всю свою гостиную, графиня, если бы только сегодня не должно было понаехать столько народу. Вы, графиня, почти незнакомы с ней, но для всех нас она была матерью и королевой. Что она станет думать обо всех нас, кто танцует и веселится здесь, в то время когда с ней такая беда стряслась? К счастью, мало кто из гостей знает, что она здесь.
— К чему вообще было ее арестовывать, — сухо замечает молодая графиня.
— Я согласна с вами, графиня, но это было необходимо, чтобы не получилось другой, еще большей беды. Кто мог бы запретить ей поджечь свою собственную скирду соломы и прогнать кавалеров? Но майор искал и преследовал ее. Бог знает, что бы он натворил, если бы ее не арестовали. У Шарлинга было столько неприятностей с этим арестом. Даже в Карльстаде им были недовольны за то, что он так серьезно отнесся ко всему этому делу в Экебю и арестовал майоршу. Но он поступил так, как находил нужным.
— Но ведь теперь ее осудят? — говорит графиня.
— О нет, графиня, ее не осудят. Майоршу из Экебю конечно оправдают, но разве легко ей переносить все то, что произошло за последние дни. От одного этого можно сойти с ума. Подумать только, каково этой гордой женщине терпеть, чтобы с ней обращались, как с последним преступником? Мне кажется, было бы лучше, если бы ее оставили на свободе. Уж как-нибудь она и сама сумела бы спрятаться от майора.
— Ну так выпустите ее!
— Это легче сделать кому угодно, только не ленсману и не его жене, — шепчет фру Шарлинг. — Ведь мы, именно мы, обязаны стеречь ее. Особенно сегодня, когда здесь столько ее друзей. Ее стерегут два человека, а двери заперты и заложены на засов, чтобы никто не мог к ней проникнуть; но если бы кто-нибудь помог ей бежать, мы оба, Шарлинг и я, были бы только рады, графиня.
— А нельзя ли мне пойти к ней? — спрашивает молодая графиня.
Фру Шарлинг в волнении хватает ее за руку и ведет за собой. В передней они набрасывают на себя платки, выходят и быстро направляются к флигелю.
— Едва ли она станет разговаривать с нами, — говорит жена ленсмана. — Но все-таки она увидит, что мы не забыли ее.
Они входят в первую комнату флигеля, где сидят оба стражника возле запертой на засов двери, и беспрепятственно проходят в большую комнату, заставленную ткацкими станками. Вообще говоря, комната эта предназначена для ткацкой, но на дверях ее прочные замки, а на окнах решетки — на случай, если комнату придется использовать в качестве арестантской.
Майорша продолжает ходить взад и вперед по комнате, не обращая на вошедших никакого внимания.
Все эти дни она мысленно совершала длительное странствие. Ее все время не оставляла мысль, что ей нужно преодолеть те двадцать миль, которые отделяют ее от эльвдаленских лесов, где ее старая мать ожидает ее. Ей нет времени отдыхать, она должна продолжать путь. Ей нужно торопиться, отдыхать некогда. Ее матери уже за девяносто лет, она может скоро умереть.
Майорша ходит взад и вперед по комнате, отсчитывая шаги и превращая их в альны, фамны[18] и мили.
Тяжелым и долгим кажется ей путь, но она не имеет права отдыхать. Она идет через глубокие сугробы, прислушиваясь к шуму вечных лесов. На ночь она останавливается в финских убогих хижинах, в шалашах углежогов. А иногда, когда на расстоянии нескольких миль ей не попадается ни одного жилья, она собирает ветки и устраивается на ночлег под корнями вывороченных елей.
И вот наконец она достигает цели — двадцать миль остались позади, лес редеет, и она видит запорошенные снегом красные домики.
Перепрыгивая с порога на порог, пенится и бурлит Кларэльвен, образуя целую вереницу небольших водопадов; и по хорошо знакомому шуму реки она узнает, что пришла домой.