Мы живем в тяжелое время. Стресс виден в глазах людей, стресс звучит в их голосе. Наиболее очевидно это проявлено в заголовках газет и телевизионных новостей: ощущение напряжения никогда не оставляет нас, несмотря на все наши попытки…
Время действительно тяжелое. Темп жизни бешеный и все ускоряется. Беглого просмотра заголовков газет или пары минут телевизионных новостей достаточно, чтобы заключить: человечество стремительно приближается к точке кипения. Причин тому множество: истощение ресурсов, разукрупнение корпораций, СПИД, преступность, уничтожение лесов, разрушение озонового слоя, наркомания, международный терроризм, вымирание животных и природные катаклизмы библейских масштабов. Все это вызывает стресс.
Стресс многолик. Он рядится в одежды всех фасонов и расцветок, выступает под тысячью имен, прозвищ и псевдонимов. Словно заразное заболевание распространяется с невиданной быстротой, множится подобно злостной бацилле – и ветры перемен, свободно гуляющие по планете, пронизывающие сквозняки цивилизации разносят дух стресса по «нивам и долам».
Глава 2За деревьями видеть лес
История науки принимает всегда очень важный вид на той точке, где мы находимся; мы ценим, правда, своих предшественников и до известной степени благодарим их за услугу, которую они нам оказали. Но никто не любит рассматривать их как мучеников, которых неудержимое влечение заводило в опасные, иногда почти безвыходные положения; и, однако, у предков, заложивших фундамент нашему существованию, часто больше серьезности, чем среди изживающих это наследие потомков.
В 1926 году один любознательный 18-летний студент медицинского факультета Немецкого университета в Праге слушал очередную лекцию.
Профессор демонстрировал больных. Самых разных. Обращал внимание аудитории на характерные симптомы: обложенный язык, боли в суставах и т. д. На то, что помогало уверенно ставить диагноз и назначать соответствующее лечение.
И вот нашему студенту – а звали его Ганс Селье – пришла в голову мысль, впоследствии оказавшаяся очень важной: все больные с их «СИМПТОМАМИ» показались ему до странности похожими.
Позднее, работая уже в университетской клинике, Селье еще больше укрепился в своем мнении: признаки заболеваний были общими и для кори, и для скарлатины, и для многих других, казалось бы, столь различных хворей.
Это сходство в первых проявлениях всевозможных инфекций (например, общая слабость, повышенная температура, увеличение селезенки и печени) хоть и бросалось в глаза, все же упорно игнорировалось врачами при диагностике.
«Почему, задавал себе вопрос молодой медик, никто не уделяет ему никакого внимания? Какова основа этого синдрома «просто болезни», который, видимо, является реакцией организма на сильные потрясения и одинаков вне зависимости от причины заболевания?..»
Так зарождалось учение о стрессе, которому суждено было приобрести огромное значение не для одной только медицины.
2.1. Марсий ДНК-РНК
Именно собственное эмоциональное отношение к проблемам позволяет ученому видеть то, мимо чего проходят другие, быть не в ладах с логикой и здравым смыслом, удивляться тому, чему никто не удивляется, проходить мимо общепризнанных «золотых жил». И это качество – один из главных факторов, определяющих рост науки.
В те времена, когда Ганс Селье делал лишь первые шаги в науке, понятия электронов, квантов, атомных (боровских) орбит только начинали утверждаться. Ни электронной микроскопии, ни рентгеноструктурного анализа, ни других чудес, подаренных физиками физиологам, не было и в помине.
Однако и в те «ТЕМНЫЕ» годы (как и при Аристотеле, две тысячи лет тому назад!) находились смельчаки, считающие своим долгом докопаться до первопричин жизненных явлений. Гордецы, вознамерившиеся ответить на вопрос, что же такое жизнь.
«Если я скажу, что, прострелив кому-то голову, я поранил только часть тела – ведь сердце некоторое время продолжало биться, мышцы – сокращаться, а волосы – расти, – меня не оправдает ни один судья, так как жизнь присуща только целому», – пошутил как-то выдающийся биохимик лауреат Нобелевской премии Альберт Сент-Дьёрдьи (1893–1957).
Целое, именуемое человеком, эта живая вселенная – вот что с трудом поддается посягательствам исследователей.
Глядя на себя в зеркало, мы видим лишь внешнюю оболочку, лишь то, что можно назвать «ЧЕЛОВЕКОМ ИЗВЕСТНЫМ». Но сейчас речь идет об ином – о «ХОМО ИНКОГНИТО», о физиологической сердцевине человеческого естества.
А что, если применять тут те же методы, которыми исследуется наша необъятная Вселенная? Ведь подобно тому, как, скажем, около нашей планеты существует атмосфера, магнитосфера, облака заряженных частиц, потоки электромагнитных излучений, так и у человека есть невидимая невооруженным взглядом «шуба», выдающая интимные тайны жизнедеятельности живой материи.
Этот взгляд на вещи был положен в основу исследований, которые проводились в Институте радиотехники и электроники АН СССР (ИРЭ) под руководством академика Юрия Васильевича Гуляева (родился в 1935 году).
В лаборатории радиоэлектронных методов исследования биологических объектов (ИРЭ) человек предстает как источник электрических полей (каждый из нас своеобразный электрохимический генератор токов), магнитных (физики ухитряются регистрировать магнитные биополя, которые в миллионы раз слабее «фона», создаваемого нашей планетой), радиотеплового излучения внутренних органов (человек – радиопередающая станция, только очень слабая, и методами радиоастрономии можно…) и инфракрасного излучения с поверхности тела (мы подобны «печке» и непрерывно излучаем около сотни ватт), оптической хемилюминесценции и акустических сигналов.
Человек изменяет химический состав окружающей среды (у него, как у планеты, есть собственная «АТМОСФЕРА», образованная продуктами его жизнедеятельности; она ничтожна – десятки-сотни молекул в кубическом сантиметре объема, однако луч лазера в состоянии их зарегистрировать). Каждый из этих семи «цветов» радуги несет важную информацию, вносит свой вклад в создание динамического портрета человека.
Поразительные возможности открыли физики для познания сути жизни, и все же и ныне человек – в целом! – остается для науки «ХОМО ИНКОГНИТО». И ныне приходится ломать голову над этой, может быть, главной загадкой жизни.
Делу этому долгие годы своей жизни отдал и Ганс Селье. Все существенные моменты своей научной автобиографии он подробно и не раз излагал в своих книгах. И все-таки сейчас есть смысл кратко очертить канву его жизни, воспользовавшись дополнительно тем, что можно отыскать в интернете.
СЕЛЬЕ (1907–1982) родился в Вене в семье врача, который имел собственную хирургическую клинику в городе Комарно (тогда это была Австро-Венгрия, теперь Словакия). Мать Ганса была женщиной эксцентричной. Она заставляла Ганса говорить дома на четырех языках. Венгерский и немецкий он выучил без труда: первый был родным для отца, второй – для матери. Учить ребенка французскому и английскому пригласили гувернанток. Будущей профессор нисколько не сомневался, что мать руководствовалась лучшими побуждениями, с пяти утра экзаменуя сына в спряжении французских глаголов. Однако лингвистический эксперимент привел к тому, что Ганс в течение всей своей жизни так и не разобрался, какой из четырех языков для него родной.
В конце жизни в статье «Стресс без болезней» Селье так вспоминал о днях своей молодости:
«Поступив в возрасте восемнадцати лет на медицинский факультет, я был так захвачен изучением жизненных процессов и болезней, что просыпался в четыре часа утра и до шести вечера занимался в нашем саду с небольшими перерывами. Моя мать ничего не знала о биологическом стрессе, но помню, как она предостерегала, что такой режим нельзя выдержать дольше двух месяцев и что все это кончится нервным срывом. Теперь мне шестьдесят семь, я по-прежнему встаю в четыре или в пять часов утра, работаю до шести вечера с небольшими перерывами и совершенно счастлив такой жизнью. Никаких сожалений! Чтобы противодействовать возрастному физическому угасанию, я сделал себе единственное послабление: выделил час в день для поддержания тонуса мускулатуры – плаваю или в пять утра объезжаю на велосипеде вокруг университетского городка…»
Учился Селье, перебираясь из страны в страну. В 1924 году поступил на медицинский факультет Пражского университета. Но там не было условий для проведения исследований реакций организма на разные инфекции, а именно это и интересовало студента. Спустя год Ганс отправился в Парижский университет. Тут было все для успешной работы, но наладить отношения с профессорами молодому ученому не удалось. Пришлось вернуться в Прагу. В 1931 году Селье наконец удалось получить степень доктора химических наук и в придачу рокфеллеровскую стипендию. О деньгах можно было больше не думать. Он решает заняться исследованиями в лучших университетах США: отправился в университет Балтимора. Селье позже вспоминал, что в ту пору ему очень досаждали вечеринки, которые для «бедненьких иностранных студентов» устраивали жены профессоров. Впрочем, спустя три года он уехал работать в Канаду – в университет Монреаля. Здесь для нервного ученого были созданы все условия (вплоть до собственной лаборатории). Наконец-то у него было все необходимое для работы.
Книги Селье перевели на 17 языков, Профессор Селье написал более 1700 академических статей и 39 книг о природе стресса («Стресс жизни», «Стресс без дистресса», «Очерки об адаптационном синдроме»). После его смерти в 1982 году исследование Селье цитировалось в более чем 362 тысячах научных статей и в бесчисленном количестве популярных журналов. Селье до сих пор является наиболее цитируемым автором в статьях о стрессе.
Остался Селье в памяти людей и необычайно живым и подвижным человеком (не дожидаясь лифта, был способен взбежать к себе в кабинет на 10-й этаж по лестнице), настоящим полиглотом (свободно владел десятью языками, русским в том числе), изъездившим весь мир с чтением лекций о стрессе, человеком, создавшим в Монреале Международный институт стресса.
Селье крайне самокритично относился к своей персоне. Вот что он пишет в предисловии к своей книге «От мечты к открытию: как стать ученым»:
«Цель этой книги – представить некоторые проблемы науки на примере жизни одного ученого, того единственного, кого я действительно хорошо знаю. Это не попытка изобразить идеального ученого, которому новичок должен стараться подражать, и не самооправдание, а просто человеческий документ, рабочий отчет о том, что сделал один исследователь и почему он так сделал. Ничем большим эта книга и не могла бы быть, ибо никакие два ученых не похожи – и не должны быть похожи – друг на друга.
Я попытался безжалостно препарировать свой разум, как можно объективнее описывая и анализируя все его характеристики независимо от того, одобряю я их или нет. В результате, не все страницы этой книги в равной степени приятно читать. Возможно даже, что порой вы будете шокированы, и, быть может, вполне справедливо. Но зато вы с самого начала осознаете, что в реальной жизни ученые далеки от совершенства – факт, тактично опускаемый в некрологах о них и иногда даже в их биографиях.
Свободно высказывая свои взгляды, я вполне допускаю, что демонстрирую изрядную степень наивности и неосведомленности в вопросах, о которых мне стоило бы либо знать больше, либо вовсе промолчать. Такие разделы книги я бы мог с легкостью изъять, дабы соблюсти свое достоинство. Известно, что существуют многочисленные пристойно отретушированные биографии и мемуары значительно более крупных ученых, чем я, но я чувствую, что для того, чтобы в моих заметках содержалось нечто, чему можно было бы научиться, мне не следует подвергать их самоцензуре.
Не исключено, что вас будет раздражать моя озабоченность мелочами, а некоторые мои критические высказывания и взгляды покажутся вам бестактными. Но задача состоит в том, чтобы описывать себя не таким, каким я должен быть, а таким, каков я есть. Если хочешь рассказывать честно, неприятные вещи нельзя утаивать.
А потом, как знать, не зависит ли успех в той или иной сфере деятельности от своего рода дефектов и даже уродств? Квазимодо из “Собора Парижской богоматери” Виктора Гюго – один из самых уродливых литературных монстров, и при всем том его скрюченное гротескное обличье скрывало исполненную бесконечной любви и сострадания душу. Трудно представить себе Квазимодо нормально сложенным, с обычной внешностью здорового французского крестьянина и обладающего при этом столь сильной тягой к нежности и желанием ее проявить».
А вот как Селье заканчивает ту же книгу, пишет, обращаясь к воображаемому читателю – Джону:
«И наконец, последнее по счету, но не по значению пожелание: я хотел бы призвать к милосердию. В наше время большинство одаренной молодежи, к которой обращены мои заметки, увлечены, физикой, химией, космическими исследованиями и другими сферами знаний, где захватывающий дух прогресс бросает вызов возможностям интеллекта. Но я хочу спросить: что может быть благороднее и важней, чем борьба с болезнями, старостью и смертью? Правительства многих стран тратят миллиарды на исследование космоса. Должно быть, там действительно есть нечто, стоящее таких усилий и затрат. И все-таки, как я говорил, со времени успешного запуска первого спутника Земли нет причин сомневаться в том, что при равном вложении денег и, что еще важнее, таланта систематическая атака на рак, сердечно-сосудистые болезни и старость будет не менее успешной, чем осуществление нашей мечты – достичь других планет. Не думаю, чтобы там можно обнаружить сокровища более важные, благородные и престижные для человечества, чем излечение, скажем от рака или сумасшествия.
Пока ты молод и полон сил, ты мало задумываешься о болезнях и смерти, но, проведя длительное время в больнице, ты будешь думать иначе. Когда ты увидишь больных с признаками смерти в глазах, все прочее покажется тебе маловажным. Старайся помнить о них, когда будешь трудиться у себя в лаборатории. Старайся помнить их лица, выражающие полное безразличие. Они даже не пытаются ответить на твою дружескую улыбку – она не стоит потраченных усилий. Старайся вообразить себе худшее, что только есть в осознании неминуемой смерти, – ее унизительность. Ничто так не разрушает человека, как сознание выключенности из жизни, отсутствия будущего, которое когда-то руководило каждым нашим шагом. Какое это было счастье – идти по дороге жизни и предвкушать удовольствие от следующего шага, а вот теперь этого следующего шага не будет, впереди – пропасть. Борьба за знания, деньги, славу, власть – за все то, что может пригодиться в будущем, – теперь бессмысленна, ибо будущего больше нет…
Наши коллеги – физики, химики, математики, – так же, как и мы, а может быть, даже и больше чувствуют красоту науки как таковой. Но нет ничего более достойного забот человека, чем борьба за его жизнь, за преодоление мучительности и унизительности болезней и смерти. Как бы я ни старался быть объективным, отдавая должное другим профессиям, я не вижу ничего, Джон, чему бы ты мог посвятить свою жизнь и что было бы более значительным и достойным, нежели медицина. Величие покорения Вселенной, опасность разрушительной войны, последствия перенаселения нашей планеты – все теряет смысл у постели больного, который обречен, и ты ничем не смог ему помочь. И все это потому, что ты не сумел побольше узнать о его болезни».
У Ганса Селье был несомненный литературный талант. Вот как он начал одну из своих книг.
Допустим, пишет Селье, некий посланец с Марса, его имя Марсий ДНК-РНК, попадает в Париж. Его интересует, что в нашем земном понимании является жизнью.
Прямого контакта с землянами (его прозрачное бесформенное естество не воспринимается людьми) он наладить не может, поэтому вынужден полагаться лишь на свой аналитический ум.
Марсий ДНК-РНК скоро устанавливает, что основу земной жизни составляют крохи – электроны, протоны и нейтроны (как и в остальной части Вселенной), и все же общий пульс земной жизни ускользает от него, никак не дается ему.
Наконец марсианина осеняет: «СВЯЗЬ!». Вот, видимо, ключ к пониманию жизненных проявлений. И пришелец начинает немедленно обследовать телефоны, радиоприемники и так далее, по косточкам разбирает этот маленький черный загадочный аппарат (телефон), к которому земляне так часто припадают и который можно обнаружить почти в любой квартире Парижа.
Увы! И тут Марсию ДНК-РНК не везет: он вновь находит лишь химические молекулы, атомы и составляющие их электроны, протоны и нейтроны. Неуловимая жизнь опять ускользает, уходит, словно вода сквозь пальцы. Жизнь (гениальная догадка посещает марсианина), она не является простой суммой своих составных частей. Чем больше вы расчленяете живое, тем дальше – уходя от понимания главного в ней – удаляетесь от нее, занимаясь уже исследованием закономерностей неживой природы. И все очарование, весь аромат жизни выветривается, оставаясь для ловцов тайной за семью печатями.
2.2. Открыватели и решатели
Ни знание предмета твоего исследования и мощь твоих инструментов, ни обширность твоих знаний и точность твоих планов никогда не смогут заменить оригинальности твоей мысли и зоркости твоего наблюдения.
«ГЛЯДЯ НА ДЕРЕВЬЯ, НЕ ЗАБЫВАЙТЕ О ЛЕСЕ», – любил повторять Селье, особенно выступая с лекциями перед молодежью. Он говорил: «Пытайтесь увидеть общие контуры крупных проблем, пока у вас светлый, необученный и неискаженный ум». «Чтобы увидеть лес, вам необходимы только ваши глаза, и только для того, чтобы обнаружить какую-то мельчайшую деталь (например, гранулу в клетке – “дерево” в этом лесу), вам потребуется микроскоп». И сегодня, утверждал ученый, можно сделать действительно интересное открытие.
К открытию, считал Селье, нас ведет инстинкт, эмоции и убеждения. Здравый смысл – это чаще всего удел посредственности. Смутные предчувствия – вот что позволяет сделать первый и решительный шаг к открытию. «Человек настолько гордится своим умом, – пишет Селье, – что назвал себя Homo sapience, и тем не менее собачий нюх может обнаружить убийцу там, где весь интеллект лучших криминалистов оказывается беспомощным».
«Редкий художник стыдится того, – продолжает свою мысль Селье, – что он больше доверял чувству, чем интеллекту. Почему же мы, ученые, так неохотно признаем, что то же самое справедливо и по отношению к научному творчеству?»
И не надо бояться критики, учил Селье. Человек, страшащийся критики, не сделает ничего значительного для прогресса науки. А потому – постоянство, настойчивость и мужество вопреки противодействию!
Селье делил ученых на два типа: ОТКРЫВАТЕЛЕЙ и РЕШАТЕЛЕЙ. Первые более заинтересованы в том, чтобы обозреть явление в целом, схватить смысл событий, поставить проблему. Тут главное – взглянуть на научный материал под совершенно новым углом зрения, что и позволяет вскрыть не видимые доселе грани.
И тут важно, по мнению Селье, обладать острым, «ПЕРИФЕРИЧЕСКИМ» зрением. Не утонуть в частностях, не быть ими загипнотизированным, ибо чем больше исследователь наводит «фокус» на детали, тем более уменьшаются шансы сделать случайное, незапланированное истинное открытие.
Рассказывая в одной из книг о посещении им выдающегося электронного микроскописта из Чикагского университета У. Морана, который демонстрировал созданный им алмазный нож, буквально разрезающий крупные молекулы на части, Селье ядовито замечает: «Подумать только, этот гениальный человек употребляет весь свой громадный интеллект и знания для того, чтобы сконструировать инструмент, который уменьшит поле его зрения в два миллиона раз!».
Открывателям противостоят решатели проблем. Они работают с уже известным и пытаются препарировать его с помощью логики и физико-химических методов исследований.
Собственно, тут исследователь живого перестает быть биологом, превращаясь в математика, физика или химика. «Химик, синтезирующий гормон, физик, выясняющий кристаллическую структуру минералов кости, получают, – писал Селье, – очень ценные для биолога данные. Однако они являются биологами не в большей степени, чем ружейный мастер солдатом, а конструктор телескопов астрономом».
Открыватели? В их число, к примеру, входит чешский монах Грегор Мендель (1822–1884). Любитель, использующий лишь средства, доступные любому садоводу, не помышляя об открытии генетических закономерностей, он стал основоположником учения о наследственности.
Другим великим открывателем, по мнению Селье, был Александр Флеминг (1881–1955), английский микробиолог, давший медицине (1929 год) пенициллин. Его «периферическое» зрение разглядело на чашке с культурой стафилококка (Флеминг занимался изучением гриппа) случайную плесень, создавшую круг, свободный от микроорганизмов.
Открывателем стал и сам Селье, создав учение об общем адаптационном синдроме, этой реакции живого на любой стрессор.
Уже тогда в физиологических лабораториях мира было трудно повернуться из-за обилия сложнейших приборов. А результаты экспериментов поддавались интерпретации лишь после применения солидного математического аппарата. И все же Селье обошелся без всего этого.
«Единственным инструментом была лишь пара ножниц для вскрытия моих крыс», – вспоминал ученый позднее. И вызывание стресса травмой, голодом или скармливанием крысам токсических веществ также не требовало больших расходов времени и средств. А стрессовое холодовое воздействие на крыс и вообще достигалось гениально просто: клетки с крысами помещались на обдуваемую холодными канадскими ветрами крышу здания Медицинского института Мак-Гилла в Монреале!
Вот в такой «ПРИБОРНОЙ» простоте (еще использовался и шприц для инъекций крысам формалина – химического стрессора), без аппаратурных «РАЗНОСОЛОВ» и было открыто то, что сделало Селье позднее почетным доктором множества университетов мира, членом международных и национальных научных медицинских обществ.
Пришло признание. Можно было заняться кропотливым изучением открытого, во всеоружии всех средств науки. Ученому дали возможность построить один из самых оснащенных в мире исследовательских институтов, он подобрал себе большой персонал высококвалифицированных специалистов. И что же?
С величайшей скромностью и большой грустью Ганс Селье констатировал: «Но сегодня, в 1952 году, мне стыдно сказать, что несмотря на все эти возможности, я не сумел прибавить ничего значительного к результатам первых примитивных экспериментов и наблюдений, проделанных в 1936 году».
2.3. Жизнь свободная
В руках ученых часто бывают части, но очень редко – священная связующая нить.
Я убежден, что придет время, когда физиолог, поэт, философ станут говорить на одном языке и будут понимать друг друга.
Извне и изнутри на любую живую систему постоянно действуют разнообразные «возмущающие» факторы. Прием пищи, время дня и ночи, атмосферное давление, магнитное поле земли, различные раздражители: речь, музыка, свет, звуки, краски, запахи…
А напасти, которым подвергается человек? Болезни, холод, жара, сырость, шумы, тряска на транспорте… Но мы живем, вопреки всем этим стремящимся «ОПРОКИНУТЬ» нас стрессорам, выполняем поставленные цели. Как нам это удается? Видимо, существуют какие-то хитроумные природные приспособления, они-то (нечто вроде буферных систем) и смягчают все удары, помогают организму человека выстоять, настаивая на своем.
Видеть лес, открыть в науке новую истину – это удел немногих. Истинным открывателем в учении о живом был великий естествоиспытатель XIX века французский физиолог Клод Бернар. Имеется гора литературы о нем и его научных достижениях, однако, к сожалению, два века спустя славное имя Бернара оказалось фактически забытым, малоизвестным широкой публике.
БЕРНАР (1813–1878) – французский физиолог, академик и профессор Парижского университета родился в небольшой деревушке близ города Вилльфранш на реке Сене в семье мелкого крестьянина-виноградаря. Учился в иезуитском колледже, где получил «классическое» образование: учили главным образом латынь, немного обучали и греческому языку, французской литературе, арифметике и геометрии. Физика, химия, биология, история, география, иностранные языки не изучались. Бернар был мечтательным, серьезным, молчаливым учеником, с юности хотел посвятить себя литературе.
Работа в аптеке, куда он попал после школы (семья бедствовала, учебу пришлось бросить) ему не нравилась, и должность фармацевта его совсем не привлекала. Он мечтал о карьере писателя и даже сочинил драму и водевиль, который имел успех в одном из театриков Лиона (автор получил и гонорар: 100 франков). Окрыленный Клод пишет пятиактную историческую драму «Артур Бретанский» и везет ее в Париж на суд к известному литературному критику Марку Жирардену. Однако критик убедил юношу бросить сочинительство и заняться медициной. Бернар внял этому совету и в 1834 году поступил в высшую Медицинскую школу Парижа.
Вначале медицина увлекла его, но врачебная практика пришлась ему не по нраву, и он стал препаратором в лаборатории знаменитого французского физиолога Франсуа Мажанди (1783–1855).
По окончании учебы Бернара в 1839 году, Мажанди пригласил своего способного ученика работать в свою лабораторию в Коллеж де Франс. Впрочем, для начинающего расцветать исследовательского таланта Бернара быстро наступили дни тяжелого разочарования. Враг шарлатанства, бессодержательного и высокопарного красноречия, игравших большую роль в тогдашней жизни медицинского факультета Парижа, Клод, несмотря на успешно защищенную докторскую диссертацию, оказался отвергнутым на конкурсе для получения должности профессора. И лишь спустя шесть лет он получил место профессора в Коллеж де Франс, а вместе с ним – лабораторию.
Это было сырое, почти темное место в полуподвале, и многолетняя работа в нем сказалась – ученый тяжело заболел. Но и больной он продолжал работать. Лаборатория Бернара ютилась в небольшой комнате. Рядом с ней находилась аудитория, где перед скамьями слушателей возвышался стол для демонстрации опытов. Трудно представить, что в такой стесненной обстановке он сумел так много сделать в экспериментальной физиологии. Отметим, кстати, что в лаборатории Бернара работали и известные русские ученые – Николай Мартынович Якубович (1817–1879), Филипп Васильевич Овсянников (1827–1906), Иван Михайлович Сеченов (1829–1905), Иван Рамазович Тарханов (1846–1908).
Долго бы пришлось перечислять все научные достижения Бернара. Достаточно сказать, что в течение примерно трех десятков лет большая часть физиологических исследований почти всех лабораторий Европы, в сущности, лишь развивала идеи и проблемы, поставленные работами Бернара. А он, «работая как негр, как собака, которую бьют (так сообщал он в письме), не отходя от вивисекционного стола, проводя в сыром подвале с раннего утра и до поздней ночи опыт за опытом, по сути так и остался поэтом (из писем: «осенней порой нашей жизни надежды покидают нас одна за другой, как падают листья…», «я продолжаю свой жизненный путь среди моих очередных несчастий, как звезда продолжает двигаться по орбите, несмотря на плохую погоду…»).
Блестящие исследования Клода Бернара функций спинного мозга, влияния нервной системы на физиологические и патологические процессы, исследования функции слюнных желез и поджелудочной железы до сих пор используются в современной медицине. Наверное, только одно перечисление работ Бернара заняло бы несколько десятков страниц, а рассказать о всех открытиях его можно лишь в большой, обстоятельной толстой книге. За 35 лет своей научной деятельности он опубликовал 180 работ, почти в каждом разделе физиологии им сделаны блестящие открытия. Он изучал действие ядов и состав мочи, давление газов и цвет крови, окись углерода и отравление ею, работу нервов и действие самых разнообразных лекарственных веществ.
Настоящей революцией в медицине явилось появление в 1864 году знаменитой книги Бернара «Introduction a l'etude de la medecine experimentale» («Введение в экспериментальную медицину»). Эту книгу по ее воздействию на умы современников Бернара можно смело сопоставить с Рассуждением о методе французского философа Декарта. Клод Бернар опубликовал также много работ по вопросам физиологии здорового и больного человека, о роли опыта в исследованиях, о значении эксперимента в медицине. «Физиология – научный стержень, на котором держатся все медицинские науки», – утверждал Клод Бернар и добавлял, что для развития медицины лаборатория и эксперимент не менее важны, чем больница и наблюдения над ходом болезни. «Врач будущего – врач-экспериментатор». В этом был убежден искуснейший экспериментатор Клод Бернар.
В жизни Клода Бернара был и такой любопытный эпизод. Франко-прусская война, в сентябре 1870 года немецкие войска окружили Париж. Город нуждался в продовольствии. Штаб французской армии предполагал завезти в Париж достаточное количество провизии, и в одном из районов было сконцентрировано множество крупного рогатого скота. Как переправить его в Париж, минуя неприятеля? Животные мычанием и другими звуками могли привлечь внимание неприятеля, который не упустил бы случая сорвать снабжение столицы. Перед военными властями встала поэтому важная задача, как заставить животных молчать.
Решил эту военную проблему Клод Бернар, он предложил провести всему скоту весьма легкую и быструю перерезку «голосового нерва» – одной из ветвей блуждающего нерва, имеющего непосредственное отношение к крику животного. «Армия» мясников была научена и проинструктирована им, и соответствующая операция в массовом масштабе была успешно произведена. Животные хорошо переносили операцию и становились безгласными.
Бернар был избран членом многих европейских научных обществ. В 1868 был награжден орденом Почетного легиона. Член Французской академии, сенатор (при Наполеоне III) Клод Бернар был первым среди французских ученых удостоен публичных похорон.
В одном из своих выступлений наш великий физиолог Иван Петрович Павлов говорил:
«… Чувство долга обязывает меня произнести здесь с глубоким уважением имя гениального физиолога, который уже с очень давних пор соединил в своем обширном и глубоком мозгу в одно гармоничное целое физиологию, экспериментальную патологию и экспериментальную терапию, тесно связывая работу физиолога в своей лаборатории с практической деятельностью врача под знаменем экспериментальной медицины. Я подразумеваю Клода Бернара».
В последние годы жизни, стремясь найти единые принципы, лежащие в основе жизнедеятельности животных и растений, Клод Бернар начал специально изучать ботанику. В изданном посмертно (1878–1879) курсе его лекций «Явления жизни, общие животным и растениям» ученый подвел итоги своим долгим раздумьям.
Бернар считал, что в природе имеются три основные формы жизни: ЛАТЕНТНАЯ, ОСЦИЛЛИРУЮЩАЯ и постоянная, или СВОБОДНАЯ жизнь.
Примером латентной жизни служит зерно. Оно оживает при определенных условиях. Состояние анабиоза также пример латентной жизни.
Дальше идет жизнь осциллирующая. Она очень зависит от внешних условий. Так живут все беспозвоночные, не имеющие терморегуляции. Лягушки, к примеру, впадают в состояние оцепенения не только с наступлением зимних холодов, но и при повышении температуры выше 37–40 градусов.
На протяжении всей своей истории – 3,5 миллиарда лет – жизнь на Земле стремилась завоевать себе свободу, добиться независимости от внешних условий. Успехи тут велики. У высших животных и у человека, писал Бернар, имеются две среды: внешняя, в которой пребывает весь организм, и внутренняя, в которой находятся и живут все ткани и клетки тела.
Бернар различал «космическую среду» и «внутреннюю среду» организма. Они, несомненно, связаны друг с другом. Но в силу переменного характера космической среды постоянство внутренней среды организма является непременным условием его существования.
«Постоянство внутренней среды, – формулировал Бернар свою главную мысль, – является условием свободной и независимой жизни». Как понять эти слова? Все, что находится внутри человека под его кожей и слизистыми оболочками, это и есть внутренняя среда. В нее включается все «клеточное государство» (выражение Бернара) тела человека, плазма его крови, лимфа и межклеточная жидкость.
Этот сгусток живого и бросает вызов внешнему окружению, которое, постоянно меняясь, стремится деформировать, разладить, наконец, разрушить и убить внутреннюю среду. Как же ей удается противостоять натиску, уцелеть? Над этим вопросом вот уже сотни лет размышляют физиологи всего мира.
2.4. Гомеостаз
Великих людей можно сравнить с факелами, которые время от времени вспыхивают, чтобы направлять ход науки. Они освещают свою эпоху, либо открывая непредвиденные и плодотворные явления, указывающие новые пути и неведомые горизонты, либо обобщая приобретенный уже научный материал и извлекая из него истины, о которых их предшественники не догадывались.
Появление внутренней среды было величайшим достижением эволюции. Внутренняя среда стала тем барьером, который отделил организм от непосредственного контакта с внешним миром.
Барьер? Еще одно малопонятное словечко. Его можно толковать всяко. Французский физиолог Шарль Рише (1850–1935), к примеру, высказал в свое время парадоксальную мысль: живое существо способно противостоять воздействующим на него колоссальным силам, не распадаясь под их напором, только потому что оно построено из нестойких веществ. Именно это свойство позволяет ему изменять свою конфигурацию и поведение, сообразуясь с внешними обстоятельствами.
А еще барьер можно понимать и как особый запас прочности. Подобно тому как в инженерных конструкциях берется в расчет «фактор безопасности». Американский физиолог Мельтцер (начало ХХ века) выдвинул положении о том, что организм построен по «щедрому», а не по узкоограниченному, скудному плану. Не на принципе экономии. Избыточность тканей и механизмов, дублирование многих функций и обеспечивают относительную безопасность живого.
Идеи Клода Бернара полстолетие спустя подхватил и развил американец Уолтер Кеннон. Правда, в отличие от Бернара, отталкивающегося от широких биологических обобщений, Кеннон основывал свои теоретические построения на базе физиологических исследований.
КЕННОН (1871–1945) – американский физиолог, потомок переселившихся в Америку французов (по материнской линии) и ирландцев (по отцовской), которые прошли за дорожными возами большую часть страны, преодолевая все трудности освоения «дикого Запада» Америки. Обосновались они в верховьях Миссисипи в штате Висконсин. Здесь Кольберт Кеннон познакомился с молодой учительницей Сарой Денио. Они поженились.
Отец Кеннона работал на железной дороге. Это был угрюмый человек, его мучили мысли о том, что он так и не стал фермером или врачом. Он интересовался сельским хозяйством и медициной, выписывал соответствующие книги и журналы. Уолтер вспоминает об этом в автобиографии. Способности отца сказались и в том, что он, как и его брат-инженер, занимался изобретательством, конструировал различные технические устройства. Отец учил Уолтера с помощью столярных инструментов мастерить себе игрушки. И хотя Кеннон прославился впоследствии не техническими, а научными достижениями, умение делать все собственными руками оказалось очень полезным. Описывая позднее особое состояние инсайта – творческого озарения – Уолтер вспоминал, как в детстве, пытаясь наладить сложную игрушку, он нередко во сне догадывался, как это можно сделать. Отец заставлял Уолтера штудировать труды теологов. Тут у мальчика возникли сомнения, которыми он по простоте душевной захотел поделиться с пастором. Но святой отец грубо прервал его, сказав, что юноше не пристало критиковать мужей, положивших жизнь на алтарь веры. Это в итоге способствовало разрыву Уолтера с религией. Критическое отношение к любому убеждению – необходимая предпосылка научного мышления: ничего нельзя принимать без доказательств и проверки. Эта установка, как видно, зародилась у Кеннона в противовес религиозным запретам задолго до занятий наукой.
Забросив теологические сочинения, он зачитывается Томасом Гексли (1825–1895) – противником идеалистического понимания живой природы и места человека в ней. Приобщается к эволюционному учению Дарвина. У него нарастает интерес к науке и желание учиться дальше – идти в колледж. Случайная встреча c одним из выпускников Гарварда (город Бостон) склонила Кеннона поступить в Гарвардскую медицинскую школу, он окончил ее в 1900 году со степенью доктора наук.
Кеннон был человеком разносторонних интересов. В студенческие годы, слушая лекции знаменитого американского философа-идеалиста и психолога Уильяма Джемса (1842–1910), хотел даже целиком посвятить себя философии, советовался об этом с Джемсом, однако мэтр порекомендовал ему «наполнить свои паруса другим ветром». Кеннон увлекался альпинизмом, путешествиями по стране на автомобиле, его хобби были также занятия скульптурой, но с возрастом главной его страстью стало чтение биографий.
Он сам написал замечательный образчик биографического жанра – книгу «Путь исследователя».
Этот документ, запечатлел особенности самосознания человека науки ХХ века, когда коренным образом изменились отношения между обществом и «людьми лаборатории», когда занятия наукой превратились в массовую профессию. Хотя книга «Путь исследователя» и насыщена автобиографической информацией, Кеннон предпринял попытку написать не столько автопортрет, сколько обобщенный портрет научного работника, нарисовать определенный социальный тип.
В книге Кеннон писал, что «… с годами его всё больше поражало при общении с коллегами, что многим из них, блестящим в одном отношении, приносили ущерб другие свойства характера. Он встречал учёных, отличавшихся богатством идей, но оказавшихся из-за недостаточного трудолюбия бесплодными; продуктивно работавших, но скрывавших в силу подозрительности характера полученные результаты; чрезмерно критичных по отношению к собственным смелым гипотезам и потому боявшихся их развивать и т. д.»
В сложном сочетании личностных качеств, нужных для продуктивного научного труда, Кеннон выделял несколько стержневых. Первое место он отводил любопытству, пробуждающему деятельность воображения. «Любопытство – “первый реквизит карьеры исследователя”», – писал Кеннон.
Никогда не покидало Кеннона унаследованное от предков-ирландцев чувство юмора. Вот как он в своей автобиографии иллюстрировал материальную обеспеченность медиков-практиков и медиков-исследователей; речь шла о каком-то сборище врачей: элегантные лимузины – «это приехали хирурги»; дешевые авто – «врачи также здесь»; старенькие «форды» дали повод отметить: «прибыли патологи», а ряды галош – сказать: «Я вижу, что и лабораторные работники явились».
Кеннон не раз менял свои научные увлечения: с 26 по 40 лет он занимался физиологией пищеварения, первым (1897 год) применил рентген для исследований желудка и кишечника; с 40 до 46 лет изучал физиологию эмоций (написал на эту тему широко известную книгу), затем занялся проблемой шока (во время первой мировой войны принимал деятельное участие в противошоковой службе во Франции и в Англии), на 71-м году жизни обратился к совершенно новой для него области – электрофизиологии коры головного мозга.
Всегда смотрел Кеннон на мир широко открытыми глазами ребенка. Вопросы («почему?», «как?», «зачем?»), бесконечные вопросы наполняли его жизнь, давали ей смысл (после его смерти нашли большую папку, озаглавленную «Вопросы»; в ней на множестве листочков были без комментариев записаны сотни вопросов, свидетельствующие о разнообразии интересов и об изобретательности ума ученого). Научным кредо Кеннона стала готовность идти в научных исследованиях на риск, осваивать одну «землю» за другой. Ученый, полагал Кеннон, всегда находится в ситуации риска, так как ему постоянно грозит опасность выбрать не ту дорожку, потерять время на разработку бесперспективной проблемы, а это сокращает творческую жизнь. Поэтому так важно, услышав «зов будущего», вовремя выйти на новый рубеж…
Кеннон был прогрессивным общественным деятелем США, активным антифашистом. Крепкая дружба связывала его с академиком Иваном Петровичем Павловым (1849–1936). Познакомились они при обстоятельствах необычных. В 1923 году Павлов вместе с сыном Владимиром прибыли в США; в пустом вагоне поезда, уходившего из Нью-Йорка, отца и сына ограбили; оскорбленный и обескураженный Павлов решил немедленно вернуться на родину, лишь вмешательство Кеннона помогло уладить этот неприятный инцидент.
В 1942 году Академия наук СССР избрала Кеннона своим почетным членом. Выйдя на пенсию, Кеннон оставил Гарвард и принял приглашение занять должность профессора-консультанта в Нью-Йоркском университете. Затем он на некоторое время выехал в Институт кардиологии в Мексику, где совместно со своим учеником Артуро Розенблютом (1926–1942) приступил к серии исследований по электрофизиологии головного мозга. Он предвидел большую перспективность этого нового направления, но разрабатывать его оставил другим. В годы второй мировой войны Кеннон становится главой Советско-американского медицинского общества. В последние годы своей жизни Уолтер по совету друзей вновь взялся за книгу «Путь исследователя». Однако силы его покидали, закончить книгу он не смог и скончался во Франклине (штат Нью-Хемпшир) от лейкемии, осложненной пневмонией.
Именно Уолтер Кеннон сделал следующий (посте Клода Бернара) шаг в развитии представлений о постоянстве внутренней среды. Он ввел (1929 год) в науку понятие «ГОМЕОСТАЗ» (или «гомеостазис»: от древнегреческого homoios – одинаковый и stasis – состояние), понятие, которое вольно можно перевести и как «СИЛА УСТОЙЧИВОСТИ».
2.5. «Тело политическое»
Способность к приспособлению является, вероятно, наиболее отличительной чертой жизни.
Ни одна из великих сил неживой природы не в состоянии поддерживать независимость и индивидуальность каких-либо тел в такой степени, как лабильность и способность адаптироваться к изменениям окружающей среды, которые мы называем жизнью и потеря которых означает смерть.
Возможно, что существует даже определенный параллелизм между жизненностью и способностью к адаптации у каждого животного, у каждого человека.
Кеннон представил себе, что существует какой-то инертный материал (он назвал его «флюидной матрицей»), отделяющий все клетки организма и придающий ему определенную устойчивость.
Понятие гомеостаза включает в себя поддержание постоянства концентрации водородных ионов (pH) и состава крови, осмотического давления (свойство изоосмии), температуры тела (изотермии), концентрации кислорода, солей, сахара и множества других величин.
Химический состав внутренней среды организма очень сложен. Тут есть параметры, которые меняются лишь в узких границах («СУЩЕСТВЕННЫЕ ПЕРЕМЕННЫЕ» по Кеннону), и те, что могут варьироваться более значительно и даже весьма широко. Дело в том, что большие изменения одних показателей гомеостаза позволяют обеспечить как можно меньшие изменения других, жизненно более важных (к их числу принадлежат и параметры крови: ее компоненты, к примеру, ионы электролитов – натрия, хлора, кальция, калия, магния, фосфора, – должны быть практически абсолютно стабильными).
Гомеостаз – это «МУДРОСТЬ ТЕЛА»: так была названа главная по этой проблематике книга Кеннона (вышла в 1932 году). Задача гомеостаза, считал ученый, освободить высшие отделы мозга человека для более важной деятельности – для мышления. Только избавившись от «мелких забот» тела (представьте, что было бы с нами, если б мы не отличались от лягушек, жизнедеятельность которых целиком зависит от температуры окружающей среды!), мозг человека получил, по мнению Кеннона, свободу для духовной деятельности, для создания наук, техники, искусств.
Понятие гомеостаза оказалось очень полезным. Его подхватили кибернетики (они ввели термин «ГОМЕОСТАТ» – самоорганизующаяся система, моделирующая гомеостаз живых организмов), развили физиологи (можно говорить о температурном, осмотическом, кислотно-щелочном, водно-солевом, углеводном и других гомеостазах организма).
Как своеобразный гомеостат имеет смысл рассматривать, скажем, и всю биосферу. Ведь колебания температуры, атмосферного давления, концентрации в воздухе кислорода и углекислоты, влажности и других параметров, так сильно влияющих на организм человека и других живых существ, сами ограничены довольно узкими пределами (в сравнении с характеристиками бескрайнего и враждебного всему живому космического пространства). Без этой «гомеостатичности» биосферы жизнь на Земле вряд ли бы зародилась и смогла успешно развиваться.
Любопытна тут еще и попытка самого Уолтера Кеннона перенести понятие гомеостаза из биологических сфер в сферы экономики и политики.
Книга «Мудрость тела» вышла в начале 30-х годов прошлого века, во время жесточайшего экономического кризиса, потрясшего весь капиталистический мир, и США в том числе. И вот читатели увидели на обложке книжки по физиологии напечатанными такие слова:
«Первое детальное изложение способа, благодаря которому наши тела, вопреки многим возмущающим силам, сохраняют свою стабильность; оно подсказывает, как проблемы, извлеченные из мудрости тела, могут быть применены к проблемам социальной и экономической стабилизации».
Можно понять, как в те годы воспринимались подобные заявления. В эпоху великой депрессии книга Кеннона быстро превратилась в бестселлер. Еще бы! Ведь рекомендации давал не бизнесмен (эта каста явно оскандалилась!), не политик, не общественный деятель, а представитель экспериментальной науки – один из крупнейших физиологов страны!
И все же на новом поприще (а сколько их у Кеннона было!) воззрения ученого не стяжали ему большой славы. Его надежды (видно, сказались давние увлечения философией: вспомним разговор молодого Кеннона с Джемсом) превратить гомеостаз из «ЧУДА БИОЛОГИИ» в «ЧУДО СОЦИОЛОГИИ» были, конечно, совершенно беспочвенными.
Что ж, «не ошибается лишь тот, кто ничего не делает», говорил государственный деятель мирового масштаба, революционер, руководитель первого в мире пролетарского государства Владимир Ильич Ленин (1870–1924).
Не раз заблуждался Кеннон; как всякий живой и искренний человек, мог он попасть и впросак. Случалось и такое. Так, например, он не принял, посетив в 1936 году лабораторию Ганса Селье, выдвинутую этим ученым концепцию адаптационного синдрома, концепцию стресса. Однако и до этой поры, и после нее Селье считал – и часто повторял и устно, и письменно – Уолтера Кеннона своим учителем.
2.6. Понятный даже для непрофессионала
Что в имени? То, что зовем мы розой
И под другим названьем сохранило б
Свой сладкий запах!..
Но вернемся к учению о стрессе. Расскажем, как возникло само слово «стресс».
В 1935 году Ганс Селье вел лихорадочный поиск нового гормона: он должен был прославить имя исследователя! Это таинственное вещество вызывало в организме подопытных крыс ряд четко регистрируемых изменений.
Шел опыт за опытом. Однако, к своему изумлению, Селье стал замечать, что тот же синдром у крыс вызывают и многие другие агенты – вспрыснутые под кожу экстракты почек, кожи, селезенки и т. д.
«Мне никогда не забыть особенно мрачный дождливый день весной 1936 года, – рассказывал позже Селье, – когда пришло великое разочарование. Я сидел в своей маленькой лаборатории, размышляя над растущим количеством фактом, делающих предположение об «активном начале» как новом гормоне совершенно невероятным… Ужасная мысль пришла мне в голову: что, если весь этот синдром зависит только от неочищенности и токсичности экстрактов?.. Вся моя работа теряла смысл…»
В этот тяжелый для ученого момент взгляд его случайно упал на стоящую перед ним на полке бутылку с формалином. Если все дело в «ГРЯЗИ», то инъекция крысе дозы формалина даст тот же эффект!
Так и оказалось. И все мечты об открытии разлетелись в прах. Длительные труды были, казалось, напрасными. Какое глубокое разочарование испытал Селье!
Однако исследователь продолжал свои эксперименты. Он перепробовал еще многое: различные гормоны (адреналин, инсулин), чисто физические воздействия (холод, тепло, облучение рентгеновскими лучами), вызывали тот же синдром у крыс травмой (сильный звук, свет), кровопусканием, болевыми раздражителями…
Эффект был один. Казалось, не было таких вредных стимулов, которые не могли бы привести к тем же последствиям.
Было над чем задуматься! И однажды, пытаясь как-то объяснить экспериментальные факты, Селье припомнил события десятилетней давности. В его памяти всплыли мысли о синдроме «ПРОСТО БОЛЕЗНИ», которые возникли у него еще в студенческую пору.
Вспомнил Селье и словечко «стресс», которое он уже употреблял в одной из своих прежних статей. Там он использовал этот термин, чтобы как-то охарактеризовать «степень телесных передряг», испытываемых подопытным животным…
Первоначальный смысл английского слова «стресс» – «напряжение», «давление», «нажим». Пришедшее в биологию из физики, техники, это слово стало обозначать также и состояние, возникшее под влиянием любых сильных («стрессорных») воздействий на организм. Воздействий, сопровождающихся перестройкой (вспомним про гомеостаз) его защитных систем.
Повторяемый Селье новый термин был встречен в штыки. Вновь и вновь в дискуссиях ученому задавали вопрос: почему одним и тем же словом «стресс» характеризуются столь различные по природе воздействия, как, скажем, холод или укол формалина? Тут сказывалось явное непонимание выдвинутой Селье концепции.
Упрекали исследователя и в том, что, дескать, его стресс есть просто фикция, абстракция. Что это чисто теоретическое понятие, термин удобный, но гипотетический, не отражающий объективной реальности. Выделить стресс в чистом виде для научного анализа нельзя, говорили ученому, а значит, и изучать стресс как таковой невозможно.
«СТРЕСС» – абстракция? – возражал Селье. Но в таком случае и «ЖИЗНЬ» тоже! Ведь никто, никогда не изучал жизнь в чистой, препарированной, ни с чем не связанной форме. Она всегда неразрывно связана с чем-то конкретным, осязаемым, к примеру, с организмом кошки, собаки или человека. В таком случае вся физиология зиждется на подобных абстракциях!
С трениями, а порой и с боями, под аккомпанемент недоброжелательных реплик и критики всех толков, мучительно и трудно входило в науку слово «стресс». И лишь десятилетие спустя, – Селье упрямо стоял на своем – постепенно, скорее в силу привычки, чем вследствие всеобщего одобрения, этот термин все же вошел во всеобщее употребление и стал понятным даже для непрофессионала.
2.7. Обогатив не один язык
На основании своего многолетнего опыта работы в этой области я могу заявить, что дать научное определение стрессу так же трудно, как и прибить к дереву кусочек мармелада. Слово «стресс» – одно из тех, которые не требуют перевода. В европейских языках оно встречается как the stress, le stress, der stress и lo stress. В таком же виде оно появляется и в японских, китайских и арабских публикациях. С уверенностью можно сказать лишь то, что причиной стресса всегда становится отсутствие контроля над происходящим. Часто мы сами подвергаем себя стрессу тем, что неадекватно относимся к ситуации и, следовательно, делаем ошибочные выводы…
Появление стрессов в нашей жизни неизбежно. В одних ситуациях вы можете с ними справиться, в других же не стоит и надеяться на это. Вам нужно научиться различать их, чтобы, подобно Дон Кихоту, не растрачивать силы на схватки с ветряными мельницами…
Не только «стресс», но и многие другие связанные с открытием Селье понятия, такие, как «неспецифический стресс», «кортикоиды», «общий адаптационный синдром», «болезни адаптации», «реакция тревоги» (да и само имя Селье!) входили в науку постепенно, становясь мало-помалу частью медицинского словаря.
Целый веер слов потянула за собой «НЕУДАЧА» начинающего исследователя. И было бы совершенно бесполезным занятием искать все эти термины в медицинских журналах, вышедших, скажем, в начале ХХ века. Что, впрочем, неудивительно.
Удивительно другое. Если копнуть подальше, заглянуть в начало века… XVI, то там…
Кое-кто полагает, что слово «стресс» имеет давнюю историю и происходит вовсе не от английского, а от латинского слова stringere – ЗАТЯГИВАТЬ. Утверждают, будто бы впервые слово «стресс» появилось на страницах англосаксонского поэта Роберта Маннинга (? – 1338) в следующем контексте: «И эта мука была манной небесной, которую господь послал людям, пребывающим в пустыне сорок зим и находившихся в большом стрессе».
Несколько иного мнения придерживается сам Ганс Селье. По его разумению, слово «стресс» пришло в английский язык из старофранцузского и средневекового английского и вначале произносилось как «distress» (дистресс, «страдание»). Однако первый слог, считает Селье, постепенно исчез из-за «смазывания», или «проглатывания».
Селье изъездил с циклом лекций об адаптационном синдроме не одну страну. В этих турне он должен был не только парировать критику своего учения, были у него и другие заботы. Одна из них – свойства чисто лингвистического. Быстро выяснилось, что слово «стресс» не может быть точно переведено на иностранные языки. Особенно остро ученый почувствовал это в 1946 году, когда выступал в Париже в Коллеж де Франс.
Он удостоился прочесть лекцию в том всемирно известном исследовательском институте, где сто лет назад сам Клод Бернар вел рассуждения о важности для живого организма поддерживать постоянство своей «внутренней среды».
Селье представлял во Франции Франко-Канадский университет. Уместно было прочесть лекцию на французском языке. Он в совершенстве владел им и все же испытывал робость.
Дело в том, что по давней традиции на вступительной лекции именитого иностранца присутствовали все профессора университета, безотносительно к их собственной специальности. А это означало, что перед Селье, в первых рядах, будут восседать и многие знаменитые литераторы Франции.
Можно себе представить, как волновался Селье! Уж очень тяжелая ответственность лежала на его плечах.
Тяготило еще и то, что он никак не мог подыскать хорошую замену во французском языке для английского слова «стресс». Ничего не получалось! Поневоле пришлось в лекции пойти на этот явный англицизм, просто употребляя английское слово «стресс» в соответствующих (а их было, понятно, немало) местах.
«После моей лекции, – вспоминал Селье, – вспыхнули горячие дебаты между литераторами по поводу правильного перевода этого слова. Я не сумею дать вам точный отчет о дискуссии ученых столь высокого ранга, но ее конечный результат представляет интерес. После того как были отброшены один за другим такие термины как «агрессия», «напряжение», «детрезия» и многие другие, все пришли к единодушному заключению, что во французском языке нет точного эквивалента этого слова, но что его необходимо создать. При тщательном анализе этого вопроса было окончательно решено, что род «стресса» должен быть мужским. Затем пришли к соглашению, что наилучшим французским термином для этого будет «le stress».
Таким образом родилось новой французское слово, и этот опыт поощрил меня во время следующих лекций в Германии, Италии, Испании и Португалии без малейшего колебания говорить «der stress», «lo stress», «el stress» и «o stress», доставив мне удовлетворение от обогащения всех этих (а впоследствии и многих других) языков по крайней мере одним словом».
2.8. Рубежи обороны
Полная свобода от стресса означает смерть.
Стресс. Но что же значит это слово? Каким наполнено содержанием? Что скрывается за «ширмой» стресса?
Адаптационный синдром, как-то обмолвился Селье, мог бы быть открыт и в средние века, если не раньше. И никакая сложная аппаратура для этого была бы не нужна. Даже особой изобретательности не требовалось.
Человек давно должен был заметить, что всякий раз, когда на его долю выпадала непривычно сильная нагрузка – будь то плавание в ледяной воде, штурм горных вершин или длительная ходьба без привала, – он проходит через три отчетливо различаемые стадии.
Вначале ему чрезвычайно трудно. Затем он привыкает и обретает, так сказать, второе дыхание. Но в конце концов все же теряет силы и вынужден прекратить начатое.
По Кеннону, гомеостаз делает организм похожим на игрушку «ВАНЬКУ-ВСТАНЬКУ». Внешнее воздействие нивелируется, парируется. Живая система, изловчившись, извернувшись, возвращается в прежнее состояние, причем внутренняя среда сохраняет прежний вид. Но так обстоит дело только в том случае, если внешние воздействия не слишком велики.
Иначе реагирует организм при стрессе. В этом можно убедиться на простых лабораторных опытах.
Экспериментатор помещает крысу в камеру с очень низкой температурой, скажем, 2 градуса по Цельсию. Эта процедура малоприятна для крысы, но постепенно она приобретает способность сохранять тепло в результате сокращения периферических сосудов, увеличения основного обмена и других срочных мер.
Казалось бы, животное теперь сможет жить в этих экстремальных условиях столь же долго, как и при комнатной температуре, если, конечно, мы будем снабжать его калориями, необходимыми для генерирования достаточного количества внутреннего тепла.
Казалось бы! Опыт, однако, показывает иное. Длительное воздействие холода (как и любых других стрессоров) неумолимо приводит к тому (рушится гомеостаз?), что крыса теряет способность к сопротивлению.
И животное гибнет.
Экспериментаторы прояснили смысл введенного Селье понятия «ОБЩИЙ АДАПТАЦИОННЫЙ СИНДРОМ». Так был найден общий (это слово необходимо подчеркнуть особо) универсальный механизм реагирования физиологических систем животного на РАЗНООБРАЗНЫЕ и СУЩЕСТВЕННЫЕ трудности.
Со стороны все это похоже на то, как если бы в теле живого существа была встроена некая кнопка: нажми на нее («нажимать» могут и боль, и голод, и страх – любой сильнодействующих фактор), и возникнет цепь строго определенных процессов.
Безотносительно к тому, отчего нам стало плохо, организм в трудной ситуации выстраивает удивительно стереотипную линию защиты. Выдвигает передовые рубежи обороны – они должны сдержать натиск, устоять до поры, пока успеют развернуться части специального назначения: силы иммунитета, механизм терморегуляции и прочее – силы, уже строго предназначенные для каждой конкретной опасности.
Итак, перечислим еще раз три стадии, три фазы общего адаптационного синдрома. Первая – это как бы сигнал «БОЕВОЙ ТРЕВОГИ», это призыв «К ОРУЖИЮ!», это спешная мобилизация защитных механизмов.
Если действие стрессора велико, но допустимо, если организм способен сопротивляться, то наступает вторая стадия – «СТАДИЯ СОПРОТИВЛЕНИЯ». Здесь организм старается поддержать состояние гомеостаза: совместить нормальную величину его параметров с соседством стрессора. Здесь идет как бы баррикадная борьба. Противник прорвал рубежи, вклинился в ряды обороняющихся, но одновременно встречает и достойный отпор. И исход сражения далеко не ясен.
Однако если стрессор силен, если он настойчиво гнет свою линию, наступает и третья стадия, «СТАДИЯ ИСТОЩЕНИЯ». Последние патроны израсходованы, ряды бойцов заметно редеют, много убитых и раненых. Сдержать натиск превосходящих сил уже нет возможности. Наступает истощение и гибель организма.
2.9. Не считаясь с потерями
«Скаковые лошади» прекрасно чувствуют себя в стрессовой ситуации, они могут быть счастливы только при быстром, динамичном темпе жизни. «Черепахам» для счастья нужны покой, тишина, благоприятная обстановка – все то, что наводило бы скуку и было бы невыносимо для людей, принадлежащих к первому типу. Что же касается меня, то я с трудом могу представить себе большую пытку, чем быть вынужденным валяться на пляже и изо дня в день ничего не делать.
Центральная роль в этой драме (она может стать и трагедией) живого отведена ГОРМОНАМ. Именно они подстегивают силы организма, мобилизуют его на борьбу.
Гормоны. Это рост и пропорции тела, полнота и худоба, мужественность и женственность. Это блеск глаз, густота волос, упругость и свежесть кожи. Это также жизненный тонус, особенности походки, определенные свойства ума и эмоционального склада.
Это апатия и жизнерадостность, раздражительность и боязливость, агрессивность и дружелюбие. Это и способность противостоять стрессу.
Сегодня медицинской науке известно около полусотни гормонов. Транспортируемые по кровеносным сосудам, эти вещества-регуляторы вырабатываются в организме в особых, так называемых эндокринных железах.
Гормоны нужны организму в ничтожных дозах. Они сверхактивны, поэтому достаточно и миллиардных долей грамма. Потребность населения всей планеты, скажем, в «гормоне действия» – адреналине может быть покрыта всего 15–20 граммами этого вещества. Как говорится, мал золотник, да дорог!
Ровно, слаженно и мощно звучит оркестр организма в нормальных благоприятных условиях. Однако при жизненных передрягах те же гормоны превращают строгий лад инструментов в беспорядочный звуковой хаос, в какофонию.
Что происходит при стрессе? Селье продемонстрировал (после него эти опыты повторяли тысячи раз), какие изменения претерпевает кора надпочечников у стрессированного животного.
Кора надпочечников – орган особый, она вырабатывает ряд гормонов. Один из главных среди них – адреналин, химический сигнал общей тревоги. Сигнал, под влиянием которого учащается дыхание и сердцебиение, сужаются сосуды, приводится в «боевую готовность» скелетная и гладкая мускулатура, обостряются слух, зрение, обоняние.
Селье вскрывал крыс, добираясь до коры надпочечников. И каждый раз убеждался – кора неизменно оказывалась набухшей, налитой кровью. Так, экстренным порядком организм взвинчивал свои силы, бросал в бой все доступные ему защитные средства, не считаясь ни с какими потерями и последствиями.
Слепой, инстинктивный ответ на любой «УДАР» внешней среды. Мозг человека сознает меру опасности, он старается парировать угрозу с наименьшей тратой сил. Совсем не так «скроен» гормональный отклик на стрессоры.
Тут угроза и реакция на нее могут быть неадекватны. Стихийная сторона стресса проявляется в его двойственности. Казалось бы, стресс – мобилизация всех сил, концентрирование жизненной активности. Но он же – трагическое саморазрушение, дорога к гибели.
Биологическая роль стресса – обеспечить почти автоматическое приспособление к среде. Однако этот автоматизм, механичность полны угрозы. Перейдя какую-то порой неуловимую грань, реакция на стресс ведет к беспомощности и истощению.
Если стрессор напорист и силен, если его натиск длится долго, то «надорвавшаяся» кора надпочечников, выбрасывающая все новые и новые порции адреналина, наконец истощается. И тогда резко падает давление, прекращается деятельность сердца. Организм гибнет.
Но даже если до третьей стадии стресса (по Селье, другие исследователи насчитывают четыре стадии) дело не доходит, если организм выстоял, то все равно не без потерь. У подопытных животных наблюдается образование язвочек в желудке и кишечнике (их вызвало высокое содержание адреналина в крови), гормоны (кортикостероиды) разрушают органы, отвечающие за иммунитет. Видны следы и других увечий, которые принесла с собой стрессовая буря.
Парадокс! Организм может погибнуть не от специфических повреждений, вызванных тем фактором, против которого и была направлена защитная реакция, но от последствий самой этой реакции! Причем сплошь и рядом оказывается, что сам-то стресс-фактор был не очень серьезным и реагировать так сильно (вплоть до самоуничтожения) на него вовсе не следовало.
Итак, стресс – это и яростное желание борьбы с трудностями, и паника одновременно, и торжество и тоска, и воля к действию и глубокая растерянность, это и победа над стрессом и в то же время значительное поражение.
Стресс-реакция крайне необходима живому. И она же, безусловно, вредна!
2.10. «Фармакология грязи»
Что посоветовать, от чего предостеречь молодого человека, вступающего на каменистую тропу научного познания мира? Избравший эту тропу должен понимать, что наука, как и искусство, безжалостно расправляется с серостью и посредственностью: здесь истинная мера сделанного – талант творца. В науке нетерпимы дилетантство и верхоглядство, торопливость и корысть. И, решившись ступить на нелегкий путь к вершинам познания, человек должен запастись терпением, мужеством, целеустремленностью.
Стресс противоречив, неуловим, туманен. Он с трудом укладывается в узкие рамки определений, мерок. Сила этого термина – в широте охвата жизненных проявлений, слабость – в неопределенности, расплывчатости его границ.
Даже сам Селье как-то посетовал: «Сейчас все говорят про стресс. И никто не знает, что это такое. И все понимают под этим разные вещи».
Так стоит ли в таком случае удивляться всему тому водопаду критики, который низвергался и ныне все еще низвергается на учение о стрессе? Видно, по самой своей природе, описывая неспецифические реакции организма, стресс и сам превратился в термин неспецифический!
Слово «стресс» оказалось очень удобным. Говорят про стресс у бегуна, ставящего мировой рекорд, и про стресс у болельщика, который подгоняет своего фаворита криками на трибуне. Стресс – это поцелуй любимой девушки, и стресс – это удар ножом в уличной драке.
При такой вольности токования совсем не удивительными кажутся те язвительные замечания, которые можно порой услышать. Например такое: «Многие считают стрессом все, что происходит с человеком, если он не лежит в своей кровати».
Иронизируя над «СТРЕССОВЫМ БУМОМ» (было такое во второй половине ХХ века), ряд исследователей указывают, что стресс становится центром чуть ли не космологической по своим притязаниям системы, основой всех сторон жизнедеятельности человека, фундаментом для доморощенных философски-этических построений.
Российский психотерапевт, доктор психологических наук Федор Ефимович Василюк (родился в 1953 году), автор книги «Психотехника переживания» (1991 год), отмечал, что подобные превращения конкретно-научного понятия в универсальный принцип уже хорошо знакомы по истории психологии. Что уже не раз бывали открытия, раздувавшиеся до мировоззрения, как лягушка, пожелавшая раздуться до вола. А заканчивалось все только тем, что ПОНЯТИЕ-НУВОРИШ лопалось как мыльный пузырь.
И сон стресс? И спокойная прогулка тоже? Но тогда мы, считал Василюк, имеем дело не с реальным человеком, а с гипотетически существом, для которого любое требование среды создает экстремальную ситуацию. С существом, мир которого «легок» и «прост», ибо удовлетворение любой потребности у него происходит прямо и непосредственно, не встречая никаких препятствий, не требуя никакой активности.
Впрочем, надо ли удивляться, если обструкцию устраивают словам, слетевшим с губ непрофессионала? С него, как говорится, взятки гладки! Он ведь и не ведает, к примеру, о том, что сигналы об опасности попадают в гипоталамус (специальное образование в основании мозга), что там начинает вырабатываться гормон кортиколиберин, который, в свою очередь, попадая в гипофиз (мозговой придаток, особая железа), стимулирует последний к синтезу и выделению адренокортикотропного гормона (АКТГ, если сокращенно), что этот гормон – теперь его черед – достигает с током крови коры надпочечников, где вызывает усиленную выработку и выброс кортикостероидов – гормонов, играющих важную роль в обеспечении энергетического баланса организма…
Обо всем этом (и многом другом) непрофессионал имеет лишь смутное представление, а потому и легковесность обращения со словом «стресс» ему можно простить. Но профессионалы! Уж они-то должны были бы сразу признать правоту Селье и оказывать ему всяческую поддержку. Как бы не так!
В одной из своих книг Селье пишет: «…трудно себе как следует представить, насколько абсурдным казались большинству людей (в 1936 году слова «стресс» еще никто не знал, судить взгляды Селье могли тогда только его коллеги-медики. – Ю.Ч.) мои взгляды и планы…»
Селье вспоминает, что в те лихорадочные недели первых удач и разочарований его пригласил к себе для откровенного разговора исследователь старшего поколения, которым Селье восхищался и имя которого очень много для него значило. И вот этот доброжелательный и мудрый человек принялся убеждать Селье бросить исследования. «Зачем вам ударяться в рискованную авантюру? – говорил он. – У вас есть все необходимые качества исследователя, надо лишь выбрать правильный путь».
Селье (ему было 19 лет) отвечал вспышкой юношеского энтузиазма. Он отстаивал свою точку зрения, подчеркивал перспективность своих научных поисков.
«Когда мой собеседник увидел, – сообщает далее Селье, – что я снова ринулся в восторженное описание того, что наблюдал у животных, которым вводил то или иное неочищенное токсическое вещество, он грустно посмотрел на меня и, видимо, отчаявшись, сказал: «Но Селье, попытайтесь же понять, что вы делаете, пока не поздно! Отныне вы решили посвятить остаток своей жизни изучению фармакологии грязи!