сказывалась прежняя богатая практика.
– Очень скользкие русские коридоры, – ворчал он.
– Могу дать совет, – запустил ему вдогонку Тимофеев. – Вмонтируй себе в туфли маленький усилитель трения.
– Трение? – отозвался Гэллегер. – О! Это хорошая мысль!
И он провалился в дверь номера.
В коридоре стало тихо и покойно. Мирно помигивала притушенная люстра из фальшивого богемского стекла, на облицованных деревом стенах пробегали отблески фар последних ночных автомобилей с улицы.
– Спокойной ночи, Витенька, – шепнула Света и погладила Тимофеева теплой лапкой по небритой щеке.
– Спокойной ночи, Светик, – шепнул Тимофеев, нежно поправляя девушке упавшую на лобик светлую прядку.
И они поцеловались.
Спустя некоторое время Тимофеев отпер дверь и, не замечая непривычной роскоши номера, проследовал к столу. Включив ночник, он достал из кармана пиджака отвертку, с какой не расставался нигде и никогда, и нетерпеливыми движениями снял с бихевиоризатора верхнюю крышку.
– Фотоваристор… – бормотал он, водя отверткой над хрустально-хрупкими внутренностями прибора. – Микроблок типа «да-нет»… А это что?
Он не поверил своим глазам. Он не поленился и включил полный свет, но от этого ничего не изменилось. Закусив губу, Тимофеев еще раз прошелся взглядом по всей схеме.
– Либо я ничего не смыслю, – заключил он, – либо… Как же так?!
Он отложил прибор и замер, запустив пальцы в шевелюру и уставившись в темноту за окном. Спустя полчаса его осенило. Разгадка внезапно возникшей проблемы оказалась настолько простой, что Тимофеев даже тихонько засмеялся. На душе у него сделалось легко и ясно. Продолжая счастливо смеяться, Тимофеев погрозил пальцем невидимому Гэллегеру и лег спать.
А под утро начался кошмар.
Едва только сквозь оконные занавески забрезжил рассвет, как Тимофеев с трудом разлепил веки и не сразу смог сообразить, где находится. Он чувствовал себя так, словно его накануне пропустили между валиками стиральной машины. «Неужели заболел? – встревожился он. – Этого еще не хватало!» Он попытался молодецки соскочить с постели сразу на обе ноги и вместо этого ссыпался на пол вместе с ворохом простыней.
В глубокой задумчивости Тимофеев согнул руку, чтобы отодрать от себя излишнее убранство, и явственно услышал, как заскрипели его юные суставы.
– Что же это? – изумился он вслух и не узнал своего голоса.
Его природный баритон с элементами фальцета за одну ночь сместился по звукоряду куда-то в область субконтроктавы. В любое иное время это обстоятельство лишь прибавило бы народному умельцу солидности. Но в сочетании с наглым поведением постельного белья происходящее пробудило в нем неясную тревогу.
Сопровождаемый скрежетом суставов, сделавшим бы честь самому уважаемому ревматику, Тимофеев освободился-таки от простыней, не без труда отклеился от напольного коврика и потянулся за одеждой.
– Чародей! – внезапно вскричал он, если только можно назвать криком инфразвуковые колебания. – Его вылазка!
Он вдруг вспомнил свой совет насчет трения, необдуманно поданный давеча чуть тепленькому от возлияний зарубежному гостю.
– Чертов предприниматель! – громыхнул Тимофеев и, преодолевая сопротивление взбунтовавшихся сил трения, потянул на себя все, что мог.
Ему пришлось оставить эти попытки, поскольку ткань его брюк слегка задымилась. Замотавшись в более уступчивую простыню и живо напоминая внешним видом древнеримского сенатора, затеявшего дворцовый заговор, он доковылял до дверей и с ужасом подумал, что было бы, имей он привычку пользоваться замком. Но, как известно, такой привычки за свою недолгую биографию Тимофеев благополучно не приобрел. Поэтому он опасливо приналег на дверь, и та, поразмыслив, уступила.
Сбирая пятками поролоновые дорожки в коридоре, он достиг номера, где обитал Гэллегер. Здесь Тимофееву пришлось признать, что до сей поры ему немыслимо везло: и эта дверь была приоткрыта. Очевидно, патентовед-экспериментатор не нашел в себе сил запереть ее на ночь. Гнусно визжа петлями, она пропустила Тимофеева вовнутрь. Номер, между тем, пустовал.
– Джим! – иерихонской трубой заухал Тимофеев.
Где-то наверху, в районе люстры, ему почудилось неясное шевеление. Тимофеев, скрипнув позвоночником, поднял голову. А затем его нижняя челюсть с хрустом отвисла.
На потолке, притулив к люстре подушку и завернувшись в клетчатый плед, в раздольной позе возлежал Гэллегер. Его затянутые поволокой глаза без особой осмысленности взирали на вошедшего.
– Хэлло, Вик! – зарычал он. – Что ты там делаешь вниз головой?
Тимофеев собрал все душевные силы, чтобы унять вспыхнувшее с небывалой силой раздражение.
– Лично я стою, где положено, – с нажимом ответил он. – А ты спишь на потолке! И будешь спать, покуда не протрезвеешь!
Частный чародей завертел всклокоченной головой, понемногу приходя в себя. Ему сделалось дурно.
– Внизу мне показалось жарко, – прогремел он жалостливо. – Я стал искать сквознячок, но не нашел… Вик! Спасите наши души! Сними меня отсюда!!!
– Что ты сделал перед этим? – допытывался Тимофеев.
– Ничего особенного, – причитал Гэллегер. – По твоему совету… Прибор для локального усиления трения…
Взгляду Тимофеева предстало нечто отдаленно напоминающее будильник без корпуса, сиротливо лежавшее среди окурков на журнальном столике.
– Буржуй недобитый, – устало возмутился Тимофеев. – Шуток не понимаешь? Все нормальные изобретатели борются за то, чтобы преодолеть силы трения, а ты что наделал?
– Сними меня, – тихонько попросил Джим. – У меня сейчас голова отпадет. Я думал – с перепою, а оказывается – с потолка… Я хочу к тебе! Янки, гоу на пол!
И отходчивый Тимофеев полез на стенку.
Очевидно, в непосредственной близости от прибора коэффициент трения возрастал неограниченно, поэтому народному умельцу не составило большого труда проползти по стене до самого верха, а затем, для приличия немного поборовшись с психологическим барьером, перебраться на потолок. Где подтягивая, а где подталкивая, он вынудил деморализованного Гэллегера отцепиться от люстры и совершить обратный путь. Стеная и жалуясь на свое пагубное пристрастие к алкоголю, Джим отлип от стенки и угнездился в постели в позе отходящего праведника.
И тут в номер вошла девушка Света.
Она выглядела весьма неважно. Должно быть, и ей перепала своя доля мучений. Света, как и ее суженый, была закутана в простыню, хотя несла свой наряд с гораздо большим изяществом.
– Витенька, – позвала она прокуренным басом. – Что же происходит с самого утра?
От предосудительных звуков собственного голоса ей сделалось горько, и ее губки задрожали.
– Света! – со всевозможной нежностью заревел Тимофеев. – Только не плачь! Это все Джим напортачил! Он усилил трение, и твои голосовые связки работают ненормально! Воздух о них сильно трется! И суставы тоже трутся! Это пройдет, он сейчас все исправит…
– Легко сказать, – пророкотал Гэллегер. – Если бы мне помнить, как это делается…
– То есть как? – опешил Тимофеев.
– Тривиально. Я никогда не помню, что делаю в нетрезвом облике. Ни поступков, ни изобретений. Если бы мне знать принцип действия этого монстра! – Гэллегер с ненавистью покосился на раскуроченный будильник и утомленно смежил веки.
– Вообще-то за такие дела положено убивать, – зловеще произнес Тимофеев.
– Убейте меня, – с тихой радостью согласился Джим. – Нет сил страдать! Меня снедает похмелье.
– Безобразие! – укоризненно просипела Света. – Надо же изредка думать, прежде чем что-то изобретать! Всякое открытие влечет последствия, и нельзя так безответственно относиться к своим поступкам!
При этих ее словах Тимофеев пристыженно покраснел и сделал вид, что поглощен изучением прибора. Кто-кто, а уж он-то и подавно заслуживал того же упрека. Но ему как любимому человеку многое прощалось.
– Ковбойский принцип, – оправдывался Гэллегер. – Сперва стреляй, потом думай…
– Но вы же не ковбой, а человек! – не унималась девушка.
– Света, – наконец отважился вмешаться Тимофеев. – Присмотри за ним, а то еще умрет в самом деле, международных осложнений не оберешься… А я попробую разобраться в приборе.
И он склонился над будильником.
В это время в вестибюле гостиницы неприкаянные приезжие устраивали инфразвуковую атаку администратору, укрывшемуся от них за стойкой. Как известно, сверхнизкие звуковые колебания способны угнетать человеческую психику, и поэтому администратор, испытывая безотчетный страх, раздавал налево и направо ключи от свободных номеров, которые зажимались на протяжении многих дней. При этом он, соблюдая формальности, объяснял, кому и куда пройти, чем вызывал ответное угнетение и без того расшатанной психики постояльцев, и те, в состоянии, близком к панике, разбредались по этажам. Впрочем, никто не смог попасть в свой номер: ключи, скованные озверевшей силой трения, не проворачивались в замках.
Ни Тимофеев, ни сам Гэллегер не могли знать, что агрессивный прибор заработал вразнос, и сфера его действия, прежде ограниченная комнатой заграничного чародея, уже расползлась до нижних этажей гостиницы и теперь серьезно угрожала улице.
Преодолевая телесную немощь, Тимофеев взял отвертку, позабытую Гэллегером на столике, и осторожно коснулся обнаженной схемы. Он все еще смутно представлял себе, какими катакомбами блуждала разнузданная инженерная мысль пьяного патентоведа. Сам виновник событий недвижимо лежал на постели и гулко стонал. Впрочем, присутствие девушки придавало ему некоторый избыток сил, и потому его безвольно свисавшая на пол рука дрогнула, со скрипом согнулась в локте и легла на талию Светы.
– Ой! – вскрикнула девушка низким голосом.
Тут как раз подоспела пора Тимофееву обернуться.
– Эй, эй! – загрохотал он. – Немедленно убери оттуда копыто!
– Не могу… – прошелестел Джим. – Трение мешает…
– Трение?! – самолетной турбиной взвыл Тимофеев. – Я тебя самого в порошок сотру!