Но в этот момент совершенно случайно его взгляд упал за окно, и Тимофеев понял, что отвлекаться нельзя, что сейчас в его золотых руках судьба многих людей, если не всего человечества.
Внизу, на улице, ободранная житейскими невзгодами, имевшая трудное детство кошка, спасая свою жизнь, карабкалась на ветку подстриженного под полубокс дерева. Преследователь, дворовая собачонка, в пылу погони заскочила всеми лапами на корявый ствол, добежала до середины и, внезапно почуяв неладное, попыталась истерически затявкать Вместо этого она огласила окрестности почтенным сенбернарьим басом, что отваги ей не добавило. Мимо звериного дуэта, еле вращая дымящимися колесами, почти шагом проползло такси.
Тимофеев мигом забыл о личных неурядицах во имя всеобщего блага. Он даже зажмурился, чтобы всецело отдаться на милость своей безотказной инженерной интуиции…
Жало отвертки вонзилось в сердце прибора и с хрустом повернулось.
Тимофеев открыл глаза.
Такси за окном взвыло и с немыслимой скоростью рвануло с места, скрывшись за поворотом. Собачонка шлепнулась на газон и в беспамятстве заверещала. Спустя мгновение сверху на нее сползла сохраняющая полное присутствие духа солидная кошка. Не покидая собачьего загривка, она попыталась умыться лапой.
Сфера действия прибора стремительно сужалась, причем быстрее, чем следовало бы.
– Перехлест! – вслух подумал Тимофеев. – Сила трения стала меньше нормальной.
– Витенька, – пискнула Света. – Скоро уже? Он мне надоел со своей рукой!
– А ты ему тресни, – посоветовал Тимофеев.
И он еще раз дотронулся до прибора своей волшебной отверткой.
– Готово, – с удовлетворением произнес он.
Ему на голову свалилась забытая Джимом возле люстры подушка. Света, позабыв про скорбного здоровьем патентоведа, кинулась на помощь потрясенному нежданным ударом Тимофееву.
– Тебе больно, милый? – испуганно прощебетала она привычным нежным голоском.
– Ну что за судьба! – пожаловался тот, сидя на полу. – Добрым людям, вроде Ньютона, яблоки на голову падают, а мне так постельная принадлежность…
Гэллегер, пристыженный и потому чрезвычайно тихий, приподнялся на локте.
– Вик! – позвал он виновато. – Я не есть чародей. Я есть жалкий дилетант, потому что не гожусь тебе в стельки. Потому что могу творить, лишь будучи противоестественно пьяным в подметку. Почему ты студент, а не лауреат Нобелевской премии?
– Всему свое время, – счастливо улыбаясь, заметила Света и поцеловала Тимофеева в петушащуюся макушку.
– Зря ты убиваешься, Джим, – искренне произнес Тимофеев. – Ты талант, хотя и поставленный в чуждые истинному дарованию условия. Я своими изобретениями хочу приносить добро окружающим. А ты? Чтобы справиться с собственным похмельем, закатываешь глобальную катастрофу…
– Частный чародей, – хихикнула Света.
Бережно поддерживая друг дружку, возлюбленные двинулись к выходу. В своих одеяниях из белоснежных простыней сейчас они напоминали пришельцев из далекого и безусловно светлого будущего.
– Да, чуть не забыл! – уже в дверях обернулся Тимофеев. – Твой бихевиоризатор, Джим, не может работать.
– Как это? – удрученно спросил Гэллегер.
– Очень просто: ошибка в схеме. Вряд ли то модулированное излучение, что генерирует твоя коробочка, может подействовать на поведение человека. В лучшем случае оно способно, ну скажем, успокоить зубную боль.
– Не может быть, – нахмурился Джим. – Это пропаганда.
– Выходит, они сами хотели нам помочь? – захлопала в ладошки Света.
– Да, – сказал Тимофеев. – И швейцар, и официант, и дежурная. Хорошие, отзывчивые люди.
Джим Гэллегер, унылый и разлохмаченный, сидел на постели и крутил в руках обезвреженный будильник. Его мучило раскаяние, усугубляемое жесточайшим похмельем.
Спустя несколько месяцев, в самый разгар учебного года, девушка Света принесла на лекцию по новейшей истории газетную вырезку и, пристроившись рядом с Тимофеевым, потеребила его за рукав.
– Витенька, – сказала она с хитрецой. – Помнишь гостиницу «Интурист»?
– Очень смутно, – признался тот. – Гораздо лучше я припоминаю наши с тобой каникулы.
– Тогда прочти!
В заметке, которую доставила Света, сообщалось о безымянном чудаке-изобретателе, который нечаянно создал генератор биологического излучения, способный устранять дискомфортные состояния человеческой психики, а сейчас занялся ни много ни мало как разработкой прибора для регулирования силы трения. Однако, не без иронии писал автор заметки, упомянутому чудаку нельзя отказать в предприимчивости, поскольку все его «чудачества» тщательно запатентованы…
– Гэллегер! – засмеялся Тимофеев. – Частный чародей!
– Как же так? – возмутилась девушка. – Ты подсказал ему применение для бихевиоризатора, идею насчет трения, а вся слава ему? Когда же и о тебе будут писать в газетах?!
Тимофеев задумчиво повертел вырезку.
– Разве это главное? – спросил он без особой уверенности.
– Ничего! – успокоила его Света. – Когда-нибудь о тебе непременно напишут! И это будет не какая-то газетная статейка. Это будет драматическая повесть, быть может – полная скрытого трагизма…
– Нет, – поразмыслив, возразил Тимофеев. – Не хочу никаких трагедий. С чего бы это нам вешать носы? Ведь у меня есть ты, а у тебя есть я. А это очень, очень и очень много!
Бой на Калиновом мосту
1. Что происходит с Фоминым
Тот берег реки едва угадывался в густом знойном мареве, и казалось, будто белый лепесток паруса ползет по самой ниточке горизонта. Николай Фомин следил за далекой яхтой с ревнивым любопытством. «В рейд бы сейчас, – думал он. – И шут с ней, с погодой, пусть и дождь, ненастье, снег с градом. Пусть колени соседа по кабине бронетранспортера все время угрожают твоему носу. Пусть… Зато цель ясна, и голова ясна тоже. А рядом не только колени, но и локоть товарища, и товарищ не подведет. И знаешь, что почти все зависит только от тебя самого».
Он перевернулся на спину и уставился в высокую небесную синеву, чувствуя, как постепенно просыхает и с шорохом осыпается песок с его брюшного пресса, навеки лишенного порочных жировых отложений. Он был один. Совершенно один на огромном пространстве пляжа, хотя вокруг ни на минуту не смолкали веселые голоса, волейбольный мяч гулко бухал в твердые ладони, и спасатель со своей вышки трубно орал в мегафон на любителей сверхдальних заплывов.
Шумно отфыркиваясь и встряхивая кудлатой головой, подошел Тимофеев и повалился на песок. Он был влажен и так счастлив, что Фомину больно было на него смотреть.
– Коля, – сказал Тимофеев. – А от тебя уже дым идет.
– Я знаю, – коротко ответил Фомин.
– Пойди искупайся. Когда еще у нас будет такое лето? И будет ли?.. Ведь корни пустишь.
Фомин приподнялся на локте и посмотрел на реку. Зайдя по пояс в воду, Дима Камикадзе, громоздкий и лохматый, как пещерный медведь, сосредоточенно топил повизгивающую супругу Тосю. На полупогруженном в речное дно бревне сидела девушка Света, а Лелик Сегал плавал перед ней кругами, изображая синего кита. Он и был синий, потому что не вылезал из воды почти час. Но Света не слишком отвлекалась на Лелика. Она ждала, когда Тимофеев наговорится с Фоминым и вернется к ней.
Фомин почувствовал, что нехорошая, непристалая ему зависть пытается проникнуть извне в его правильную душу. Он сцепил зубы и снова отвернулся.
– Да что с тобой? – встревожился Тимофеев.
– Пропал я, Тимофеич, – глухо сказал Фомин. – Правильно ты подметил: дым от меня идет. Подбили меня прямым попаданием в мотор…
– Не нравишься ты мне в последнее время, Николай, – заметил Тимофеев.
– Я и сам себе не нравлюсь. Никогда еще таким себя не видел.
Тимофеев подполз к нему поближе.
– Выкладывай, – приказал он. – И не таись. Только хуже себе сделаешь. Или я не друг тебе?
– Друг… – вздохнул Фомин. – Но не помощник. В этом деле помощников не бывает.
– Так, – произнес Тимофеев со зреющим убеждением. – Кажется, диагноз ясен. И твоя непривычная окружающим тоска, и нездоровое отсутствие аппетита, и внезапное предубеждение к хорошей погоде. По себе знаю, как это бывает, хотя и забывать уже начал… Что, Коля, влюбился?
Фомин кивнул, пряча глаза.
– Ничего не могу с собой поделать, – забормотал он. – Наваждение какое-то. Закрою глаза и вижу, как она стоит. И солнце запуталось в волосах… А самая-то подлость – лицо ее ускользает. Один только отблеск остался в памяти. И солнце в волосах…
Тимофеев молчал, быстро перебирая в памяти всех знакомых девушек, в каких мог бы до такой степени влюбиться Фомин. Ни одна, кажется, не подходила под описание. И уже отчаявшись, он внезапно понял, о ком шла речь. И похолодел, хотя солнце старалось вовсю.
– Николай, – прошептал он. – Зачем тебе это? Кругом столько девушек, полный город, одна другой лучше, а ты что же?..
– Ничем ты мне не поможешь, Тимофеич, – горестно сказал Фомин. – Это как короткое замыкание. Думаешь, я не боролся? Да только во всех девчонках ее одну вижу. Даже в Светке твоей. Даже в Тосе Камикадзе, хотя у них совсем уж ничего общего.
– Ну, Света, положим, красивее… – взъерошился было Тимофеев, но остановился, вспомнив о душевном состоянии друга.
– Хорошая у тебя Светлана, – между тем согласился Фомин. – Ты ее береги. Выпал тебе один шанс на миллиард. Не то что мне… – и он уткнулся лицом в песок.
Тимофеев совсем растерялся. Целую вечность – без малого пять лет – он знал Николая Фомина. Во всех житейских осложнениях он помнил, что рядом есть человек, на каменное плечо которого всегда можно опереться, и это плечо не увернется в решающий момент. Оттого и жилось ему спокойно и радостно, что повезло в самом начале судьбы встретить любимую девушку и верного друга. Невозможно было ему даже вообразить, что и Фомин способен на человеческие слабости. Что наступит минута, когда они поменяются местами и Тимофееву придется выручать попавшего в беду Фомина. Сердце Тимофеева сжималось от сострадания к другу, а мозг лихорадочно работал в поисках выхода из положения.