Тимофеев недоверчиво покачал головой, потом осторожно заглянул под ожестяневшую от мороза шляпу.
– Тимофеич, – жалобным голосом произнес господин Арье-Лейб Сегал, министр труда и социального обеспечения государства Израиль. – У тебя водка есть?
– А говорил – подданный… – протянула тетя Валя разочарованно.
Лелик Сегал, не по-здешнему загорелый, округлившийся и облысевший, украсивший себя стильной трехдневной щетиной, восседал посреди комнаты на простом табурете. Его костюм состоял из дорогого зеленого с отливом галстука, махрового банного халата на три размера больше необходимого, и валенок на босу ногу. Министр труда обеими руками держал литровую кружку с дымящимся чаем, а голубые глазенки его рыскали повсюду с прежним шкодливым весельем, и читалось в них все, что угодно, только не высокий полет интеллекта.
– Лелик, ты сошел с ума, – сказал Тимофеев проникновенно.
– Позволь, Витенька, – возразила Света. – Чтобы сойти с чего-то, нужно это хотя бы иметь.
– Ага, – радостно согласился Лелик. – А водки мне сегодня нальют?
– Может, лучше керосину? – кротко предложил Тимофеев.
– У меня в портфеле текила есть, – похвалился Лелик. – Только я ее не люблю. Текилу вы сами пить будете, а мне водки дадите. И случится между государством Израиль и поселком Залипухино взаимовыгодный натуральный товарообмен, а также культурная интеграция и общность интересов.
– Чего ради ты вдруг поперся сюда на автобусе? – укорил его Тимофеев. – Во-первых, мог бы на персональном транспорте, как государственный деятель и солидный человек. Во-вторых, было бы неплохо предупредить, чтобы встретили. Ведь случись что с тобой – дипломатических неприятностей не оберешься!
– А вы бы меня жалели тогда? – задушевно спросил Лелик.
– Конечно, жалели бы, – искренне сказала Света. – Ведь ты мог оставить нас без текилы!
– Во-первых, я здесь как частное лицо, – сообщил Лелик. – А использование служебного транспорта в личных целях у нас не приветствуется. Во-вторых, я бы вас непременно известил, да только как? Вы же практически недоступны. Проще дозвониться до Луны, чем до вашего кибуца. И потом, на минуточку, я прожил лучшие годы своей жизни в суровом русском климате, а на дворе от силы десять градусов ниже нуля. Что, конечно же, не восемнадцать выше того же нуля в Тель-Авиве зимой, откуда я пустился в путь в своей дивной шляпе, которая, таки да, надолго запомнится моим попутчикам в рейсовом автобусе…
– Здоров же ты болтать, – признал Тимофеев. – Хотя откуда у тебя эти словечки: на минуточку… таки да…
– А что делать? – Лелик пожал плечами. – Я живу и работаю среди людей, которые думают, что русский язык – это что-то из фильмов про Одессу и Беню Крика. Розенталь и Якобсон[5] к нам не заглядывают… Я был в Одессе – интересное местечко! Там одинаково плохо говорят по-русски, по-украински и на идиш, называют это одесским языком, и им сходит с рук! – он сморщил лицо от усердия и произнес, тщательно артикулируя: – «Що ви имеете сказать плохого за того глосика?!» Может быть, я не был светочем разума, особенно в нашей компании, но не забывайте, что учился я – какое-то время! – на филфаке, и доцент Алла Ивановна Не-помню-фамилии-но-золотой-был-человек-земля-ей-пухом убила бы меня и лично, своими худенькими лапками, закопала во дворе географического корпуса, поставь я хотя бы ударение не на том слоге! Подозреваю, у нее там издревле… обожаю эти ваши русские архаизмы!.. издревле устроено было свое маленькое кладбище.
– Но теперь ты, похоже, сильно поумнел, – сказала Света с некоторым сомнением.
– Я? Поумнел? – Лелик всплеснул руками. – А зачем? Я и так министр!
– Однако же, работа в правительстве требует… – начал было Тимофеев.
– Ша! – вскричал Лелик. – Я вас умоляю! Если бы вы знали, кто меня там окружает, какие монстры рода человеческого… Я там даже не самый глупый, можете себе представить? И откуда такие иллюзии, будто в правительстве непременно должны собираться интеллектуальные сливки! Вы на своих полюбуйтесь – волосы встанут и выпадут… Послушайте, люди, мне сегодня нальют водки, или где?!
– Неужели у вас совсем нет русской водки? – хмыкнул Тимофеев. – У нас, помнится, лет пятнадцать тому назад с израильским палевом проблем не было.
– Есть у нас водка, – сказал Лелик горестно. – Да кто ж ее мне позволит? Я таки министр… А здесь, среди вас, я простой русский парень еврейской национальности, который всегда славен был не столько непреклонным характером и непарламентской лексикой при отстаивании интересов трудовых пенсионеров, сколько наклонностями к злоупотреблению алкоголем!
Света тяжко вздохнула и ушла на кухню. Лелик проводил ее долгим взглядом и вдруг спросил шепотом:
– А что это Светка у тебя такая мрачная? На работе неприятности? Дети огорчают?
– Жизнь огорчает, – помолчав, признался Тимофеев. – Мне кажется, она думает, что мы прожили свой век неправильно и будто бы мы сами в том виноваты.
– Начнем с того, что вы еще ничего такого особенного не прожили, – проворчал Лелик. – И уж кто-кто, а вы, учителя и воспитатели юных душ, виноваты менее всего. Когда начнется суд истории, отыщутся виновники почище вашего. Скажу тебе по секрету: я тоже часто думаю о том, что жизнь моя потекла не в том русле, в каком ей было предназначено. Иногда просыпаюсь и пытаюсь понять, что я делаю среди этих песков и этой жары? Я, простой русский мальчик еврейской, не спорю, национальности, который без пальто в сорокаградусный уральский мороз бегал домой за авторучкой, потому что гардеробщица тетя Дуся спала в своей берлоге медвежьим сном, а лишних авторучек в классе в те золотые годы было не сыскать…
Света вернулась с запотевшей бутылкой водки и стаканом. Лелик посмотрел на нее глазами, в которых благодарности было не меньше, чем во взгляде утопающего, которому бросили с полдюжины спасательных кругов.
– Святая, – сказал он благоговейно. – А вы что же, не будете?
– Да мы уж вечером, – проговорил Тимофеев. – Когда все соберутся.
– А кто придет? – спросил Лелик, наливая себе стакан с горкой.
– Пока не знаем, – сказала Света и покосилась на кошку Клеопатру, которая старательно обрабатывала языком переднюю лапу. – Кто вспомнит, кто сможет – те и придут.
– Ага, – сказал Лелик и бережно понес стакан к губам.
В этот момент в дверь постучали.
– Товарищ учитель! – прозвенел голос тети Вали. – К вам опять приехали!
Первым в помещение вошел громоздкий человек в кожаной куртке, с глубоко засунутыми в карманы кулаками, с непокрытой головой и лицом, синеватым от постоянного и безуспешного бритья. В горнице сразу стало темно и тесно. Пришелец молча оглядел замерших обитателей пронзительным орлиным взором, кивнул и так же молча удалился. На его место явился другой, в долгополом черном пальто и черной кепке, так же внимательно осмотрелся, пробурчал неприветливо что-то вроде:
– Гамарджобат, калбатонэбо да батонэбо[6], – и, не дожидаясь ответа, сгинул.
В окна снова хлынул утренний свет.
– Что это было? – спросил потрясенный Лелик.
– Видишь ли, – сказал Тимофеев, усмехаясь. – Не все государственные деятели прутся на автобусе, а потом по снежной целине, экономя на своем здоровье и нервах встречающих…
Он не успел закончить, как снова стемнело. Потому что в комнату вступил слегка присыпанный снежком Его превосходительство Президент Республики Грузия Дмитрий Константинович Камикадзе, который с годами стал еще громаднее, чем был.
– Вах! – сказал он и аккуратно, чтобы ничего не обрушить, всплеснул руками. – Как у вас здесь… э-э… уютно!
Из-под его локтя мелкой пташкой выпорхнула супруга Его превосходительства Тося Камикадзе и кинулась на шею Свете.
– Увиделись! – шумела она. – Наконец-то увиделись! А ты говорила – никогда больше не получится!
Дима Камикадзе освободился от безразмерной дубленки, повесил под потолок мохнатую кепку, затем осторожно обнял Тимофеева, обменялся дипломатичными рукопожатиями с министром труда, но потом все же не сдержался и притиснул его к своей необъятной груди.
– Что ты пьешь? – спросил он, поводя носом. – Водка? С утра? Ты у себя в Израиле совсем одичал… Сходи-ка лучше к моей машине, там есть кое-что получше. Настоящее, грузинское, какое можно пить с утра, с вечера, ночью, и даже младенцу!
– Извини, генацвале, – сказал Лелик с достоинством. – Я полмира пересек ради этой минуты, и этот стакан я непременно выпью.
– Вах! – огорчился Дима. – Придется мне идти. Ну буквально все приходится делать самому!
– Я схожу, – вызвался Тимофеев.
По правде говоря, у него голова немного шла кругом. Просто необходимо было немного проветриться и прийти в себя.
Возле ограды стоял длинный черный автомобиль с нездешними номерами. Рядом с ним маячил, зорко выглядывая потенциального противника, знакомый уже телохранитель в коже. Впрочем, на морозе он выглядел не столь молодцевато. Его спутник сидел в кабине, нахохлившись, как зоосадовский коршун на насесте. И еще кто-то спал, запрокинувши голову, на заднем сиденье, едва различимый за тонированными стеклами.
– Вы бы зашли погреться, – проявил гостеприимство Тимофеев.
Кожаный бросил на него короткий сердитый взгляд, но ничего не ответил, а продолжал осматриваться, словно из-за ближайшего лесочка на него собирались вероломно напасть с топорами и вилами.
Тогда Тимофеев постучал костяшками пальцев в стекло. Человек в кабине приоткрыл дверцу и уставился на него ледяным немигающим взором. Тимофеев откашлялся.
– Ар влапаракоб русулад[7], – сказал тот недружелюбно.
– Дмитрий Константинович говорил, у вас тут есть вино, – пробормотал Тимофеев смущенно. – Вино… понимаете?.. пить, – он продемонстрировал.
Человек в кабине что-то быстро сказал кожаному – Тимофеев смог разобрать только сакраментальное «г’вино». Тот молча открыл багажник и вытащил на свет два громадных глиняных кувшина, в каждом из которых вполне мог бы с комфортом разместиться целый выводок джиннов. Тимофеев потянулся было за ценным грузом, но кожаный досадливо сморщился, отрицательно мотнул головой и сам понес кувшины на вытянутых руках.