Да, я так написал свою «Сибирь: XX век», потому что после школы знал лишь московское прочтение истории. Ну и что? Зато потом добыл новое знание, пройдя «дистанцию огромного размера», с Божьей помощью ос во mitera? incognita, обжился там… Замечу, на это, вернее на написание «Полыни Половецкого поля», Судьба отвела мне десять лет. И каких! «Новый мир» учил меня жизни.
Первым там был очерк о Таймыре, благополучный, спокойный. Редакции он понравился широтой кругозора, его напечатали, и я получил кастовое звание «молодой публицист», что позволяло выступать в журнале наравне с мэтрами. Тогда и написал очерк «Пульс ее жизни», о Москве, он вышел в сборнике московских писателей.
За очерком стоят события, едва не перевернувшие мою жизнь. Меня отправили на учебу – семинар «молодых публицистов», или в подмастерье к двум зубрам советской публицистики, один из «Правды», другой из «Литературной газеты». Отправили для повышения квалификации и огранки пера.
Было нас, учеников, человек семь-десять. Молодых, успешных, каждый с характером, каждый преисполнен гордостью за то, что выделили его, посчитав лучшим в Москве… Кому ж такое будет неприятно?
Поначалу и мне все нравилось – обстановка, люди. Собирались в Каминном зале ЦДЛ, при полумраке… Но чем больше слушал «старших товарищей», тем отчетливее понимал – творится неладное. Семинар заключался в критике работ каждого из семинаристов, по очереди, любой ценой надо было найти «ошибки» и, не щадя, ужалить автора, выставив его на посмешище. И так из раза в раз. То есть учили, как в полицейской академии, придраться к фонарному столбу.
Руководителям семинара, как понимаю теперь, поручили сколотить «бригаду» для горбачевской перестройки (один из нас потом стал перестроечным министром, другой – зам. главного), но тогда я ничего не понимал, со мной играли втемную. Настроения эти встречи не поднимали, и я перестал их посещать. А очерк о Москве остался, он был написан как домашнее задание – показать, что даже в такой избитой теме, как «жизнь города», можно найти свое, неожиданное.
Потом был очерк о Московском автозаводе имени Лихачева, где с откровенностью ребенка я показал: ЗИЛ в скором времени ждет крах. Очерк опубликовали в «Новом мире».
А это было время, когда завод гремел на всю страну, его посетил сам Брежнев, музыка победных фанфар не умолкала там ни надень. Естественно, грянул скандал. Меня куда-то таскали, выясняли, кто надоумил написать «такую чушь». Редактору дали выговор, но даже эта строгая мера ничего не изменила. Вскоре ЗИЛ развалился по схеме, описанной в очерке: морально устаревшие грузовики никому не нужны, эту мысль нес мой «неправильный» очерк.
То была серьезная аналитическая работа, она вдохновила на новый шаг. Захотел сделать материал о закромах родины, точнее – о Продовольственной программе СССР. Интересно же.
С партийных трибун много говорили о закромах, которые ломятся от продовольствия, в то время как магазины стояли пустыми, очередь за продуктами люди занимали с ночи… Материал о продовольственной «черной дыре» получился убедительным, он был написан под впечатлением поездок на животноводческие комплексы, в совхозы, на продовольственные базы, в магазины. Год работал над текстом, но его побоялись взять даже самые смелые журналы. А на дворе шумела горбачевская перестройка, СМИ заказывали «негатив», иные сами придумывали его.
«У вас уровень правды не тот», – объяснили мне в «Новом мире»… (Точно такие слова я услышал много лет спустя при других обстоятельствах.) Те слова стали последними, больше в журнале меня не публиковали. Очерк навсегда закрыл мне путь в «высшее общество».
Я не удивился, когда по звонку из ЦК КПСС в издательстве «Мысль» рассыпали набор моей книги о новых источниках энергии, где излагал тему своей докторской диссертации…
Как весточка из того времени остался дорогой моему сердцу очерк о тяжелой воде (в самом прямом смысле тяжелой!). Ее «месторождения» я случайно встретил в Сибири и по простоте души подал заявку на открытие неизвестного науке физического (природного) явления.
Эту секретную тему, связанную с дейтерием (сырьем для водородной бомбы и топливом для водородной энергетики), после вызовов в высокие кабинеты заставили забыть. И я забыл. Но не все. И не навсегда. Помню имя академика, самого бездарного из советских академиков, – его настойчиво предлагали мне в соавторы открытия. Помню угрозы, когда я отказался от сделки и «сытого писательского благополучия». Пережил и это.
Может быть, поэтому не трогали потом? Чтобы не связываться?.. Кто знает.
Увлечение тяжелой водой, даже с оскорбительным финалом, считаю полезным. Оно раздвинуло мой жизненный простор, научило работать с книгами из незнакомых областей науки (я приходил из библиотеки без сил, но довольный, когда что-то удавалось)… Через несколько летя все-таки опубликовал очерк о тяжелой воде, считая это делом принципа. Помогла перестройка. Шел 1989 год. В тот год неожиданно для меня самого появилось новое увлечение – я увлекся этнографией.
Но это была еще не моя «тюркология».
Как на крупное событие в своей жизни смотрю на серию этнографических статей, потому что с ней тоже связано много и личного, и гражданского. Каждый очерк по-особому дорог: каждый открывал мне потерянный мир, а я открывал его читателю… Что тут много говорить, читательскую почту в редакцию носили мешками.
В стране разваливалась империя, «новое мышление» будоражило общество. И я, кажется, нашел тему, которую ждали люди. Народы! Не население, а народы. Население безлико, оно элемент статистики, народы же многолики, они слагают культуру, придают лицо стране… Воссоздавая этническое прошлое, ты как бы возвращаешь лики забытой Культуры и Времени, разве это не интересно?
Действо по плечу художнику, замыслившему написать картину «этническими» красками. Правда, таких художников еще не было… Вот вроде проста советская истина «нет народа – нет проблем», но, чтобы понять ее глубину, мне надо было исколесить пол страны. Лишь тогда увидел, как в зеркале, отражение того, что мы называли национальной политикой. Таковой и не было! Была колониальная политика…
Появились очерки об «исчезнувших» народах Советского Союза, а с ними – моя «тюркология», потому что исчезнувшим оказался и мой народ, тюрки. Талыши, эвены, якуты, лезгины, табасараны, кумыки, карачаевцы, азербайджанцы и другие народы стали героями моих очерков, где впервые зазвучала немосковская правда. Отсюда огромная редакционная почта…
В то время увидел другими глазами и русских – самый несчастный народ России. Самый обманутый! К этой мысли пришел после поездок к старообрядцам (уральским и дунайским), после бесед со священнослужителями в патриаршем подворье на Рогожской Заставе. С осторожностью соглашались они на встречу «с басурманином, который душою старовер», смотрели как на редкую диковину. Сразу почувствовали, я знаю о старой вере больше, чем они. Словом, не в одночасье появился «Раскол», статья стала моей первой работой по религиоведению, на нее благословил патриарх старообрядческой Церкви, когда я рассказал о своем видении раскола русской Церкви и русского общества. Патриарха уже нет в живых, а благословение осталось.
Уже готовую статью показал в «Знание – сила» – в редакции поохали-поахали, однако брать побоялись. Сошлись на том, что они сделают текст «публикабельным». Как еще было поступить? В России живем, где читать надо между строк, а не то, что написано… Так впервые прозвучала правда о церковном расколе, вернее, тема была глубже – корни российской культуры… Без уловок цензуру не обойти, то грех во спасение.
Но после того случая запретил себя редактировать, стал писать по принципу «или – или». С тех пор книги мои одна за другой выходили в свет только в авторской редакции…
В них за каждое слово отвечаю перед Богом, потому что Он – Судья, самый строгий, самый справедливый Судья на свете.
Ну, а последним своим шагом на «полынном пути» считаю очерк «Талыш, чаруж и другие», написанный скорее по наитию души, чем по велению разума. Даже не понимаю, как он сложился. Сам. Лишь в готовом тексте я почувствовал глубину темы, а она – пропасть! Бездонная, жуткая пропасть, куда столкнули тюрков Кавказа.
В 1938 году сталинские комиссары провели в Азербайджане этническую чистку, или реформу, назвав разные его народы азербайджанцами. В итоге тюрки как народ исчезли из Закавказья. Зато азербайджанцами (по документам!) значились курды, талыши, крызы, евреи, будукцы, хыналыкцы и другие. Так комиссары хотели создать «пятую колонну», всегда готовую к этнической потасовке. И у них получилось. Эта тайная сила говорит на огузском диалекте, но душой не принимает тюркское – чужое, навязанное ей извне. То настоящая трагедия для страны, в которой никогда не будет национального спокойствия.
Тот скрываемый на уровне подсознания протест я ощутил лично, после первой публичной лекции в Бакинском университете. Из аудитории на меня смотрели полные тепла и восторга лица братьев, а рядом тускло мерцали глаза тех, кто желал одного – чтобы я провалился. С высоты кафедры аудитория была как на ладони. Я удивился ее полярности.
Колючие взгляды, шепоток за спиной всегда сопровождали меня в Баку – этом городе тайного неприятия друг друга. Здесь полно ряженых, как на маскараде, сразу не отличишь, кто есть кто, ведь своей этнической чисткой Москва сделала Азербайджан маскарадным, ненастоящим. По примеру Турции, где турками записаны все народы, проживающие в стране, так нарушили главное правило жизни тюркского общества, правило свободы, которое разрешало всем народам оставаться самими собой.
Вот почему, получив независимость и нефтепроводы в придачу, Баку не стал ядром возрождения тюркского мира, тюркской культуры. Тоже не смог. Здесь не родились национальная идея, национальная история. «Пятая колонна» душит любую Идею, порочит любого Посланника, увы, это естественно, когда народы лишают права на имя.
Понимаю, мои книги-воспоминания приятны не всем, потому что не всякого согреют эти воспоминания. У каждого народа они свои. О том, не желая, и сказал я в очерке о талышах. Сказал между строк, напоследок. И то нечаянное откровение не дает мне покоя, зная такой исход, все время чувствуя непонимание, пошел бы вновь своим «полынным путем»? Если б снова представился случай?.. Честно отвечу: не знаю.