— Потрясающе!
— Тип напротив девушки — ее брат, Дмитрий. Вы ни за что не угадаете, чем он занимается.
— Бездельник?
— Нет, бездельничать — это специальность дядюшки Энтони. Дмитрий пишет любовные романы.
— Не может быть!
— Да! Романы выходят ежеквартально, я пишу их одной левой, глядя телевизор. Это помогает мне сохранять форму. Самое забавное, что он публикует их под псевдонимом, и предположений более чем достаточно. Ходят слухи, что сейчас он пишет эротический роман.
— Неужели вы делаете это?
— Ну да!
— А кто та скучающая дама?
— Анна Уоткинс, сестра Энтони. Пять лет назад она занималась разведением форели, а я сделала из нее роковую женщину. Она довела до самоубийства очень многих мужчин.
— А кто должен был сидеть на том пустом стуле?
— Вирджиния де Лод, старшая дочь, наследная принцесса. Ею я не очень горжусь. Она то неожиданно исчезает, то так же неожиданно появляется. Не проходит и недели, чтобы какой-нибудь журнал не сообщил о ее очередном исчезновении. Каждый раз, когда она возвращается, я сочиняю для нее новую историю.
— А где она сейчас?
— У себя в комнате, прямо у вас над головой. Каждый день играть роль принцессы не слишком весело.
— И сколько у вас всего персонажей?
— Человек тридцать семь, включая претендентов и нескольких кузин.
— И каким персонажем вы гордитесь больше всего?
— Конечно, самим принцем. Это мой шедевр. Я сделала его потомком Петра Великого, и сегодня многие думают, что он владеет пропавшими сокровищами династии Романовых. Своей прекрасной физической формой он обязан эликсиру, секрет которого ревностно хранят члены рода.
— Вы не боитесь, что перегибаете палку?
— Может быть, но пока это срабатывает. Иногда он сам подает мне идеи, я пишу ему речи. Мы прекрасно понимаем друг друга.
— Я и не подозревал, что вы так здорово разбираетесь в истории.
— У меня есть три специалиста в этой области.
— И вы всех их любите?
— Не всех, но большинство. Теперь это моя семья. Я чувствую за них ответственность. Жить среди своих персонажей — единственное, что делает меня счастливой.
Празднество продолжалось далеко за полночь. Шампанское, бильярд, словесные дуэли, прогулки с факелами до утренней зари.
Сейчас уже пять утра и небо на востоке начинает светлеть. Матильда зажгла все люстры в огромной библиотеке, и мы пьем по последнему бокалу шампанского.
— Матильда, вы нужны мне, чтобы переделать 80-ю серию.
— Я давно ждала этой фразы.
— Матильда...
— Мне очень трудно отказывать вам в чем-либо, Марко, но считайте, что я отказываю.
— Вы нужны мне.
— Когда я вырезала статьи из журналов, а вы приставали ко мне с вопросами, помните, что я отвечала?
— Вы говорили: «Это мой тайный сад», как будто такой ответ мог нас удовлетворить.
— Выгляньте в окно. Посмотрите вниз и скажите, что видите.
Я подчиняюсь, не понимая, чего она от меня хочет.
Внизу?..
Внизу только...
Внизу, окутанный розовым рассветом, расстилается такой пейзаж, который не взялся бы нарисовать ни один художник. Высокая трава, роскошные цветы, мраморная скамья, качели, греческие колонны и... павлины! Живые павлины, гуляющие среди кустов!
— Вот он, мой тайный сад! Видите, он существует. И здесь я проживу до тех пор, пока это будет возможно. Здесь я готова дожидаться конца света, как обычная девчонка, мечта которой сбылась. Здесь я буду встречать своих любовников, пока у них будет желание постучать в мою дверь. Я никогда не вернусь в тот мир, из которого пришла. Оставляю его вам.
— Это займет у вас не больше двух недель.
— Пошлите их к черту и оставайтесь со мной. Мне трудно одной заниматься тридцатью семью персонажами.
— Мы не имеем права! Мы должны закончить свою работу!
— Никогда!
Она в ярости, хотя я не сказал ничего, что могло ее так сильно задеть.
— Желаю вам спокойной ночи, Марко. Мне сорок лет, сейчас пять утра, и юноша, прекрасный как звезда, топчется в ожидании у порога моей комнаты.
На небольшом указателе в форме стрелы все еще сохраняется надпись: Отель «Альберго ди Платани», но это уже давно не отель, Луи повторил мне об этом три раза. «Когда ты окажешься в месте, похожем на центр мира, то знай, что ты наконец добрался». Спасибо, Старик...
Уверен, что нет ничего прекраснее этой Палестрины, затерянной в римской провинции. Замечаю странную лестницу, ступеньки которой сделаны из наваленных друг на друга кругляков бревен, похожую на сани для спуска с гор леса. Ее высота — метров двадцать.
Вспоминаю слова Луи: «Будь осторожен, нет ничего легче, чем сломать себе на ней шею».
Лестницей пользовались, вероятно, лет десять назад, а потом бросили на милость дождей и сорных трав. Я совершаю подъем очень медленно, но все же добираюсь до верха целым и невредимым. Меня встречает Луи и протягивает руку, подтягивая к себе.
— Я думал, ты приедешь после обеда.
— Местные не слишком разговорчивы. На пять последних километров у меня ушло больше времени, чем на дорогу от Ниццы до Рима.
Нас окружают десятки огромных, величественных платанов. Они отбрасывают такую тень, в которой чувствуешь себя так же свежо, как в самом глухом лесу. Мы проходим мимо обвитой зеленью беседки, в которой стоят шезлонги.
— Ваш зал для мозговой атаки?
— Да, обычно мы работаем здесь, но вот уже две недели, как возникли сложности.
Мы медленно направляемся к дому, стараясь ступать как можно тише.
— Как он?
— Не слишком хорошо.
— Я появился в не очень удачный момент?
Луи снисходительно улыбается.
— Наоборот, я хочу воспользоваться твоим приездом, чтобы дать ему отдохнуть денек-другой. Да и мне это не помешает. Входи...
В холле бывшего отеля ничего не тронуто: стойка портье, доска для ключей, ячейки для почты. Луи с удовольствием играет роль администратора.
— Я поселю тебя в голубой комнате, там три окна: на север, запад и на юг. Есть телефон. У нас никто не встает раньше десяти часов. Когда я говорю «никто», то имею в виду себя, потому что он вообще не встает.
— Вы здесь вдвоем?
— Да. Его жена остается в Риме, когда он приезжает сюда работать. И так уже длится лет тридцать. Думаю, что она вообще ни разу не бывала здесь.
— Он знает, что у тебя гость?
— Я ему часто рассказываю о тебе.
— ...Правда?
— Когда он узнал, что ты приезжаешь, то сказал: «А, Марко! Тот сценарист, который не умеет писать ручкой?» Я рассказал, что ты все набирал на компьютере, даже список покупок.
Его слова как стрела пронзают мое бедное сердце. Маэстро произносил мое имя! Мое, Марко! Имя парня, родившегося в грязном парижском пригороде в самое непримечательное время. Тот, кто выдавал шедевры, словно рабочий — детали, оставил в своей памяти немного места и для моего имени.
В помещении, где раньше размещался ресторан, Луи готовит мне кофе в кофеварке.
— Черт, до чего же вкусно...
— Один тип заходит сюда раз в три месяца и проверяет, как она работает. Сам Маэстро больше не пьет кофе. Пойдем, я покажу твою комнату.
Мы поднимаемся по лестнице, идем по коридору. Перед очередной дверью Луи замедляет шаги и подносит палец к губам.
Маэстро спит.
Луи открывает мою комнату и плотно закрывает дверь, чтобы можно было свободно разговаривать.
— Я стараюсь не шуметь, хотя разбудить его ничто не может. В 72-м или 73-м году в трех километрах отсюда упал метеорит. Местные крестьяне думали, что настал конец света. На следующее утро, когда Маэстро узнал, что произошло ночью, он обругал меня всеми словами за то, что я его не разбудил. Я ответил: «Этот метеорит упал здесь из-за вас, Маэстро».
Я освежаюсь под прохладным душем, тонкой струей льющимся из насадки. Сейчас так жарко, что не нужно вытирать тело полотенцем, достаточно набросить простыню. Луи приглашает меня в беседку и берет бутылку мартини. Я спрашиваю, как продвигается сценарий.
— Медленнее, чем обычно. Маэстро быстро устает. Когда ему удается сосредоточиться, он поражает живостью ума. А на следующий день где-то витает, сидит с отсутствующим взглядом. Я говорю ему: «Маэстро, пусть этот персонаж будет эмигрантом, который умеет все делать и поэтому легко находит общий язык с людьми. Что вы думаете о кондитере, кондитере-тунисце?» Он ничего не отвечает, его мысли где-то далеко, может, он уже видит картины из своего фильма. А на следующий день заявляет: «Отлично, кондитер-тунисец! Пусть он сделает торт, украшенный женщиной из цветной миндальной массы».
— Думаешь, у него хватит сил снять этот фильм?
— Надеюсь, иначе он не пригласил бы меня работать вместе. Он будет разыгрывать mater dolorosa, пока мы пишем сценарий, но очнется от оцепенения в первый же день съемок. В последний день снова можно начинать беспокоиться.
— Что с ним?
— Все и ничего. Он чувствует, что его час приближается. Доктора хотят положить его в больницу. Это его-то в больницу!
— Наверное, не все из них видели его фильм.
— Ну, уж эту-то сцену знают все.
— Белые простыни за решеткой кровати. В приемной ждет сын, который пришел к умирающему отцу.
— Это его последний шанс поговорить с ним...
— А санитар заявляет, что все посещения после девяти вечера запрещены. Об одном воспоминании об этом у меня мурашки по коже. Отец рассказывал мне эту сцену, когда я был ребенком.
— Я тоже чувствую себя ребенком, когда думаю о его фильмах. Даже о тех, сценарии которых мы писали вместе.
— Помнишь старика за тарелкой спагетти? Просто второстепенный персонаж на заднем плане. Делает непонятные жесты. Вначале все смеются, но потом...
— Счастьем и ностальгией проникнут каждый кадр фильма. Иногда даже хочется плакать.
— В этом фильме все было великолепно. Сны деревенского дурачка, сцена наводнения...
— А «Партитура любви»? Тот момент, когда Дзагароло воображает себя Данте!
— Он всегда говорил, что из всех своих фильмов этот он любил меньше всех.