Неожиданно стучат в дверь.
Она идет открывать, пряча револьвер за спиной. С удивлением видит своего дядю Фреда. Впускает его. Тот удрученно садится на кровать.
Фред…Знаешь, опыт, над которым я работаю с тех пор, когда ты была еще совсем маленькая…
Камилла. Ты про свою волшебную коробочку? Которая делает бессмертным того, кто ее носит?
Фред. Мой аппарат способен оживить любого через час после его смерти. Скончайся он от сердечной недостаточности, от разрыва аневризмы или даже от несчастного случая, моя коробочка способна… как бы это сказать… вернуть его назад. Но теперь, когда я уже близок к цели, до меня вдруг дошло, что я никогда не увижу ее в работе.
Камилла. Почему?
Фред. Потому что я не могу испытать ее на только что умершем человеке.
Камилла. Но их же полно в больницах!
Фред (пожимая плечами). По сравнению с моим изобретением современная медицина еще в средневековье. Хочешь, чтобы меня сожгли как колдуна? Эйнштейн говорил, что преодолеть предрассудок труднее, чем расщепить атом, а смерть — строжайшее табу. К тому же мне самому надо быть там, в ту самую минуту, а это невозможно…
Камилла (серьезно). И кто же был бы для тебя идеальным подопытным?
Фред. Идеальным? (Задумывается.) Это должен быть… Тот, кто будет кончать с собой всеми возможными способами, под моим контролем, и чтобы я возвращал его к жизни снова и снова, после каждой попытки! Но сколько же времени мне понадобится, чтобы найти такого? Чтобы убедить его сотрудничать со мной? Я наверняка умру раньше, чем повстречаю его, и труд всей моей жизни, эта надежда человечества, уйдет вместе со мной…
— Эта история с волшебной коробочкой — совершенно нечестный ход, — заявляет Жером. — Неужели ты думаешь, что этого хватит для ее спасения? — И великодушно добавляет: — Но пусть ей дадут второй шанс.
За компьютер садится Матильда.
Помолчав немного, Камилла провожает своего дядюшку к двери.
Камилла. Когда-нибудь ты найдешь своего подопытного, я уверена.
Она целует его и закрывает дверь. Опять берет револьвер и приставляет его к виску. Крепко зажмуривается, собираясь нажать на спуск.
Вдруг чья-то рука обезоруживает ее. Она ошеломленно оборачивается. Перед ней Джонас.
Камилла. Кто вам позволил сюда войти? Даже мои родные сперва стучат в дверь.
Он вынимает патроны из барабана.
Камилла. Убирайтесь!
Джонас. Знаете, а ведь я мог бы вас арестовать за незаконное хранение оружия.
Камилла. Это отцовский. Не осмелитесь же вы конфисковать последнее, что у меня осталось от папы.
Он хочет обнять ее, но она его отталкивает.
Джонас (сухо). Ладно, раз уж вы так хотите умереть, мне это может пригодиться. Слыхали о Педро Менендесе по кличке Уайт?
Камилла. Это ведь террорист?
Джонас. Он сейчас в Париже, и скоро волна терактов захлестнет столицу. Но хуже всего, что мы не можем это остановить. Он — мозг организации, хотя сам всегда держится в стороне. Его не за что привлечь. А он дразнит нас — живет у всех на виду, в шикарном парижском отеле. Сотни невинных людей погибнут, а мы ничего не можем поделать.
Камилла. А я-то чем могу помочь?
Джонас. Мы уверены, что устранение Менендеса означает и смерть всей его организации. Но законные средства тут не годятся. Нам просто нужно его убрать, вот и все.
Камилла. Так вы мне предлагаете сыграть роль камикадзе?
— Не сумев удержать ее от самоубийства, он хочет возвысить ее смерть — разве это не доказательство любви? — вопрошает Матильда.
Пусть меня повесят, если в четыре часа утра у зрителя еще будет спрос на подобную психологическую галиматью. Но логика в сцене есть, и я охотно развил бы ее чуть дальше. Идея, что в этом доме нельзя спокойно покончить с собой, начинает мне нравиться.
Достаточно оттолкнуться от грубой, но здравой посылки: тот, кто знает, что ему осталось до смерти всего несколько часов, наверняка впервые в жизни испытает чувство небывалой свободы. Всемогущей свободы, избавленной от любых ограничений и табу. Свободы, вознесшейся над любыми законами.
И как глупо бы было ею не воспользоваться!
Комнату Камиллы осаждает толпа желающих извлечь выгоду из ее самоубийства. Сколотить на этом огромное состояние меньше чем за час было бы детской забавой, но подобная продажность отвратительна той, что отчаялась в жизни. Некоторое время ее искушает оптовое пожертвование собственных свеженьких органов, но мысль о том, в какую разрозненную мозаику превратится ее тело, пугает девушку. Ей предлагают на выбор целую коллекцию мифических смертей, которые на долгие годы потрясут умы, но зачем? Ее поступок обретет смысл лишь в том случае, если останется исключительно эстетическим, то есть бескорыстным.
Камилла смиряется с очевидностью и откладывает самоубийство до тех пор, пока не найдет в смерти смысл.
Дочитав эпизод, Жером бросает листки на стол.
— Что ж, дуреха дешево отделалась. Самой малости не хватило.
Луи, Матильда и я облегченно вздыхаем. Хотя Камилла все еще под угрозой, но получила отсрочку.
Полдень. Жером набрасывается на телефон, чтобы заказать пиццу. Его брат пялится на какую-то бразильскую дребедень. Матильда сбрасывает на дискету варианты семнадцатого эпизода.
Октябрьское небо прорезает солнечный луч. До конца дня пока далеко. Нам еще надо присматривать за нашим маленьким мирком.
— Если исключить Бога и сценаристов, знаете ли вы другое такое ремесло, где бы лепили человеческие судьбы? — спрашивает Старик.
День Всех Святых выпал на четверг, но мы все в конторе, словно нам некого навестить на кладбище. Кто-то из нас заметил это, однако лишь Старик откликнулся, сказав, что его жена никогда бы не потащилась на кладбище, угоди он туда первым. Он считает, что есть и гораздо более приятные способы подхватить насморк (колесо обозрения в Тюильри, например) и что продавцы хризантем сплошь мерзавцы. Он добавляет, что жена бросила его ради актера, с которым он вовсе не желает там встречаться.
— Я даже на Каннский фестиваль перестал ездить, лишь бы не наткнуться на него, так неужели полезу как дурак в западню у Лизиной могилы?
Луи легко переводит разговор на Лизу. Никогда не упускает случая вспомнить ту, которую так любил и которая так его мучила. Не знаю, что им движет — цинизм или потребность выговориться. Матильда изучает былую идиллию с любопытством геолога. Что составляло эту любовь? Каковы ее верхние пласты? Что в глубинах? Где самый ненадежный склон? Если верить Луи, Лиза ушла из-за его преданности Маэстро. Была не способна уразуметь, как можно пожертвовать собственной карьерой ради чужих шедевров.
— Сам-то я, хоть и готов на вечное проклятие ради ночного сериала, тоже представить себе не могу эту высшую честь — творить рядом с самим Маэстро.
— А этот тип, который отбил у тебя Лизу, что он за актер?
— Из тех, что декламируют Шекспира в колготках. Чистый театрал. В общем, настоящий, чего уж там.
Даже если бы он никогда не повстречал Маэстро, Лиза бы все равно его бросила, потому что он работал в тени. Он ее описывает как великую жертву сверкающей мишуры и криков «браво!», а сценариста, хотя именно с него начинается любой успех, всегда поминают последним. Мир глазеет только на актеров. Сценарист творит мечту, но о его собственном уделе мало кто мечтает.
— Если он играет в театре, то наверняка встает поздно и не отправится на кладбище раньше двух-трех часов, — говорит Матильда.
— Поди знай. К тому же вы видели, сколько нам сегодня предстоит своротить?
Сегюре срочно вернул нам на доработку десятую серию, подчеркнув все, что ему показалось непонятным, и исправление заняло у нас добрых два часа. Самому Сегюре плевать на эти непонятности, он жалуется лишь на то, что некоторые фразы и даже целые сцены ставят актеров в тупик, а это тормозит съемку.
— Мне казалось, что Сегюре все-таки из тех, кто знает слово «апогей».
— В каком это диалоге?
— Сцена двадцать первая, когда Джонас ляпает какую-то глупость, а Милдред ему отвечает, что речь идет об «апогее монгольской мысли».
— Замени на «зенит». Очень даже мило звучит: «зенит монгольской мысли».
— Не уверен, что так для него понятнее. Замени «кульминацией», «пиком» или «вершиной».
Похоже, что съемки пилотной и второй серий прошли довольно успешно. Сегюре не успел перегнать их для нас на кассету, но посоветовал посмотреть денька через два, когда начнется показ. Он находит, что вышло «не так уж плохо» и есть даже «парочка удачных моментов». Директор канала еще ничего не видел, и можно вполне резонно предположить, что ему на это совершенно начхать. Ему и без того забот хватает с подбором фильмов, реалити-шоу и выпуском новостей. Как раз сейчас снимаются третья и четвертая серии. Так что в сроки мы укладываемся.
— Мне казалось, что Сегюре все-таки из тех, кто способен оценить фразу: «Я видела твоего отца, Джонас, он был смертельно пьян и делал какие-то беспорядочные движения, словно заколачивал воображаемый гроб».
— Он также не из тех, кто похвалит нас за пятьдесят пятую сцену.
Да… ох уж эта пятьдесят пятая сцена! Поскольку Мари не платила за электричество, ей вырубили свет. Все действие разворачивается в кромешной тьме, понятно лишь, что в комнате вместе с ней находится еще «кто-то». Вначале ее это пугает, затем приводит в веселое возбуждение, а заканчивается все учащенным, сдавленным дыханием. Понятия не имею, как девица, играющая Мари Френель, из этого выпутается. Тут нужны немалые актерские способности. Больше всего Сегюре смущает, что так и остается непонятным, кто же с ней в комнате. Я ответил, что даже сама Мари предпочитает этого не знать. Мужчина это, женщина, ее безвестный обожатель или деверь — никто никогда не узнает. Для Сегюре важно, чтобы зритель не вообразил, будто это ее собственный сын Брюно. Однако мысль о кровосмешении никому из нас даже в голову не приходила! Это лишний раз доказывает, что полная темнота подхлестывает воображение, хотя воображение самого Сегюре не перестает меня удивлять. Надеюсь, они снимут сцену так, как она написана.