— Он уже в детстве таким был.
Жером тут, потный, с бумерангом в руке. Откупоривает шкалик красной водки с перцем и протягивает мне вместе с пластиковым стаканчиком.
— Он видел из своей постели, как я ухожу играть с ребятами во дворе. Так что по возвращении приходилось уделять ему минут пятнадцать и пересказывать все глупости, которые мы там вытворяли. А как-то раз, когда рассказать было нечего, пришлось выдумывать. Поначалу-то ничего особенного, чтобы ему не слишком обидно было.
Тристан в наушниках. На экране — череда взрывов, опустошающих гигантский музей современного искусства. Ни малейшей опасности, что он нас услышит.
— Но потом это быстро приобрело устрашающий размах, мальчишкам ведь подавай все больше. И пошло-поехало: я должен был ему рассказывать о воинских подвигах, о всяких хвастливых похождениях, о поединках в школьном дворе. Мать говорила: «Это меньшее, что ты можешь для него сделать», а она постоянно чуть не попрекала меня, что я здоров. Знаю, слабеньких всегда любят больше, но тут старушка малость перестаралась. Мы с Тристаном прекрасно друг друга дополняли: ему требовалось чем-то интересоваться, а я хотел быть интересным. Пришлось обзавестись талантом.
— Так вы в это и вляпались?
— В сценаристы-то? Да.
Закуриваю сигарету из пачки, забытой Стариком. Жером удивляется, видя меня курящим. А я просто слишком люблю табак, чтобы дымить день напролет. Он открывает окно и выглядывает наружу. В комнате свежеет. Отхлебываю глоток водки, делаю затяжку и понимаю наконец, почему повсюду кричат, что это опасно. Жером смотрит на звезды, на крыши, на затухающее мерцание города, на редкие высотные здания, что вырисовываются вдали, и вздыхает от красоты картины.
— Как подумаю, что однажды все это будет моим…
— Что — все?
— Весь Париж. Его золото, его женщины — все будет принадлежать мне.
— Отличная штука эта водка. Быстро бьет в голову, но все равно хорошо.
— Я стану так силен, что американцы будут зазывать меня к себе, а французы — умолять остаться.
Я уже немного знаю Жерома, он не в первый раз заводит при мне эту песню.
— Все четыре миллиона долларов покоя не дают? Я бы от этого тоже спятил. Ведь таких сумм не бывает. Четыре миллиона долларов! Даже вообразить не удается. Четыре миллиона долларов… даже если десятки раз видел в кино чемоданчики с кучей бабок, все равно не понять, что это такое. Четыре миллиона долларов! Это ведь не слова, а бальзам какой-то для горла. ЧЕТЫРЕ МИЛЛИОНА ДОЛЛАРОВ. Так приятно звучит, что даже во франки переводить неохота.
Он спрашивает, что бы я сделал, если бы на меня такое свалилось, но у меня нет ни малейшего представления.
— Ты что, не сценарист?
— Насчет денег у меня с воображением слабовато.
— Попробуй выдумать историю про парня вроде тебя, которому вдруг привалило что-то вроде двадцати миллионов франков.
— Ну… он начнет делать все те глупости, которых никто не делает, но о чем все мечтают.
— Давай дальше.
Деньги и связанные с ними маленькие радости. Никогда об этом не думал. Как-то раз я накопил тысячу франков на подарок Шарлотте, но так и не нашел ничего незабываемого. Не зная, что ей подарить, битых два дня сочинял для нее хайку.
— Ну что, придумал?
— Он доверит свое тело полудюжине косметичек, чтобы они за восемь часов превратили его в маленькое чудо. Затем — поход по бутикам за супершикарными шмотками и к портным, на диво усердным, как только почуют запах денег.
Начнет с твидового костюма в стиле джентльмен-фермер и закончит смокингом, перед которым распахиваются все двери. Выйдя оттуда, отправится покупать маленький английский кабриолет, одну из тех дорогущих безделушек, которые постоянно ломаются, иначе говоря — свою заветную мечту. И начнется сказка. Он закажет себе роскошную девицу в агентстве эскорт-услуг, где предлагают только наилучший товар. Снимает Зеркальную галерею в Версале для изысканного ужина, потом они выпьют по бокалу шампанского на последнем этаже Эйфелевой башни, который целиком забронирован для них одних. И закончат ночь в самых прекрасных апартаментах отеля «Крийон».
— Пока всего миллион. А на следующее утро?
— На следующее утро он недоумевает, что это за девица в его постели, которой нужны только его бабки. Недоумевает, какого черта делает в этих апартаментах, где не осмеливается даже пепельницу испачкать. Увидев на себе свои вчерашние шмотки, недоумевает, почему стал похож на старую рекламу «Алка-Зельтцера». Правда, тачка у него никакого недоумения не вызывает — тут он просто уверен, что смешон в ней, как складская уборщица в боа из перьев. Итог? Он вспоминает, что мать заложила свою хиреющую галантерейную лавочку, и выписывает чек. Оплачивает отпуск на Сейшелах сестре, которая никогда не была в свадебном путешествии, потому что и свадьбы никакой у нее не было из-за отсутствия жениха. Потом у него состоится серьезный разговор с банкиром, и тот предложит ему сделать кое-какие инвестиции. Дескать, конъюнктура сейчас хороша для покупки облигаций «Сикав», замороженных на целых два года. Это сулит неплохие проценты. Но чувство безопасности ему внушает только недвижимость, и некий агент быстренько подыщет ему участок в сто десять квадратных метров в квартале, где земля как раз повышается в цене. Вот и все.
Жером опять наливает себе водки и вытягивается на диване.
— Да уж, увлекательно…
— Я ведь сказал, насчет денег у меня никакого воображения. А ты-то сам что бы сделал с четырьмя миллионами долларов?
— Это надо спросить у Мистера Мстителя. Он бы все пустил на осуществление своего неумолимого замысла — изничтожить всех, кто его обидел.
Я, признаться, испытывал некоторое восхищение перед Ивоном Совегрэном (French Won-der-boy, как его окрестили в «Variety»), пока Жером не рассказал мне, как этот прохвост украл у него самое дорогое, чем он владел. Данте Алигьери, великий сценарист Страшного суда, предназначил девятый, и последний, круг ада тем, кто предал доверие ближнего. Все собранные там крупные специалисты по ударам в спину, от Иуды до Брута, наверняка берегут тепленькое местечко и для Ивона Совегрэна. Но прежде чем раскаленное чрево земли поглотит его до конца времен, ему придется заплатить за свое вероломство в этом мире.
Сами того не заметив, мы с Жеромом увлеклись и устроили ночной мозговой штурм на тему: как прищучить мерзавца, выбить из него деньги и заставить возместить моральный ущерб? Меня это упражнение захватывает даже больше, чем «Сага».
Предстоит обойти много сценарных рифов: доказательств никаких нет, на стороне этого подонка Голливуд и министр культуры, а Жером пока не может вложить в дело ни гроша.
Глубокой ночью, не без помощи водки и перебрав кучу идей, одна вздорнее другой, мы в конце концов кое-что нащупали. Перевозбужденный Жером захотел разобрать свои заметки и оформить в виде синопсиса.
— Это у меня на добрую часть ночи, так что ложись на диване, если не хочешь возвращаться.
Я отклонил предложение и оставил братишек вдвоем.
Сегодня у меня появилось чувство, что «Сагу» понесло куда-то не туда. Хотя вроде бы не произошло ничего особенного, что нарушило бы ход наших будней. Похоже, я единственный заметил смену курса.
День начался довольно банально, мы собрались часам к восьми утра, чтобы исправить кое-какие мелочи в шестнадцатой и семнадцатой сериях. Уже час дня, братья Дюрьец уплетают свою пиццу, но мы с Матильдой предпочитаем пообедать в другом месте. «Хочу сменить обстановку», — говорит она, не осмеливаясь признаться, что от запаха клейкой моццареллы ее мутит. Старик пойти с нами отказывается. Матильда воспринимает это словно бы с облегчением, не понимаю почему.
В конце концов, я видел Матильду только в четырех стенах конторы, чаще всего уткнувшейся в свой экран, так что мне даже любопытно, на что она похожа в цивильном месте.
Она идет мелкими быстрыми шажками, как настоящая парижанка, и, не прерывая беседы, внимательно наблюдает за улицей. Сегодня на ней платье оттенка ржавчины, которое прекрасно сочетается с распущенными золотисто-каштановыми волосами, ниспадающими на плечи. Она сама выбрала ресторан, маленькое заведеньице, сохранившее некоторую изысканность, несмотря на треск электрического бильярда. Поскольку раньше мне никогда не доводилось обедать с дамой, сочиняющей любовные романы, стараюсь быть повнимательней в выборе блюд.
— Я так рада, что мы остались наедине.
Я в смущении делаю неопределенный жест, изображающий что-то среднее между «благодарю» и «я тоже».
— Мы можем перейти на «ты», Марко?
— Разумеется.
— Забавно называть тебя Марко. Так у меня звали главного героя в «Бессердечном». Удачливый повеса, эдакий «любовник латинос».
Вчера, прямо посреди работы, когда мы вносили последние штрихи в бурную сцену между Джонасом и Камиллой, разговор вдруг свернул на тему любовных отношений вообще. И Матильда заявила, что сейчас как раз «выздоравливает от любви». Бог свидетель, как мы пытались разузнать об этом побольше. Если учесть, какие диалоги и ситуации она нам выдает, когда речь заходит о делах сердечных или альковных, мне даже подумать страшно, на что она способна, если решила отдаться кому-то душой и телом.
— «Бессердечный»? Моей невесте понравится. Она такое обожает.
— Как ее зовут?
— Шарлотта.
— Просто прелесть: Марко и Шарлотта.
На этом пока и останавливаемся, ковыряя салаты. Ее тыканье звучит ужасно нарочито, словно она усиленно пытается разогреть наши отношения с риском показаться слишком торопливой. Но с какой целью?
— Где будешь сегодня ночью?
— Сегодня ночью?..
— Да, когда будут показывать пилотную серию.
— Так сегодня… двенадцатое?
— Очнитесь, Марко.
Ну да, это же сегодня, в четыре утра! Сам-то я слишком молод, чтобы помнить первый шаг человека по Луне, но все, кто был тогда достаточно взрослым, чтобы не спать, прекрасно помнят, где находились той ночью. А сегодня произойдет событие гораздо более важное для моего будущего, чем прилунение для будущего всего человечества. Ну да, сегодня ночью! Лишь мы вчетвером сможем непосредственно наблюдать этот поворот Истории, однако грядущие поколения будут с гордостью вспоминать показ первой серии «Саги», в четверг, 13 октября сего года, в три пятьдесят пять утра.