— Я ухожу, родные будут беспокоиться.
— Еще чуть-чуть!
Крупным планом лицо Камиллы, которая не может ни уйти, ни остаться.
— Мы поговорим спокойно. Я вам кажусь непонятным. Но все происходит в голове. Даже если Бога нет, это не важно. Потому что у жизни есть объяснение. А смерть — всего лишь уничтожение тела и духа. Людская жестокость, их одиночество и страх. Все так ясно! Очевидно! Нет причин для страдания! Нет Создателя! Нет никакого Спасителя! Никакой мысли, ничего!
Молчание. Взгляд Камиллы становится таким же серьезным, как и у ее собеседника. Словно он подтвердил то, что она уже предчувствовала. Она уходит. Пастор остается один. Его лицо крупным планом.
— Боже… почему Ты меня оставил?..
Следующий план — опять гостиная Френелей, где Брюно мило болтает с Милдред, грызя цыплячье крылышко. Старик останавливает кассету.
— Недурно, — говорит Жером, так же сбитый с толку, как и я. — Полная противоположность тому, что мне нравится, но в этом есть своя прелесть.
— Вещица в духе Хичкока, — подхватываю я. — Есть драматизм и томительное ожидание. Начинаешь прикидывать, есть ли у пастора хоть малейший шанс доказать за три минуты, что Бог существует. И вдруг поворот на сто восемьдесят градусов, оказывается, это пастор с Ним порвал.
— Понимаю, почему Сегюре стало не по себе, — говорит Матильда, — но какого черта он заявляет, что это написано…
— «Слабовато и несколько вычурно», — ухмыляется Старик. — Как подумаю, что это сказано о диалоге между Гуннаром Бьернстрандом и Максом фон Сюдовом из бергмановского «Причастия»… «Слабовато и вычурно».
— Только не говори нам, что ты стянул его оттуда…
— Да. Не смог удержаться.
— …
— Кто-нибудь из вас видел фильм? Наверное, это самый безумный из всех, что я знаю. Мы с Маэстро крутили его по кругу, если вдруг во время работы охватывали сомнения. Такое обнажение невозможно себе даже представить: пастор, один в церкви, пытается сбросить с себя собственную веру. Это вам не пустяк, но тут есть то, что я называю крайней сценарной необходимостью. В фильме к Гуннару, пастору, приходит измученный своими страхами Макс. И знаете почему? Потому что вычитал в какой-то статье, что китайцы заполучили бомбу и что этому народу нечего терять.
— А дальше?
— После их разговора Макс идет на берег реки и пускает себе пулю в лоб.
— Его можно понять.
— Ингрид Тулин безумно влюблена в пастора, но она ему противна, потому что у нее экзема на руках. Когда она молится, он еле сдерживает рвоту.
— И чем кончается?
— Он служит мессу в пустой церкви.
Молчание.
Шведское молчание.
— Что на тебя нашло, Луи?
— А вам самим не кажется соблазнительным подсунуть Бергмана в восемь утра тысячам еще полусонных телезрителей? Разве у них тоже нет на него права? Такие фильмы показывают далеко за полночь, когда большинство уже спит сном праведника.
— Больше всего тебе понравилось протащить это под носом у Сегюре и его начальства.
Вместо ответа, Луи корчит гримасу старой шкодливой обезьяны.
— А ну как кто-нибудь заметит? Какой-нибудь свихнувшийся киноман?
— Он воспримет это как дань уважения. В конце концов, Сегюре и его начальники сами виноваты. Нечего было требовать от нас, чтобы мы делали что угодно.
В первый раз у меня возникает ощущение, что мы заняты опасным делом. Чем-то вроде терроризма. Что нас отличает от типов, которые присвоили себе право бросать бомбы в невинных людей?
Вчера я поймал себя на том, что думаю о ней в прошедшем времени.
Я подумал: «Шарлотта терпеть не могла драмы».
Она и правда терпеть их не могла. Обычно женщины думают, что нет ничего лучше хорошей ссоры, чтобы удостовериться в существовании любви. У Шарлотты наоборот. Если кто-то в ее присутствии повышал голос, он сразу же падал в ее глазах. Никогда не видел, чтобы она плакала. Даже в тот день, когда начистила два кило лука для пиццы по-провансальски. Сегодня-то я уверен, что ее просто никто этому не научил, когда она была маленькая. Понятия не имею, где она сейчас. Может, мы расстались. Может, она смотрит «Сагу», чтобы узнать хоть что-то обо мне.
С тех пор как первые серии показали в обеденное время, многое изменилось в моей заурядной жизни. Словно телевидение захотело мне показать свое невероятное могущество. Часто с работы звонит мать, слышно, как ее сослуживицы сыплют вопросами, на которые я не способен ответить: не разберется ли Брюно с Существом, чтобы отбить Милдред? Что в завещании Сержа Френеля и почему он исчез? Куда надо обращаться, чтобы сдать липозу для стран третьего мира? Нам пришлось сменить бистро, поскольку хозяин прознал, что мы сценаристы «Саги», и обед стал заканчиваться форменным допросом. Мои соседи по лестничной площадке — парочка моего возраста — оставляют мне записки в почтовом ящике. «Язык влюбленных» — просто гениально! Решили попробовать. Зато от иллюзиониста не в восторге, слишком уж ясно, чего ради он так старается, для мага слабовато. Целуем. Словно случайно люди, которых я давным-давно не видел, вдруг вспомнили обо мне с теплотой. Хозяин канала хотел устроить ужин с нашей четверкой, но Старику хватило наглости заявить, что нам некогда. Никто больше об этом не заикался.
Скоро девять вечера. Матильда и Луи ушли, Тристан у своего дружка монтажера, а меня Жером уговорил остаться и посмотреть «Рокки-1». С бутербродами и пивком, вроде как на дежурстве. В гости мы никого не ждали, однако по коридору кто-то бродит. Какая-то невысокая женщина. Она прижимается лбом к стеклу и замечает нас.
Где-то я ее уже видел. Жером, думая, что это одна из запоздалых Лининых клиенток, тычет рукой в сторону «Примы». Но она приоткрывает нашу дверь.
— Мсье… Луи Станик?
— Он ушел. Можем чем-то помочь?
— Я ищу группу сценаристов сериала «Сага». Наверное, надо было сперва позвонить, но мне сказали, что здесь всегда кто-нибудь найдется.
— Мы с моим другом Марко сегодня в ночную смену. Только не говорите никому, что мы смотрим телик в рабочее время. А как вас…
— Элизабет Реа.
— ?..
— Вы меня лучше знаете под именем Мари Френель.
Мадам Пластырь! Мадам Пластырь собственной персоной! Метр шестьдесят пять, карие глаза, обалденная улыбка. Она. У нас!
— Простите. Мы не привыкли видеть актеров живьем.
Пододвигаю ей стул, она с любопытством осматривается. Соглашается на чашку кофе. Как ее было узнать в этих джинсах, свитере до колен, с волосами, ниспадающими на плечи? В жизни она лет на десять моложе той матери семейства, которую мы ее заставляем играть.
— Кто же из вас меня сотворил?
Ну кто еще, кроме сценариста, может ответить «я» на столь дивный вопрос?
— Все персонажи «Саги» родились общими усилиями и никому отдельно не принадлежат.
Молчание.
Довольно странный визит.
— Для нас, актеров, вы настоящая тайна. Я часто спрашивала Алена Сегюре, нельзя ли с вами встретиться, но он вас описывает как людей не слишком общительных, этаких затворников в башне из слоновой кости.
— Примитивная технократия. Разделяй и властвуй. Сегюре убежден, что, изолировав нас, сохранит хоть какой-то контроль.
Я бы ответил то же самое, но, надо признаться, ни один из нашей четверки по-настоящему и не рвался присутствовать на съемках. Словно это уже не наше дело.
— По правде говоря, мы все бываем немного озадачены, когда приходят сценарии. Никогда ведь не знаешь, во что вы нас впутаете. Некоторых это веселит, но кому-то совсем не до смеха. Признаюсь, я и сама, бывало, играла сцену, не понимая толком, куда вы клоните. Надеюсь, мы не слишком обманули ваши ожидания.
Кому из нас двоих хватит духу сказать, что мы практически уже не смотрим сериал, разве только чтобы освежить что-то в памяти. Сегодня утром мне пришлось прокрутить на скорости последнюю серию, чтобы глянуть, какого цвета волосы у Брюно, — ради одного каламбура, который мне непременно хотелось втиснуть. Брюно, Милдред, Уолтер существуют только в наших головах и на жестких дисках наших компьютеров. Луи следит за тем, чтобы никакие помехи не сдерживали наше воображение и свободу письма. Что происходит со сценариями, когда они покидают стены нашей конторы, нас больше не касается. Только такой ценой мы еще находим некоторое удовольствие в том, чтобы написать двенадцать последних серий, предусмотренных договором.
— Если бы вы знали, какие драмы порой случаются на площадке. Когда мы с Александром играли…
— Кто это?
— Актер, который играет Уолтера. Так вот, если позволите, та сцена, где я падаю в его объятия, — это вам не шуточки! Поди знай почему, но он битый час потратил, прежде чем смог сказать: «Мари, есть у вас в глазах какая-то чертовщинка, от которой я просто с ума схожу». И попробуйте после этого убедить себя, что возбуждаетесь от мысли о мужчине, пахнущем ванилью, если он весь провонял жасмином…
Есть! Есть у нее в глазах эта чертовщинка, в самом деле есть! Потому-то ему и было так трудно это сказать.
— Или возьмите Джессику, ту малышку, которая играет Камиллу. Из-за вас у нее теперь страх самоубийства, с каждым днем все больше и больше. Совсем в уме повредилась.
Я прошу уточнить.
— Камилла ведь постоянно собирается вышибить себе мозги, и Джессика чувствует, что когда-нибудь она исполнит свою угрозу. Поставьте себя на ее место, неужели не ясно, каково это — месяцами искушать себя самоубийством?
— Успокойте ее, она дойдет до конца и даже станет национальной героиней.
От вида ее улыбки хочется влюбиться. Я бы дорого дал, чтобы взглянуть на ее ноги, но джинсы никаких лазеек не оставляют. Обещаю себе написать знойную сцену, где она будет танцевать голая при ярком свете. Если не будет других возможностей увидеть эти ноги. А она пока так и не говорит, чего ради пришла сюда. Все это похоже на какое-то инкогнито. Искоса вижу на экране титры «Рокки», без звука. Майонез на бутербродах застывает.