Да?..
Точно.
Хотя…
Вопрос так и висит в воздухе на протяжении всей серии, словно загадка, которую лучше не решать. Кто не думал хоть раз, стоя в кабинке для голосования с бюллетенем в руке: зачем все это? Кто хоть раз не чувствовал, что на него смотрят сверху, как на муравья, и готовы раздавить, если он не выполнит свою задачу? Кто хоть раз не страдал от абсурдности учреждений? Кто хоть раз не хотел вопить о несправедливости и не проклинал тех, кто отказывается его выслушать? Кто не хотел разнести все к чертям? Менендес наверняка негодяй и кретин. Только индивидуальное мудачество побуждает взрывать пласти-дом мудачество коллективное. Однажды он погибнет в засаде, на что и нарывался. Но и в тот день, умирая, он не признается в том, что побуждало его все взрывать. Об этом никто никогда ничего не узнает. Мы оставили ему его тайну. Если же кто упрямо хочет ее узнать, пусть перечитает Кафку.
А Фред, тот, которого все ждут, любимчик зрителей «Саги», корчивший из себя Спасителя? Ну что ж, Спасителю осточертело человечество. Человечество неблагодарно, оно кусает любого, кто протягивает ему руку, неважно с чем — хоть с просьбой о милостыне, хоть с предложением помощи. Стоит ему изобрести спасение от какого-нибудь недуга, человечество тут же наносит себе десяток других ран. У него для этого настоящее шестое чувство. Фред не произносит ни единого слова на протяжении всей серии, но нам буравит уши его внутренний вопль. Он, изобретший машину для уничтожения войн, машину для истребления вирусов, машину для пропитания голодных, машину для возрождения надежды, начинает терзаться вопросом: а послужило ли это хоть чему-нибудь? Досадно. Он только что изобрел машину для чистки подсознания. Своего рода хирургический прибор, чтобы оперировать душу: удалять кисты и опухоли без всяких осложнений. Но, доведя до готовности, выбрасывает на помойку. Может, она могла бы и пригодиться, поди узнай теперь.
Напрашивался единственный финал, единственный эпилог. Речь идет о сне Камиллы, который никогда раньше не был использован. Раньше, увидев этот сон, она с содроганием просыпалась, и влюбленный Джонас заключал ее в свои объятия. Мы откопали его из-под вороха отходов и включили в жизнь наших героев как реальность.
Камилла давно грозила нам этим. Сцена необычайно коротка. Она смотрит на себя в зеркало и разражается смехом, настоящим, искренним. Потом кричит «Viva la Muerte!»[5] всем, кто захочет ее услышать, засовывает ствол револьвера в рот и стреляет. Пятно крови заляпывает стену.
ТитрыHubris[6]
В коридоре никого.
Это ничего не значит, они, быть может, затаились на лестнице, как на прошлой неделе. Крадусь к выходу, держа мобильник в руке на всякий пожарный случай.
Хуже всего, что в местном полицейском участке тоже есть телевизор, для долгих ночных дежурств, — его прячут в раздевалке. Эти ребята — наши первые зрители. В тот день, когда я пришел подать жалобу, они все высыпали в коридор, чтобы взглянуть, на что я похож. У некоторых в глазах читалось: «Это он… это он…» Другие оказались более словоохотливы («Вы к инспектору Джонасу? Так он уволился»), и я быстро понял, что для них все случившееся со мной — просто благословение Божье. С тех пор я туда редко хожу, только ради временного убежища.
На лестничной площадке по-прежнему никого.
Путь вроде бы свободен. Если бы кто хотел свернуть мне шею, то уже бы набросился. Даже этот кретин управдом, должно быть, решил разобраться со мной попозже. Хочет выбить из меня деньги за сорванные почтовые ящики, за сломанный лифт, а главное, за надписи на стенах.
Они начинаются от входа, вьются через четыре этажа и наконец рассыпаются фейерверком вокруг моей двери. («Морду тебе разобью; подпись: Меиендес», «Ты заплатишь за Камиллу и остальных», «Здесь покоится сволочь» и так далее). Рядом скачут и другие, неразборчивые. Попадаются рисунки с моей физиономией посреди мишени. Потому что она теперь всем известна, моя физиономия. Пресса ее неплохо растиражировала. В каком-то еженедельнике, роющем всякое дерьмо, ее опубликовали на второй странице с надписью по-английски «РАЗЫСКИВАЕТСЯ» и с кругленькой суммой награды. Кто сказал, что у сценаристов нет шансов прославиться?
Мой почтовый ящик разнесли в щепки, так что почтальон попросту вываливает мои два каждодневных мешка оскорблений прямо на пол в вестибюле. Письмами усыпано все, их топчут, рвут, и, когда я не выхожу из дома дня два подряд, консьержка выбрасывает все чохом в мусорный контейнер. Если и затерялась в этом потоке брани и смертельных угроз записка от Шарлотты, мне ее нипочем не найти. Как-то раз, мимоходом, я взял из любопытства пару писем. «Дорогой сценаристишка говенный, пишу не от своего имени, сам-то я гораздо выше этого, но обижать детей — подлейшее дело» и так далее, «Мсье, тому, в чем вы повинны, даже названия не подобрать. Вы наверняка не читали „Божественную комедию“ Данте, ну так знайте, что девятый круг ада — как раз для таких, как вы…» В сегодняшней куче мое внимание сразу привлекает один конверт. Верчу его в руках, не веря своим глазам, однако, нет, это не сон, я и вправду знаменитость. Письмо дошло ко мне без всякого адреса, просто с надписью: «Париж, последнему сценаристу „Саги“, который еще не сбежал из страны». Даже Дед Мороз не удостаивается подобной заботы от служащих почтового ведомства. Но вскрывать его некогда, я слышу, как консьержка скрипит своей дверью, и покидаю вестибюль, уже зная, что меня ждет на тротуаре.
В первые дни я думал, что это какое-то совпадение. Но потом, со временем, вынужден был признать очевидное. У входа в мой дом установилась вполне парижская традиция, скоро она станет туристической достопримечательностью, и на мою улицу будут ходить, как на Пер-Лашез. Тротуар у дома 188 по улице Пуассоньер стал кладбищем телевизоров. Ночной прилив приносит сюда десятки этих раздолбанных ящиков и выплескивает в сточную канаву. Их тут везде полно, штабелями перед входом или просто навалом у стен. Это как анекдоты и слухи — никому не известно, откуда они берутся, но распространяются быстрее вируса. Кажется, об этом даже сообщали в региональных новостях. Издалека это можно принять за произведение современного искусства, вблизи за свалку, но, если подналечь на символизм, можно увидеть в этом и некий упадочнически-электронно-лучевой мавзолей, монумент, воздвигнутый в честь «Саги». Бомжи и барахольщики всех мастей выковыривают оттуда детали, и их движения напоминают странный балет, где мне отведена роль мелкого призрака, вынужденного красться ранним утром вдоль стен. Коли пишешь всякую жуть, она с тобой в конце концов и случается.
Сворачиваю за угол в свете нарождающегося дня.
Никого.
В конце концов, что такое один квартал, один убогий парижский квартал, когда эту треклятую «Сагу» передают по всей Европе благодаря спутниковому телевидению?
Спускаюсь в метро, направление — площадь Согласия. Не зная, как убить время до встречи, присаживаюсь у решетки сада Тюильри.
Никогда мне так не хотелось поговорить с кем-нибудь. С кем угодно. Хоть с первым встречным.
С тех пор как я появляюсь дома только в надежде найти там какой-нибудь знак от Шарлотты, мобильный телефон стал для меня повседневной необходимостью. Ценный предмет при кочевой жизни, он дает бродяге иллюзию связи с другими. В моем случае это и впрямь не более чем иллюзия. Разве что анонимные звонки стали реже.
Не знаю, кому позвонить.
У матери после того незабвенного 21 июня постоянно натыкаешься на автоответчик, она его уже не выключает. Ей пришлось объясняться по поводу «Саги» со своими сослуживцами. В столовой рядом с ней больше никто не садится. Разве мог я такое вообразить? Она дает мне приют, когда больше некуда пойти, но я быстро увязаю в оправданиях, которые ее не удовлетворяют. Беспрестанно шпыняет меня своим: «Как тебе в голову взбрело… как тебе в голову взбрело», словно каким-то словесным стрекалом, я это слышу, даже когда остаюсь один. Остальное время таскаюсь от гостиничного номера до киношки, от закусочной до скамейки в каком-нибудь сквере. Делаю из своих блужданий своего рода высокое искусство, а из анонимности — экстремальный вид спорта. Моя жизнь похожа на фильм о Сопротивлении. Я мог бы укрыться у двоих-троих приятелей, что у меня еще остались, но прекрасно знаю, что все разговоры будут об этом. Только об этом, и ни о чем другом. А я, стоит мне заговорить о восьмидесятой серии, с трудом сдерживаю слезы. Это сильнее меня. Готов разреветься, как маленький, даже не зная толком почему. Я ни капли не чувствую себя виноватым, ни секунды не жалел о том, что мы сделали, и не желаю вымаливать никакого прощения. Мне хочется сказать, что эта серия вовсе не была оскорблением, выплюнутым в лицо двадцати миллионам приверженцев «Саги». Мы не пытались устроить избиение младенцев, не пытались посчитаться с теми, кто давал нам средства к существованию. Мне предложили оправдаться перед ними напрямую, в каком-то популярном ток-шоу, но я не пошел. Это было бы просто судилищем с заранее известным приговором: забить камнями до смерти. На прошлой неделе в тележурнале была заявлена тема: «Стреляйте в сценариста». Наверняка я струсил, но мое выступление окончательно бы меня погубило. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь вернуться к своему ремеслу. Продюсеры фильма, сценарий которого я должен был писать этим летом, дали мне понять, что ни один дурак не наймет типа, способного вонзить нож в спину своим работодателям. Я пробыл сценаристом всего один сезон. «Сага» мне все дала и все отняла. Она вырвала у меня даже то, что, как мне казалось, я никогда не смогу потерять. То, на что все имеют право. Час передышки, дружелюбное слово. Чтобы тебя просто кто-то выслушал, хотя бы минутку, без попреков, без презрения.
Солнце уже высоко. Жизнь возобновляется, без меня. Мне необходима Шарлотта. Необходимо быть услышанным, хотя бы на минутку. Без попреков, без презрения…