Намерения у них явно мирные. Они меня почитают. Боготворят. Что наверняка еще больше раздражает Всевышнего.
Клянусь Тебе, что сожалею! Вытащи меня отсюда, я усвоил урок.
— Может, у меня дома завалялась?
— С этим позже. Сейчас вас ждет кое-что гораздо более важное.
Как же, мирные намерения, черта с два. Что они там еще удумали, пропади оно все пропадом? Что Ты мне еще удумал, Ты?
— Осторожно, ступеньки, половина ненадежные.
— Я знаю, что здорово согрешил, древние греки этому даже название придумали.
Hubris…
Отсутствие чувства меры в сочетании с дерзостью. Потуги соперничать с Богом, присвоение себе права вершить судьбы. Вот что мы натворили, причем совершенно безнаказанно, попирая все законы, упиваясь самой большой свободой, которую когда-либо предоставляли писакам.
Четверо-пятеро психов, которые ведут меня по полуобвалившемуся коридору, вдруг умолкают, остановившись перед двустворчатой дверью. Я мог бы тут вопить как оглашенный, никто бы все равно не услышал. Мог бы разыгрывать оскорбленную невинность, им совершенно плевать. Они меня спасли только для того, чтобы посчитаться.
Двери открываются.
Огромный пустой зал. На стульях, расставленных квадратом, различаю около тридцати силуэтов. Все это напоминает зал суда.
Суд…
Надо мной.
Меня усаживают в какой-то выгородке, другие силуэты занимают свои места с торжественностью, достойной судейских самого высокого ранга.
Среди этого несуразного кошмара вдруг осознаю, до чего же нам, заблудшим беднягам, необходимо верить во всякие истории. Дня ведь не проходило без того, чтобы кто-то из нас четверых не помянул домохозяйку из Вара или безработного из Рубэ. Но среди этих двадцати миллионов алчущих безымянных зрителей была и старая дева из Авиньона, и отшельник из Воклюза, и депрессивный вандеец, и сироты отовсюду. Были все сломленные, покинутые, неуравновешенные, обойденные и томимые страхами. Те, у кого нет ни семьи, ни друзей, но кто вдруг обретает все это, включив телевизор. Те, чье желание верить так сильно, что любая забота о правдоподобии становится препятствием. Когда реальность бросает вас в дороге, как сохранить дистанцию между собой и вымыслом?
Они сами брались выяснять, кто есть кто. Нам достаточно было лишь приоткрыть дверцу, чтобы они устремились в мир, ждущий завоевания. Их путь был усеян ловушками и засадами, им приходилось расшифровывать знаки и проливать свет на темные места. Этот труд делал их более ловкими и гордыми. Их собственная «Сага» по-настоящему начиналась лишь по окончании очередной серии, и им было неважно, ответит ли на их вопросы следующая: они и без того забирались туда, куда их никто не приглашал.
И все это мы убили своей восьмидесятой серией.
Те, кто меня сегодня судит, наверняка были самыми ревностными верующими, но также и самыми хрупкими. Они требовали гораздо большего, чем мы могли им дать.
Вечереет. Моя камера на последнем этаже, это две комнатки с замурованными окнами. Судилище длилось добрых четыре часа. Мой адвокат не ударил в грязь лицом, несколько раз даже утер нос прокурору. Но ни от кого нельзя требовать невозможного, обвинителей было гораздо больше. Матильда, Жером и Луи были уже осуждены, заочно, оставалось решить только мою судьбу. Что я мог сказать в свою защиту? Моим выдумкам все равно никто не поверил. Я им объявил, что «Сага» возродится из пепла. Я даже привел примеры и пустился в опасное упражнение, попытавшись некоторым образом забежать вперед сериала, раздавая обещания и намекая на новые сюжетные повороты. Этакая «Сага» на свободном ходу. Настоящий романс, сочиненный экспромтом. Грубо говоря, я сулил надежду.
Наверняка это и спровоцировало приговор.
— Вам ведь известны сказки «Тысячи и одной ночи»?
— ?..
— Имя Шехеразада вам говорит что-нибудь?
— Принцесса, приговоренная к смерти? Она рассказывала всякие истории султану и оставалась в живых, пока ей удавалось придумать продолжение.
— Вот и вы весь день будете придумывать продолжение «Саги», а вечером мы все будем вас здесь слушать. И каждый вечер будем решать, сохранить ли вам жизнь.
— Тысячу и одну ночь? Вы шутите?
— Два года и девять месяцев.
— Откуда, по-вашему, я наберу материала на два года и девять месяцев? А без моих коллег у вас будет только четверть «Саги»!
— Первая серия завтра вечером.
— Но!..
— На вашем месте я не терял бы времени и уже начал потихоньку что-нибудь набрасывать. В первую очередь подумайте о Камилле. Верните ее.
— Она же мертва!
— Вот и выпутывайтесь.
Пока у меня только блокнот и карандаш, но они мне пообещали раздобыть в скором времени компьютер и все, что надо, к нему. Со мной будут обращаться как с принцем из «Тысячи и одной ночи».
— Проснитесь, Марко. Это я, ваш адвокат.
Мой кто? Комната с трещинами на стенах…
Блокнот под рукой… И мой адвокат. Да, это точно он. А я-то думал, что кошмар рассеется с первыми проблесками зари.
— Уже пора рассказывать? Я пока ничего не придумал, в голове пусто, нужно больше времени… Скажите им, бога ради…
— Я пришел вытащить вас отсюда.
— ?..
— Вставайте, у меня есть для вас надежный способ выбраться из этого дурдома.
Это Ты, Господи, послал мне его? Ты услышал-таки мои молитвы?
— Я не знаю, кто вы, но ваше вмешательство мне не кажется слишком оправданным. Разве что вы потребуете взамен что-нибудь несусветное.
— Абсолютно ничего.
— Рассказывайте! Такие типы, как вы, в настоящей жизни не встречаются.
— В настоящей жизни я преподаю историю в Шуази-ле-Руа. Среди ваших фанов есть и адвокат. Но он ни в какую не захотел вас защищать. Я старался как мог, но дело было проиграно заранее.
— Преподаватель истории и при этом президент фан-клуба «Саги»? Вы что, издеваетесь надо мной?
— Честно говоря, моя подлинная страсть — произведения Понсона дю Террайля.
— ?..
— Вы не слышали о Понсоне дю Террайле? Неужели это имя вам ничего не говорит?
— Знаете, я читал довольно мало. А если бы поменьше смотрел всю эту муру по телевизору, меня бы сегодня здесь вообще не было.
— Виконт Пьер Алексис Понсон дю Террайль — один из ваших знаменитых предшественников. Плодовитый писатель, но больше всего прославился как автор увлекательнейших романов с продолжением. Тысячи страниц, где он дает полную волю своему неудержимому воображению, ввергая своих героев в самые безвыходные ситуации. И хотя сегодня он изрядно подзабыт, имя одного его героя все же сохранилось в современном языке для обозначения чего-то совершенно невообразимого.
— Рокамболь!
— Вот именно, Рокамболь. Его похождения описаны в трех десятках романов под общим названием «Парижские драмы».
— Никогда не читал.
— Они бесподобны! Это так красочно и загадочно, что дух захватывает! Дочитав последнее приключение Рокамболя до конца, я совершенно забывал первое. Я мог бы всю жизнь перечитывать их по кругу. Но строгое следование правилам не было главным достоинством дражайшего Понсона, правдоподобие и психология мало его волновали. Рассердившись за что-то на своего издателя, он написал последний эпизод романа под воздействием гнева: запер своего героя в железную клетку и бросил в море, на двухсотметровую глубину. Взбешенный издатель призвал других авторов спасать положение, но все отказались.
Я бы повел себя не лучше. Чем больше меня принуждают воскресить Камиллу, тем больше мои извилины затягиваются узлом.
— К счастью, великий человек снизошел к его мольбам. Вы наверняка спросите, как же он из этого выпутался, верно?
Незачем, он и сам знает, как это жизненно необходимо парню в моем положении.
— Наипростейшим способом. Понсон начал следующий эпизод так: «Справившись с этим затруднением, Рокамболь всплыл на поверхность».
— Он осмелился?
— Еще как!
Просто совершенство! Какая свобода! Какой урок всем нам! А я-то думал, что наш сериал зашел туда, откуда нет возврата, достиг total borderline[9], как говорил Жером. Если наши прославленные предшественники позволили нам в это поверить, то наверняка для того лишь, чтобы указать путь. Гомер, Шехеразада, Понсон дю Террайль и все остальные совершили это путешествие задолго до нас. И заходили гораздо дальше.
— Вы и трое ваших собратьев были для нас эдакими современными Понсонами дю Террайлями. Неистовый бред, ликующее бегство — все вперед и вперед… Ваша «Сага» изрядно меня позабавила.
— Нам до такого уровня далеко.
— Во всяком случае, в память об этом дорогом мне человеке я был обязан вмешаться. То, что он сделал ради Рокамболя, я сделаю ради вас. А может, и ради «Саги».
Через две минуты я уже бегу как угорелый к площади Бастилии. Свободный, весь в поту, неспособный понять, что во всем случившемся было от Бога, от дьявола, от сна, от реальности, от безумия людского или моего собственного. На последнем издыхании припадаю к фонтану Уоллеса и плещу немного воды себе в лицо. Мне нужно спокойное место, чтобы передохнуть минутку. Всего минутку. Со стаканом водки. С целой бутылкой водки. Хочу напиться, поговорить со здравомыслящими людьми. Или совсем не говорить. Кто знает, где я буду сегодня спать?
На улице Рокетт мой взор привлекает мерцающая вывеска какого-то бара:
«МЕСТО»
Всего лишь час ночи.
— Вы еще не закрываетесь?
— Через четверть часа.
— Есть у вас водка с перцем?
— Нет.
— Тогда любую. Двойную порцию.
Место невероятно пустое. Тихое, уютное, но пустое. Взобравшись на табурет и вцепившись в стойку, одним духом выдуваю свой стакан и заказываю второй. Бармен пододвигает ко мне блюдечко с арахисом и ставит пластинку — джаз.
Мой сердечный ритм приходит в норму. Испускаю долгий блаженный вздох и на мгновение закрываю глаза.