Вчера мы сдали первые три серии, отзывы на которые должны получить завтра. Четвертую уже пишем, у меня есть кое-какие предложения насчет девятого персонажа, которого еще предстоит придумать. Мне он представляется человеком уже немолодым, репортером, который разъезжает по всему свету и, оказавшись в Париже, останавливается у Френелей. Зато я не слишком горд диалогом между Милдред и Брюно, написанным сегодня днем на скорую руку.
— Я третий день не моюсь, чтобы пахнуть как самка во время течки.
Атмосфера в команде установилась спокойная, даже не ожидал. Стоит наметиться какому-нибудь разногласию, и мы все просто пережидаем, пока свежий ветерок не развеет грозовые тучи. Либо всем нам слишком нужны деньги, либо мы научились оставлять свое «я» за дверью.
— Станик звонил, хочет, чтобы ты пришел в контору к четырем утра.
— А раньше не могла сказать?
Шарлотта кого хочешь разыграть может, причем с редкой убедительностью, настоящая комедиантка. И ведь знает, как я это ненавижу.
— А ты и поверил! Самое смешное, что я не могу поделиться даже с лучшей подругой, не представляю, как можно ей рассказать, что мой парень изменяет мне с какой-то Сагой, во сне эту Сагу видит, меня Сагой зовет, когда мы занимаемся любовью.
— Не заливай, я никогда этого не делал…
— Ну да, поскольку любовью мы уже не занимаемся.
— Да хоть сейчас, если хочешь…
— Давай.
Вот сучка! Так и знал, что она это скажет.
— Заметь, нас ведь никто и не принуждает.
— Марко…
Мне бы очень хотелось избежать подобных разговоров в ресторане. Паскудство, стоило выбраться куда-то вместе.
— Как ты насчет того, чтобы заглянуть к нам в контору, любимая? Я заодно перечитаю один кусочек, который меня беспокоит.
— Это что, шутка?..
— Нам поставили огромный телевизор со всеми кабельными каналами.
— Только не говори, что там еще диван и кофеварка найдутся.
— Конечно.
— Тогда у тебя есть все, чтобы приятно провести ночь.
Она резко встает и уходит из ресторана, даже не поглядев на меня. Ревность ей так к лицу, что мне целую секунду хотелось броситься за ней вдогонку.
Не люблю ссориться с Шарлоттой, но, увы, только в эти моменты до меня доходит, насколько я от нее без ума. У нее тот тип красоты, который оставляет равнодушными девяносто восемь мужчин из ста, но завораживает двоих оставшихся. Я один из этих двоих, а второй, по счастью, так и не объявился. Впрочем, не понимаю, как ее могли оставлять в покое до нашего знакомства.
Эта стерва, должно быть, уже за угол свернула.
Помню даже, что испытал странное беспокойство, посмотрев на нее в первый раз. Я тогда сказал себе, что, если она, к несчастью, не свободна, я всю оставшуюся жизнь посвящу разврату, так и не связав себя ни с кем.
Теперь в метро спускается, на станцию «Сен-Себастьян».
Ручонки худенькие, вся в веснушках. Красит волосы хной и одевается только в темное, отчего еще больше похожа на опавший листок. Ноги великолепные. Ноги — это лучшее, что у нее есть. Когда она мне предложила жить под одной крышей, я ответил «да», при условии, что она откажется от мини-юбок. Она меня как только не обзывала, но я своего добился.
Должно быть, в поезд садится, даже не посмотрев, иду ли я следом.
И не подумаю бежать за ней. Приревновала к телесериалу? Смех да и только. Я ей раз двадцать говорил, что «Сага» для меня — шанс, который выпадает раз в жизни, но эта дура отказывается понимать. Я наконец-то становлюсь сценаристом, настоящим, а ей и дела нет. Сценаристом, черт подери! Если бы чуточку потерпела, я бы через месяц им уже стал.
Я шлялся по городу, сунув руки в карманы и раздумывая, что могут делать после полуночи остальные трое. Представил себе Матильду в окружении красных роз за каким-нибудь романом — либо читает, либо пишет. Жером, наверное, в пустом кинозале, бормочет по памяти диалоги из «Терминатора». А Луи в объятиях Морфея, видит во сне своего дорогого Маэстро.
Никак не могу найти выключатель. В потемках поднимаюсь по лестнице и иду по коридору. В нашей конторе мерцает телевизор. Он у нас весь день светится без звука, видимо, перед уходом никто не удосужился выключить. Шарю рукой по дивану в поисках пульта. На экране в каком-то довольно сексуальном клипе голая девица заворачивается в мокрую простыню.
Тут моя рука натыкается на что-то живое. Я глупо вскрикиваю и отскакиваю назад.
— Простите…
На диване смутный скрюченный силуэт. Включаю свет. Какой-то молодчик пялится на меня виноватыми глазами. Точно такими же, какие были у Жерома в первый раз, когда я его здесь увидел.
— Вы кто?
— Я тут с братом… он вышел чего-нибудь купить…
Малый остается лежать на диване, пару раз безуспешно попытавшись сесть.
— Так вы Дюрьец?
— Тристан.
— Вы моложе Жерома.
— На три года.
— Ну а я — Марко. Кофе хотите?
Его грустные глаза, безнадежно прикованные к экрану, говорят «нет». Единственное, чего он хочет, — это спокойно лежать перед своим телевизором с пультом в руке. Не изобретено ничего лучшего, чем это маленькое окошко в мир, чтобы хотя бы на несколько часов об этом самом мире забыть. Я знаком показываю Тристану, что не собираюсь ему мешать. После чего включаю свой компьютер.
Мне вспомнилась реакция Сегюре, когда Жером попросил аванс на лекарства для брата. «Вы не находите, что малость перегнули палку?» Я тоже тогда подумал, что на такую слезливую выдумку и Диккенс бы не осмелился. Так-то вот. Когда сценарист говорит правду, ему никто не верит.
Перечитываю сцену с вундеркиндом Милдред и оболтусом Брюно. Что-то между этими двумя не стыкуется с самого начала, а что — не могу понять. Пускай Милдред остается извращенкой, но я бы предпочел добавить ей привлекательности. Пусть она будет не просто этакой Савонаролой из дешевой многоэтажки. Должно чувствоваться, что парня к ней влечет физически. Может, сумею накропать что-нибудь другое.
Сцена 12
Комната Милдред. Павильон. День.
Милдред лежит на кровати под большой афишей «Призрака Оперы». Брюно с сигаретой в руке забавляется, глядя через отверстие в стене на свою собственную комнату.
Брюно. А ты тут не скучаешь, мое лежбище как на ладони!
Милдред. Не беспокойся, я знаю, что подросткам уединение нужнее, чем другим. Я ведь тоже была в твоем возрасте.
Брюно. Мы с тобой все равно погодки, будь ты хоть в тыщу раз умней.
Он подходит к Милдред, садится на край кровати и медленно кладет руку на ее икру. Она решительно его отталкивает. Он пожимает плечами.
Брюно. А ну как я тебя вчера голой видел? Вечером, когда ты из душа выходила.
Милдред, выпрямившись, серьезно глядит на него.
Милдред. Неправда! Иначе бы ты и о шрамах сказал!
Брюно. Чего?
Милдред. Знаешь легенду о Медузе? Она превращала в камень тех, кто на нее смотрел. То же самое случается и со всеми, кто видит меня голой.
Брюно. Что еще за бред?
Милдред. Это у меня после пожара в «Бель Эйр». Я спала себе спокойно в такой, знаешь, кровати с балдахином…
Брюно. Чего?
Милдред. Заметь, я ничего не почувствовала. Из-за ядовитых испарений была почти в коме, очнулась только через несколько дней. Видимо, меня накрыло расплавившейся противомоскитной сеткой. Ожоги четвертой степени. Я уйму времени на операционном столе пролежала, пока с меня все это соскабливали.
(Она кладет руки на те части тела, о которых говорит.)
Кожа на ногах — словно сыр в пицце, на правом бедре клеймо, как у техасской коровы, это от раскаленной матрасной пружины, а еще тут, на груди такое… даже не знаю, как описать… Бугры и какие-то странные впадины. Вроде бы мне еще пять-шесть лет надо дожидаться, прежде чем показать это пластическому хирургу. Но я уже не уверена, буду ли это делать. В конце концов, я к этому телу даже привязалась.
Взъерошенный Брюно вскакивает и устремляется к двери.
Брюно. Ну ты и чокнутая! Ведь все же наврала, все!
Милдред. А ты проверь, коли не трус. Это тебе не подглядывать.
Он хлопает дверью.
— Марко?
Я отрываю нос от экрана, еще толком не придя в себя. Передо мной Жером. Вид сконфуженный, в руках бумажный пакет. Я уже начинаю привыкать к его развинченной фигуре и не по годам усталому взгляду. Если бы правительство затеяло пропагандистскую кампанию против американцев, он бы вполне сошел за ходячий образ врага. Даже в Бронксе дырявые джинсы не носят с такой непринужденностью, когда он жестикулирует, рядом с ним любой рэпер показался бы недвижной кариатидой, а от его ругательств на жаргоне янки покраснели бы даже сутенеры с Сорок второй улицы. Может показаться, что все это искусное подражание, но ничего подобного: Жером таким уродился, и когда он утверждает, что ни разу не покидал Парижа, я сам не могу в это поверить. Младший братишка преспокойно смотрит какой-то телефильм, даже не заметив его появления.
— Обычно он в лечебнице, но последние полгода я не смог за нее платить.
— Тебе не нужно ничего объяснять.
На самом деле мне нужны его объяснения. И движет мной не одно только любопытство. Я хочу понять, каково оказаться на улице с не слишком здоровым братом на руках и без малейшего представления, что со всем этим делать. Жером протягивает мне бутылку холодного пива, которую только что выудил из холодильника бакалейной лавки напротив. Я ополаскиваю два стаканчика. Идеальным было бы что-нибудь покрепче — обжигающий глоток делает мужские разговоры задушевнее. Жером дает Тристану пару таблеток и велит запить пивом. Потом подсаживается ко мне за рабочий стол.
— У него болезнь Фридрейха — паралич нижних конечностей. С каждым годом все хуже. Всего несколько минут подвижности в день. Остальное время надо лежать и принимать по часам препараты для расслабления мышц. Ему всего-то нужен спокойный уголок, где можно приткнуться, больше ничего. Как только мне заплатят, я смогу отвезти его в Норье.