Он говорит об этом равнодушно, словно терпеть не может драмы, любые драмы, особенно те, что случаются в жизни и начисто лишены всякой увлекательности. Я предлагаю ему подкинуть немного деньжат, пока нам не заплатили, но он отказывается.
— Будь у меня мои четыре миллиона долларов, я бы его устроил в Малибу, с парочкой умопомрачительных сиделок.
— Твои четыре миллиона долларов?
Он это нарочно сказал, и я клюнул сразу же. Чувствую, что Жерому ужасно хочется кому-нибудь довериться. Он многозначительно наклоняется к моему уху.
— «Детфайтер» — тебе это что-нибудь говорит? «Детфайтер»? Три миллиона зрителей в Париже и окрестностях за восемь недель. Четыре «Оскара», и первый — Шварценеггеру как лучшему актеру. Тот на вручении плакал, любо-дорого было смотреть. Хотя с таким же успехом можно было вручить и Сталлоне. В Штатах фильм приближается к мифическому рекорду «Инопланетянина», а по мерчандайзингу скоро обгонит «Бэтмена».
— «Детфайтер» — это я.
Кое-кто такое уже говорил, давным-давно, об Эмме Бовари. Ему тогда мало кто поверил.
Я вернулся домой и нырнул под одеяло к своей красотке. Но, увидев ее восхитительно отстраненную спину, обуздал свою ладонь и пристроился в нескольких сантиметрах от нее, не касаясь. Ну разве я виноват, что у меня голова другим занята? Мне захотелось ее разбудить и сказать, чтобы не обращала на меня внимания. Сказать, что мне сейчас особо нечего ей сказать, что я сейчас думаю не о ней, а о других людях, о вымышленных существах, ревновать к которым бессмысленно. И что я все так же ее люблю. И что у меня вся жизнь впереди, чтобы сказать ей это.
Но не сумел.
Матильда хорошеет день ото дня. Хочется взять ее на колени и писать диалоги вдвоем, не говоря ни слова, на манер влюбленных, читающих одну книгу и поджидающих друг друга внизу страницы. Она свежа с утра до вечера и чертовски приятно пахнет. Тут она или нет, ее запах обволакивает нас всех троих и заставляет водить носом. Первое время ей еще удавалось не напоминать нам, что она единственная женщина в группе, но вот уже сорок восемь часов, как этот номер не проходит. Она несет в себе память о сотне дам сердца и тысяче любовниц, которые появляются тут без ее ведома. И это сказывается на работе: каждый выдает втрое больше.
— Этому есть объяснение, — сказал нам Луи как-то вечером, когда она ушла пораньше. — В Средние века, когда надо было прижечь открытую рану, требовалось десять мужчин, чтобы бедняга не дергался, и дело никогда не обходилось без боли и насилия. Но можно было также обратиться к самой красивой и юной девушке селения, чтобы она просто подержала его за руку во время испытания. И обычно она справлялась гораздо лучше, чем те десять. Без Матильды у нас, возможно, появилась бы досадная привычка работать спустя рукава.
— Как вы думаете, есть у нее кто-нибудь? — спросил я.
— Непохоже, — сказал Луи. — Однажды вечером я проводил ее домой, она пригласила меня выпить кофе.
Тот, кого мы с Жеромом за глаза называем Стариком, любимый капитан команды, в который раз доказал нам преимущество своего возраста. Мы пристали к нему с ножом к горлу, чтобы он все нам рассказал о мире таинственной Матильды, королевы любви.
— У нее там все потрясающе заурядно — строго, функционально, декоративно. Похоже, вы разочарованы…
— Еще бы не разочарованы.
— А чего вы ожидали? Что у нее мебель розового дерева? Занавеси и покрывала от Лоры Эшли? Подушечки сердечком?
— Цветы повсюду и ни единого лепестка на полу.
— Картинки под Франсиска Пульбо в прихожей, большущий флакон «Лулу» в ванной.
— «Мари Бризар» и шартрез! Здоровенная плюшевая мышка!
— Гигантский постер Барбары Картленд!
— Вы бредите, ребятки. Но хочу вас утешить: я все-таки видел фото сестер Бронте в туалете.
С появлением привычки начинаю лучше понимать своих партнеров, могу даже угадать, как они отреагируют на то или иное событие. Если бы мы не обращали внимания на поведение друг друга за время десяти-двенадцати часов работы, давно пришлось бы распрощаться с нашим прекрасным согласием. Луи при каждом удобном случае цитирует своего Маэстро и делает это с такой непосредственностью и точностью, что невозможно допустить, будто это чистая выдумка. Вечерами, когда приходит охота поработать сверхурочно, мы частенько говорим об этом с Жеромом. Вынуждены признать очевидное: Луи и впрямь работал с мастером. Как, почему, над каким фильмом? Я не осмеливаюсь задавать слишком прямые вопросы и предпочитаю, чтобы он сам приоткрыл завесу тайны над своей историей, как это делает умелая стриптизерша, когда заводит публику. Нам как-то спокойнее оттого, что он с нами, его роль капитана вырисовывается все четче. С общего согласия мы доверили ему вести все дела с продюсерами. Он занялся нашими договорами и постарался стрясти с канала как можно больше, никому другому бы это не удалось. Сегодня утром он сумел-таки выбить наши чеки и раздает их нам, словно призовые очки. Матильда сует свой в сумочку, даже не посмотрев на сумму. Жером с облегчением хрипит и целует бумажку. Деньги ему нужны больше, чем всем нам. По словам Луи, Сегюре совершенно нечего сказать о нашем творении, он лишь очень бегло просматривает сценарий каждой серии и отдает все ассистенту, который составляет смету и план работы. Съемки «пилота» начались вчера. Цель: лепить сорок пять минут сериала в день вместо обычных десяти, что ясно предвещает качество конечного продукта. Никто и не подумал представить нам актеров или хотя бы показать их фото. В одном мы уверены: известных нет ни одного, а три четверти едва владеют профессией. Сегюре утверждает, что «незрелые таланты» всегда готовы в лепешку расшибиться. Еще говорит, что если фигуранту дать шанс, с ним можно чудеса творить («Вспомните Мэрилин Монро!»). Всем актерам платят по пятьсот франков в день. За такие деньги водопроводчик даже с места не сдвинется. Чудес мы не ждем, но каждый из нас держит в голове какую-нибудь тираду или диалог, которые ему особенно дороги, или реплику, достойную в его мечтах Лоуренса Оливье или Анны Маньяни.
— В конце концов, мы и сами так сюда попали, — сказал я. — Дадим им шанс.
Компьютеры затарахтели, и мы расселись перед экранами. Тристан, это «Нечто», и так уже лежит перед своим с пультом в руке. За эти десять дней он ни разу не покидал дивана и добился того, что о нем попросту забыли. Его можно принять за какое-то холоднокровное животное в бежевых тонах, неподвижно застывшее, приспустив веки. Он смотрит телевизор в наушниках, безропотно питается одной пиццей и стережет лавочку днем и ночью. Не стоит только слишком долго глядеть на него, если не хочешь вконец расхандриться. Другими словами, мы даже довольны, что он среди нас. А я, как только узнал, что его брат потенциально стоит четыре миллиона долларов, обоих записал в число близких.
Старик спрашивает, хотим ли мы внести какие-нибудь изменения в четвертую серию. Жерому кажется, что я слишком уж тороплю расследование Джонаса по поводу запертой комнаты у Френелей (куда мечтает проникнуть Милдред). В одном эпизоде я слегка намекнул на некое спрятанное там сокровище, но глубже копать не стал. Это ведь может быть что угодно, и совсем не обязательно в звонкой монете, нельзя же все сводить к деньгам. Какая-нибудь «Обнаженная» Ван Гога, ящик Пандоры, мумия, обломок истинного Креста. Жером воображает там целый арсенал, бесследно исчезнувший во времена давно забытой войны. Шкаф, набитый ручными гранатами и базуками, которые ржавеют в ожидании своего часа. Луи там видится, скорее, нечто, занимающее всю комнату целиком, например подпольная типография для печатания фальшивых денег или лаборатория. Но эту идею мы быстро отвергли — лаборатория слишком напоминала бы мастерскую нашего изобретателя. Поскольку Матильда еще ничего не сказала, я спрашиваю, есть ли у нее какие-нибудь соображения. Она отвечает «да», что означает: «Да, но пока это немного расплывчато, я бы хотела предложить вам это, уже когда напишу».
— Какие именно?
— Пока это немного расплывчато, я бы хотела предложить вам это, уже когда напишу.
— Прекрасно. Тогда оставим пока запертую комнату, — говорит Луи.
— Глянем еще разок на семнадцатый эпизод? — предлагает Жером.
Он невзлюбил Камиллу с самого начала и не прочь отделаться от нее, заменив более «токсичным» женским персонажем.
— Мы уже четыре серии нянчимся с этой занудой!
— Впереди еще целых семьдесят шесть, а ты уже хочешь кого-то замочить? К чему такая спешка?
— Истребить Камиллу мне кажется несколько преждевременным, — говорит Матильда. — В нее ведь влюбится Джонас.
— Ну и что? Он и в другую может влюбиться. В более…
— «Токсичную»?
— Вот именно.
Уже в первом своем наброске Луи хотел наделить Камиллу склонностью к самоубийству.
— Самоубийство дает массу преимуществ: это изысканно, это наполнено смыслом, это в духе «конца века».
— Думаю, это довольно жестоко по отношению к студенткам, изучающим философию. А вдруг во время показа одна из них как раз будет писать свой диплом, включив телевизор, чтобы не было так одиноко в ее тесной каморке?
— У вас неистовое воображение, Матильда, вы просто созданы для этой работы.
— Мы отвлекаемся! — восклицает Жером. — Покончим с ней самоубийством, и точка. Остается придумать способ.
Он гнет свое, но Матильда грудью встает на защиту несчастной и пытается спасти ее всеми доступными ей средствами. Луи предлагает соломоново решение: Камилла умрет, если никому из нас троих не удастся ее выручить. Заинтригованный Жером решает рискнуть и посмотреть, что каждый из нас сможет выдумать для спасения Камиллы. Луи принимается за дело первым, чтобы подать пример.
Сцена 17
Комната Камиллы. Павильон. Вечер.
Камилла сидит в кресле-качалке и смотрит, как сгущается ночь. На ней белое платье, в руках книга — «Стоики». Она вслух прочитывает пассаж о самоубийстве. Достает из комода револьвер, взводит курок и засовывает ствол себе в рот.