С глубокою тоскою в душе ехал Могила к своему знатному родственнику, чтоб хоть в дальних, еще не виданных им краях Левобережья размыкать тоску, отогнать от себя милый образ, который стал теперь для него источником невыразимых страданий.
Какая скучная дорога! Как унылы эта зелень, этот лес, это небо и это облачко, тихо двигающееся по небу туда, туда, к Острогу... Вспоминает ли она о нем?.. Нет, она танцует и смеется с старым Жолкевским, болтает с молодым Замойским, слушает любезности князя Корецкого, а о нем — забыла...
А недавно еще целовала в голову и плакала — «мой пан» говорила... И будет это же говорить другому, а он все будет думать о ней, ее одну помнить, ее одну любить...
А в душе все звенит эта музыка, которая тогда играла, когда он плакал у нее на плече...
— Назад! — крикнул он своему вознице, который, натянув вожжи, сдерживал лихую взмыленную четверку коней, несших грузную коляску ровным лубенским полем.
Возница дрогнул и обернул свое усатое и загорелое лицо.
— Что пан велит? — недоумевающе спросил он.
— Ничего, это я спросонок, — досадливо отвечал Могила.
Вдали, на горе, из-за темного, освещенного заходящим солнцем леса выглянули вершины башен.
— То замок князя Вишневецкого?
— Замок и есть, пане, — был ответ.
Дорога пошла в гору, гладкая, укатанная, широкая, окаймленная высокими, стройными тополями, которые сторожили ее, словно часовые. Золотые лучи солнца играли на зелени тополей, от которых вдоль дороги ложились длинные, косые тени. Между тонкими стволами кое-где виднелись женщины и дети, возвращавшиеся из замка, и кланялись незнакомому чернявому пану, сидевшему в богатой коляске. Лошади, чуя близость стойла, весело фыркали и все усерднее забирали в гору.
Скоро показались темные крыши замка, мрачные стены, ряды колонн, поддерживающих балконы. Окна горели заходящими лучами солнца, как будто в замке зажжены были все свечи и канделябры. Мрачность замковых стен еще более увеличивали каменные устои, на которые как бы опирались основания стен и которые, казалось, были изъедены и источены временем. Видно было, что немало веков прошло по этим стенам и их каменным устоям.
Внутренний фасад замка, обращенный к Суле, выходил в парк, раскинутый на берегу этой красивой реки. Из замка в парк выход был крытою галереею, словно повисшею над кручею, а из галереи вниз вели две каменные лестницы, уставленные тропическими растениями и прекрасными мраморными статуями. Отсюда открывался великолепный вид на Засулье и на широкие украинские степи, сливавшиеся с горизонтом.
Много хлопских и всяких других рук и голов поработало над парком. Огромные, нагроможденные друг на дружку камни изображали собою искусственные скалы, и под этими титаническими сооружениями чернелись искусственные гроты, повитые плющом и всякою зеленью. С других скал низвергались водопады, блестя на серых камнях и обдавая водяною пылью роскошные клумбы всевозможных цветов. В других местах били фонтаны... Вся вода, какая только была в окрестностях замка, была собрана в разные резервуары и подземными, а подчас и висячими трубами проведена в парк и превращена в шумные каскады и прелестные фонтаны.
Ниже замка, по направлению к Лубнам, тянулись внезамковые постройки, длинные, в несколько рядов курени — казармы на три тысячи грошевого и кварцяного [Кварцяне войско — наемное войско шляхетской Польши XV—XVIII ст., использовалось преимущественно для охраны границ и подавления народных восстаний; значительная часть его была сосредоточена на Украине], а также дворцового войска, которое оберегало сон вельможного пана, а подчас служило его панским потехам — набегам на провинившихся соседей. Там же раскинулся целый квартал разных официн — построек для приезжей или постоянно прихлебающей мелкой шляхты и для всей оравы дворской челяди. В стороне от всего этого, окруженный лесом, стоял особый палац — собачий: это была княжеская псарня с особыми отделениями для всевозможных пород собак, из коих многие за выслугою лет получали пожизненные пенсии и аренды, а другие обучались в этом собачьем университете, слушая лекции опытных собачьих профессоров — доезжачих, псарей, «довудцев», дозорцев и многих собачьего ранга людей.
Когда коляска Могилы, гремя колесами по плотно утрамбованному полотну двора, подкатила к главному крыльцу и лакеи доложили о приезде высокого гостя, князь Иеремия, приветливый хозяин и знаток обычаев высшего панского круга, сам вышел на крыльцо среди целой шеренги челяди и парадных гайдуков. Это был молодой, сухощавый, высокого роста человек, приветливая улыбка которого совершенно не гармонировала с серыми, точно оловянными глазами, по-видимому, никогда не светившимися ни радостью, ни жалостью. Острая рыжая борода окаймляла его острый, точно лисий подбородок, а над высоким белым лбом торчал рыжий клок, как бы говоря о непреклонном упрямстве головы, над которою он вырос. В выражении лица князя, несмотря на всю его изысканную вежливость, виднелась какая-то усталость, словно бы ему в жизни, и уже очень давно, все пригляделось, все надоело и не представляло ничего нового и интересного: ни люди, ни богатство, ни добро, ни подлость, ни природа — ничто не могло заставить забиться его сердце, блеснуть теплотою его оловянные глаза, умилиться, обрадоваться или опечалиться.
На князе был богатый алтебасовый кунтуш с серебряными пуговицами и бесчисленным множеством чудно переплетенных шнурков, подпоясанный широким гранатового цвета поясом. На ногах желтые буты с серебряными подковами и такими же острогами — шпорами. На боку позвякивала карабеля, усыпанная по золотой и серебряной оправе драгоценными камнями.
— Бесконечно рад дорогому гостю... ценю великую честь, — рассыпался ловкий хозяин.
— Благодарю княжескую милость... много чести, — торопливо отвечал смущенный Могила.
— Пан из Острога?
— Из Острога, князь.
Они вступили в обширную приемную, пол которой устлан был свежескошенной травою и полевыми цветами, а по стенам, и особенно в углах, на пунцовых горках, блестели груды серебра и золота в старинной посуде, рогах и кубках.
— Что нового в Остроге слышал пан?
— Пан гетман собирается в поход.
— Да, пора... Поганцы уже жгут Украину, а казацтво все выбралось в море, разбойничает...
По знаку явившегося маршалка лакеи принесли серебряное блюдо с умывальником, и гость совершил обряд омовения рук, который строго соблюдался в польском обществе.
— Прошу пана к княгине — она с гостями на галерее...
— Очень рад видеть прекрасную княгиню.
— И она вам будет несказанно рада.
Хозяин повел гостя через внутренние покои замка, и они вскоре вышли на галерею, с которой открывался прелестный вид на раскинутый внизу парк, на Засулье и на степи.
При виде молодого Могилы княгиня Гризельда и другие гости шумно приветствовали его. Тут были и князья Четвертинские, и Сангушки, и Кисели, и другая левобережная и правобережная польская знать.
Княгиня Гризельда была еще совсем маленькое существо с круглыми, розовыми щеками, с ямочкой на пухлом подбородке, маленьким носиком и игривыми черными глазами под тонкими дугообразными и такими же черными бровями.
— Что Людвися? Все такая же хорошенькая? — спросила молодая хозяйка после первых приветствий.
Могила невольно опустил глаза; щеки его вспыхнули.
— Да, княгиня, — пробормотал он.
— А пан не забыл охоту по первой пороше? — продолжала хозяйка.
— О какой охоте княгиня изволит говорить? — спросил Могила.
— А нынешней зимой в Остроге по первой пороше...
— Не помню, княгиня.
— О, коварный! И лисичку забыли?
— Какую лисичку, княгиня?
— О, какой же пан! Забыл лисичку!.. Припомните, как лисичка выскочила из кустов, а вы за лисичкой, а за вами на вороном коне панна Людвися... И, кажется, там, за лесом, где-то пан поймал лисичку с пепельными волосами — вы и панна Людвися воротились такие красные...
Могила и теперь сидел весь пунцовый.
— Ах, если бы скорей зима, скорей пороша — как хорошо было бы поохотиться по первому снегу! — продолжала болтать княгиня.
— Так ты желала бы снега? — вдруг спросил ее князь Иеремия.
— Ах, как желала бы!.. Снег, белые деревья— как это очаровательно.
— Летом княгиня желает снега, а зимой пожелает зелени — это в порядке вещей, — улыбаясь, заметил пан Кисель.[27]
— Конечно, всегда хочется того, чего нет, — отвечала избалованная княгиня.
— Так княгиня желает себе старости? — улыбнулся Кисель.
— Нет, только снега...
— Так снег завтра будет, — громко сказал хозяин.
— Панове, завтра прошу вас разделить со мною охоту по первой пороше.
— Охотно, охотно! — загремели гости.
Князь Иеремия многозначительно взглянул на жену, на гостей и, улыбаясь, сказал:
— Прошу извинить, панове, я отлучусь на минуту, чтобы сделать распоряжение на завтрашний день.
И он, поклонившись гостям, торжественно вышел, покручивая правый ус.
XX
Когда на другой день утром, совершив, при помощи полдюжины покоювок, свой роскошный туалет, княгиня, вся сияющая молодостью и красотой, вышла на галерею, она поражена была необыкновенным зрелищем.
Из-за роскошной зелени плюща, дикого винограда и других ползучих растений, которые непроницаемою сетью защищали галерею от лучей солнца, она вдруг увидела за Сулою... — не сон ли это? не грезит ли она после вчерашнего разговора?.. — она увидала снег! Целую снежную равнину, сверкавшую на солнце первым, чистым, ярким и блестящим зимним покровом... И кусты на поляне, и высокая трава, и деревья в роще — все сверкало первым девственным снегом; от всей засульской равнины, казалось, веяло чудным,волшебным холодом, настоящею зимою, тогда как здесь кругом цвело самое роскошное украинское лето...