зу покончить с турецким войском и с этим сопливым Юраською, которому впору только гусей пасти; но он молчал, боясь встретиться с глазами князя Булата и Мазепы... Ведь у него там, у Юраськи, заложником его любимый сынок... А турки еще на прошлой неделе присылали к нему сказать, что если он, князь Ромодановский, поведет свое войско на турок, то они тотчас же, вместо сына, пришлют ему его кожу, набитую сеном... Страшно... Может быть, и теперь, в эту страшную минуту, с него, с живого, сдирают кожу... «О-о!» — невольно застонал он...
— Вели айда — калол, хадыл, рубил — айда, кнас! — приставал Булат.
— Рано... повременим... не приспел час, — отговаривался Ромодановский.
— Точно рано, ваша милость, — подделывался Мазепа, пряча свои лукавые глаза, ибо и Мазепа догадывался, почему Ромодановский медлит.
Чигирин между тем догорал. Отдельные вспышки прекратились — нечему уже было вспыхивать, и злополучный город только местами тлел и дымился.
— Се бысть град — и се не бе, — грустно качал головою Самойлович.
— Что говорит ясновельможный гетман? — почтительно любопытствовал Мазепа.
— Пропал Чигирин, пропала слава старого Хмеля! — так же грустно отвечал гетман. — Не в батька сын пошел.
— Не в батька, а по батькові, — двусмысленно заметил Мазепа.
— Как не в батька, а по батьков!? — удивился гетман.
— Юрась волю Богдана творит...
— Что ты, Иван Степанович!
— Так... его это воля, батькова — старого Хмеля?..
Самойлович удивленно глядел на него, видимо, ничего не понимая. Мазепа ударил себя по левой груди.
— Вот тут воля покойника, — таинственно сказал он.
— Как! Что ты?
— Я достал тайные пакты покойного Богдана с султаном на подданство.[38] Самойловича как бы осенила новая мысль. Он круто повернулся на седле и показал рукою куда-то далеко, на Север.
— Так и он шел по его следам? — сказал он загадочно.
— Кто, ясновельможный гетман?
— Дорошенко...
— По его ж... другие следы ведь ведут прямо туда...
Мазепа не докончил, но Самойлович сам догадался, куда ведут эти другие следы...
X
Светало. Чигирин кое-где дымился, представляя черную и серую груду развалин и пепла. За Тясмином слышались еще отголоски доканчивавшейся борьбы. Турецкое и татарское аллалаканье становилось все слабее и слабее. Отряды, преследовавшие беглецов, возвращались из-за Тясмина к своим главным силам. Казаки и московские рейтары гнали пленных небольшими партиями. Везли часть захваченного турецкого обоза с пушками и палатками. Тут же следовало и стадо верблюдов, на которых, по-видимому, торжественно восседали турки и татары.
— Это что такое? — с удивлением спросил Ромодановский, все еще не сходивший с коня, и с тайною боязнью присматриваясь к верблюдам и турецким палаткам.
— Кого они ведут?
— Это верблюды, боярин, — отвечал Мазепа, отъехавший от Самойловича, душу которого он уже успел смутить своим лукавым намеком на «Сиберию».
— А что на верблюдах? Турки? — удивлялся и чего-то опасался князь.
Мазепа пришпорил коня и понесся с горы к приближавшимся казакам с верблюдами. Скоро он воротился и с улыбкой подъехал к Ромодановскому.
— Что скажешь, Иван Степаныч? — тревожно спросил воевода.
— Да наши казаки, боярин, захватили несколько сот гетманов на верблюдах, — с прежнею коварною улыбкой отвечал Мазепа.
— Каких гетманов?
— Юраськов Хмельницких...
— Как! И он взят! — еще более встревожился боярин.
— Не сам он, а его товариство... Изволь сам посмотреть...
Ромодановский, царевич Касимовский, Самойлович, Мазепа и князь Булат съехали с холма, на котором, во главе своих войск, наблюдали за ходом битвы и действиями отрядов, высланных на защиту Чигирина и на его гибель.
Рейтары стаскивали с верблюдов что-то вроде человеческих фигур, наряженных турками, и со смехом бросали их в воздух, наземь или кидали в Тясмин.
— Пропадай ты, аспид, ишь, идолы, чево понаделали!
— Не кидай в воду, братцы! Бабам повезем — на огороды ставить...
— Уж и точно воробьев пужать! Ах они дьяволы! Али мы воробьи!
— Вороны, братцы! Ах, и смеху же!
Увидав начальство, рейтары перестали смеяться и браниться.
— Что это, братцы? — спросил Ромодановский, подъезжая к одной фигуре.
— Чучела огородны, боярин, — это он нарядил болванов и посадил на верблюдов, чтобы нас пужать.
Ромодановский не мог не рассмеяться: на верблюдах действительно торчали наряженные соломенные чучела...
— Сие турчин так делал обманою, ради показания великости своего войска, дабы мы всуе порох и пули на праздные палатки и болваны выстреляли, — объяснил Самойлович.
Ромодановский только руками развел. К Самойловичу подскакал, весь в пыли и копоти, черниговский полковник Дунин-Бурковский. Один ус его был обожжен, верх на шапке прогорел, у коня грива осмолена...
— Что, Василю мой любый? — участливо спросил гетман.
— Пропал Чигирин! — запыхавшись, отвечал полковник.
— Вижу, брате...
— Только не пропала казацкая слава и твоя, пане пулковнику! — любезно поклонился Мазепа.
— Эх! — отчаянно махнул рукой Бурковский.
— Вели, пане гетмане, гнаться за проклятыми... Много полону — и казаков, и московских людей — угнали...
— А из сердюков? — спросил Мазепа.
— Покотом полегли...
— Как! Все?
— Не считал... только твоего верного джуру видел на аркане.
— Пилипа! Камяненка! Убили!
— Не знаю... видел только, как татарин на аркане потащил его...
Ромодановский приказал трубить общее отступление...
Maзепа мрачно глянул на Чигирин: ему разом припомнился Каменец, золотоволосая девочка, бьющаяся в руках татарина, и этот его верный джура Пилипик на аркане...
XI
Мы опять в Крыму, — в том волшебном краю, где растут кипарисы и тополи, может быть, самые стройные в мире, где небо, и солнце, и зелень, и горные ручьи, и море, и горы, и долины так прекрасны, что, казалось бы, там, как в раю, — неиссякаемая жизнь, неумирающее счастье, нестареющая молодость приютились навеки, и люди не знают страданий...
Казалось бы... а между тем в описываемое нами время это была юдоль человеческих страданий, как ни старалась, по-видимому, сама природа дать там человеку довольство и счастье...
Чем-то сказочно ужасным представлялся тогда Крым для русского человека и, в особенности, для украинца. Крым был страною человеческой неволи, неволи бусурманской...
И неудивительно... Вот и теперь турецкие союзники, крымцы, возвращаясь с Украины, из-под Чигирина, гонят толпы пленников: нынешний раз им удалось захватить еще больше, чем под Каменцем, полоняников и полонянок. Одну партию их, большую, погнали прямо в столицу ханов, в Бахчисарай, другую — через Ак-Мечеть, Карасу-Базар и Солкат — на Кафу, на главный невольничий рынок.
В этой партии знакомый нам Гирейка имел всего только двух полоняников, вместо прежних четырех, но он надеялся хорошо сбыть свой товар. Гирейка всю свою жизнь провел в том, что ходил с загонами на Украину и притом с единственною целью — захватить как можно больше живого товару и потом как можно выгоднее продать его в Кафе. Он был торгаш в душе и хищник по призванию: грабежом только и жил. Он ничего не сеял, не держал ни огорода, ни виноградника, а только торговал: когда есть у него люди — людьми торгует; своих полоняников продал — покупает у своих же земляков, чтоб перепродать в третьи руки и получить бакшиш [Подарок]; нечего купить или не у кого — он меняет людей на людей, на лошадей, на собак, на кинжал, на чубуки; нет ни людей, ни собак, ни чубуков, он меняет и продает старые халаты, туфли, пояса.
Теперь у Гирейки два рослых и крепких полоняника: один черномазый, черный, как голенище, украинец, с черными, как уголь, волосами-чубом, и с серыми, как камни Чатыр-дага, глазами; другой — рыжий, веснушчатый, мордатый и широкоплечий московский стрелец из полка Касимовского-царевича. Гирейка их очень бережет — приковал одного к другому цепью и глаз с них не спускает.
Партия проходит через Ак-Мечеть. Толпы татар, конных и пеших, вьючные лошади, верблюды — все столпилось у моста через Салгир. Крик, гам, рев верблюдов, ржанье лошадей, руготня и возгласы всевозможных глоток — невообразимы. Пленных гонят через реку вброд. Речка бурлит необыкновенно, извиваясь и прыгая по камням, словно за нею кто гонится по пятам; но она неглубока, потому что больших дождей давно не было.
Гирейка переводит и своих пленников вброд, поглядывая на небо, скоро ли солнце станет клониться к западу, а то порядком-таки жарко.
— А это палаты калги-салтана, — указывает украинец своему товарищу на фантастический, весь расписанный дворец на берегу Салгира, осененный роскошными тополями.
— А кто этот калга-салтан? — спрашивает стрелец, дивуясь сказочному терему, в котором, казалось ему, должен был жить сам Черномор — чудо-юдо, сам с локоток, борода в полтретьядцать локтей, Черномор, о котором ему рассказывали еще в детстве, в сказках.
— Калга-салтан будет по-нашему как бы гетман перед царем, так он супротив хана.
— А сам хан не тут рази живет?
— Нет, он в Бахчисарае, туда дальше, назад.
— А ты, ноли, и тут бывал, и там?
— Бывал, с Иваном Степановичем Мазепой мы тут было каши доброй наварили... Мазепа от коша, из Запорожья, с листами посылан был, так и меня с собою брал: я у него в джурах состоял.
— А вон там гора какая, у! Да и гора же, братец!
— Это вправо?
— Да, вон словно шатер...
— Это гора, Чатырдагом прозывается.
— А за горою что там?
— Там море.
— Море! Что ты! Хвалынское [Хвалынское море — древнерусское название Каспийского моря], чай?
— Нет, Черное море.