Этот шленда смотрит не то монахом, не то попом, не то запорожцем, хотя без чуба — такое на нем странное одеяние и большущие чеботищи с подковами. В желтых глазах его и на тонких губах постоянно играет как будто насмешливая или недоверчивая улыбка. Это — Мелетий Смотрицкий, ученейший из всех хохлов и злейший враг отцов иезуитов.[15] Он много читал, многому учился, много писал, в особенности против унии. Политически-богословский памфлет его «Вирши на отступников» наделал много шуму во всей Южной России и Польше и создал ему много врагов. Но Мелетий — этот корявый шленда — чувствовал свою силу: долго побродив в Европе в качестве учителя одного литовского паныча вельможи, наслушавшись ученейших профессоров лучших европейских университетов, этот хохол боролся с своими врагами не как неуч, а во всеоружии тогдашней учености. Не раз он схватывался, на веселых диспутах у старого князя Острожского, с знаменитым польским Демосфеном — Петром Скаргою и всегда, по выражению старого князя, выбивал у него либо зуб, либо ребро, хотя и сам иногда отступал с максимум подбитыми глазами. Теперь этот шленда наделал нового шума своим памфлетом «Плач восточной церкви», выпустив его в свет под псевдонимом Феофила Орфолога, и княгиня Раида, в восторге от этого «Плача», приглашала учить и воспитывать своего сынка Иеремию не ученого иезуита, не шаркающего патера, а именно этого корявого шленду, как называл его в шутку князь Иеремия.
Тот из гостей князя Януша, которому показалось, что от бутылки со старым венгржином пахнет могильной затхлостью, юноша с черными глазами и южным типом — это почти державный юноша, сын бывшего молдавского господаря Могилы, Петр Могила.[16] Он учился в Париже, в коллегии, а после потери отцом его, господарем Симеоном, престола Молдавии и Валахии, юный господарич должен был искать убежища в Польше и теперь состоял в войсках приютившей его республики. Вот его-то двоюродная сестра Раида и была женою князя Михаила Вишневецкого и поклонницею волосатого Орфолога.
Другой юноша, белокурый и бледный, похвалившийся, что в его наследственных погребах есть меды, сохранившиеся от времен королевы Ядвиги, и вызвавший замечание о винных погребах праотца Ноя, был Замойский, сын знаменитого Томаша Замойского, богатейший жених во всей Короне Польской, в Литве и Южной Руси.[17]
Наконец, пан бискуп в дорогой фиолетовой сутане, чистенький, бритый, с белыми изящными руками и дорогими манжетами — это Иосафат Кунцевич, «новый апостол Литвы», надежда Рима и католической Польши и в то же время враг корявого и волосатого Мелетия Смотрицкого.[18]
Когда Мелетий спросил, не осталось ли у кого-либо из панов хоть одной бутылки того вина, которым упился Ной, Кунцевич вскинул на него своими ласковыми лисьими глазами и, подняв брови, словно в порыве благочестия, сказал:
— А это пану Орфологу лучше знать.
— Почему, пане бискупе? — улыбнулся князь Януш.
— Потому, ясновельможный ксенже, что ключи от погреба Ноя находились у них.
— У кого, у них?
— У пана Хама, праотца схизматиков [Схизмат — еретик, раскольник]. Злая шутка пана бискупа рассмешила панов.
— Слово гонору! Пан бискуп правду говорит! Правда! Правда! — одобряли гости. Мелетий молча улыбался. Все на него смотрели, как бы ожидая ответа.
— А я еще больше скажу, панове, — отвечал он на обращенные к нему взгляды, — мы, хамы, выпили все старое вино своих праотцов и теперь пьем токмо горилку.
— Браво! Браво! — одобрял пан хозяин.
— А я боюсь, панове, — сказал серьезно юный Могила, — как бы они, эти хамы, выпив свою горилку, не вздумали потом забраться и в ваши погреба. А на то похоже...
— Пан господарчик неправо говорит, — вмешался пан бискуп, — хамам у вельможных панов не жизнь, а рай.
— О, не желал бы я пану бискупу такого рая! — горячо возразил юный Могила.
— Разве вы забыли, что пишет вам, панам бискупам и всему панству, Иоанн из Вишни?[19] Не вы ли, говорит он, забираете у бедных подданных из оборы коней, волов, овец, тянете с них денежные дани, дани пота и труда, обдираете их до живого, обнажаете, мучите, томите, гоните летом и зимою в непогодное время на комяги [Комяка — паром, плот] и шкуты, а сами, точно идолы, сидите на одном месте, и если случится перенести сей труп на другое место, то переносите его бесскорбно на колысках, как будто и с места не трогаясь!
Юный Могила, забывши, где он и с кем, говорил точно с кафедры, обращаясь больше к пану бискупу и воодушевляясь все более и более. На смуглых щеках его выступил румянец, в голосе звучало убеждение. Мелетий Смотрицкий, весь обратившись во внимание, глядел на юношу с восторгом, прочие гости — с удивлением и недоумением. Один князь Януш лукаво улыбался.
— Риторика, пане Могила, монашеская риторика! — пожимал плечами пан бискуп.
— Кто же из хлопского поту делает злотые, пане? Да они бы и воняли...
Гости рассмеялись.
— Не смейтесь, ясновельможные панове! — серьезно сказал Смотрицкий.
— Его милость господарчик говорит святую истину. Только не пани тут винні...
— А хто, пане Орфологу? — спросил хозяин.
— Той, як кажуть, ясновельможний пане ксенже, хто забравсь у очерет та i шелестить.
— А хто в очереті?
— Ватажок, пане ксенже... Недаром поспольство [крестьяне] аки бджоли летять за пороги.
— Пан Мелетиуш говорит правду, панове, — отозвался молчавший до этой минуты князь Вишневецкий, смакуя остатки венгржина в рюмке, — этот мотлох все растет. Хлопы целыми ватагами уходят в Запорожье: там у них появился какой-то отважный ватажок Конашевич-Сагайдачный, и хлопство все больше и больше поднимает голову.
— Пустое, пане ксенже! — беспечно перебил князь Януш.
— Стоит только этому быдлу рога сбить...
— Ну, пан ксенже легко смотрит.
— Легко! Наливайко уж попробовал медного вола...[20]
— Теперь не Наливайком пахнет, пане ксенже... Вон при мне через Киев проехали к этим галганам послы нового московского царя...
— Фе-фе-фе! Московского царя! Какого, пане ксенже? Что в лаптях?
— А хоть бы и в лаптях?
— Ну, это пустое... Царица Марина даст им нашего царя.
— В самом деле, панове, — вмешался вновь в разговор юный Могила, — что слышно о царице Марине и об ее царевиче?
— Есть вести, что они в Астрахани, — отвечал князь Вишневецкий.
— На своем царстве, панове! — пояснил князь Януш.
— А кто бы мог подумать, что эта черноглазенькая Марыньця, которую я знал вот такой, — и князь Януш приподнял над столом свою пухлую ладонь не более как на две четверти, — и носил на подносе, как букет цветов, кто бы, панове, мог подумать, что эта маленькая Мнишкова будет царицей московской и астраханской!
— Да, была, — вздохнул юный Могила.
— Как и ты, пане, мог быть господарем молдавским, — вставил молодой Замойский.
Князь Януш мигнул шляхтичам-прислужникам, чтобы снова наполнили бокалы.
— Выпьемте, панове, за здоровье царицы Марины и царевича, — громко сказал он и встал.
Некоторые из гостей тоже встали и, взяв бокалы, подняли их кверху. Мелетий Смотрицкий сидел неподвижно, как бы наблюдая за облачком, которое тихо плыло по голубому небу.
— Hex жие Марина, царица москевська! — возгласил князь Януш.
— Hex жие царица Марина! Hex жие царевич! Hex жие злота вольносць! — раздались голоса.
— Слово гонору, панове! — воскликнул пан Будзило, кругленький панок, закручивая свои кругленькие усики.
— Я еще раз побываю в Москве.
— А разве пан опять захотел кошатины да мышатины? — лукаво улыбнулся своими желтыми глазами хитрый хохол Мелетий.
— Ну, нет, пане Орфологу, теперь будет не то... А проклятое это было, панове, времячко, как мы сидели в Кремле и как нас вымаривали оттуда проклятые москали эти — Минин да Пожарский, уж и времячко! — начал пан Будзило, входя в свою роль.
— Поверите ли, панове, когда мы все поели, что там у нас было, мы стали воровать у лошадей овес и сами его съедали, точно кони. Не стало овса — коней поели! Не стало коней — стали есть траву, всякие корни, а там сначала собак всех переели, потом кошек...
— А не царапали пана кошки? — подзадоривал хозяин, подмигивая гостям.
— Царапали, пане ксенже, да это что! И кошек не стало...
— Без кошек вас мыши, я думаю, съели? — подмигивал хозяин.
— Нет, пане ксенже, мы их сами поели.
— И после того не мяукали по-кошачьи?
— Мяукали, да еще как, пане ксенже! Особенно, панове, пришлось мяукать, как ничего не осталось кушать, кроме падали и мертвецов: этих и из земли вырывали и ели.
— Без соли?
— Без соли, пане. А там начали есть живых — друг дружку. Начали с пехоты...
— А пан не в пехоте служил? — допрашивал князь Януш.
— Нет, пане ксенже, я вырос на коне... Вот и начали есть пехоту... Однажды спохватились — нет целой роты: всю роту пана Лесницкого съели. Один пехотный поручик съел двух сыновей своих, один гайдук съел сына, другой — мать-старуху. Офицеры повыели своих денщиков и гайдуков, а то случалось, что гайдук съедал пана...
— Ах, он пся крев! — не вытерпел один панок.
— Как же это хлоп смел есть пана?
— Съел, пане, что будешь делать! Уж мы так и остерегались друг дружки — вот-вот накинется и съест... А потом, панове, мы такое правило поставили: родственник может есть родственника, как бы по наследству, а товарищ — товарища... Не один раз и судились из-за этого: случалось, что иной съедал своего родственника, дядя племянника, а у съеденного был ближайший родственник — отец: так присудили отцу за съеденного у него братом сына — съесть этого брата.