– Какой прелестной малышкой ты была, Флосс. А какие у тебя здесь кудряшки, – сказала Сьюзен. – И мама у тебя тоже очень красивая. А какая молодая на этой фотографии!
На фотографии мама прижималась к папе и лизала его мороженое вместо своего. Папа изображал, что сердится на маму, но было видно, как сильно он ее любит.
– Хотелось бы мне вернуть то время, когда мы были так счастливы вместе, – вздохнула я.
Сьюзен сочувственно погладила меня по плечу:
– Нам бы раздобыть немного пузырьковой пленки, ну да ничего, обойдемся газетами.
Телевизор мы решили оставить, потому что он все равно еле работал. Я упаковала CD со своими любимыми фильмами (четвертый по счету пункт в списке), надеясь, что в доме Билли Щепки есть видеопроигрыватель. Правда, учитывая состояние его треснувшего хрипящего транзисторного приемника, рассчитывать на то, что там будет все в порядке с домашней электроникой, особо не приходилось.
Стол и стулья мы тоже решили оставить. Все равно вся столешница была в кругах от кофейных кружек и чайных чашек, а плетеные сиденья на стульях давно треснули и постоянно впивались своими щепками в штаны или юбку. Несмотря на риск поцарапать попу, я посидела на каждом стуле, вспоминая, что вот здесь всегда сидела моя мама, а здесь папа, здесь я, а этот стул специально был выделен для моих плюшевых медведей и Барби. Куклы постоянно опрокидывались, медведи заваливались набок, а если кто-то вдруг случайно задевал этот стул, весь выводок Барби со стуком падал на пол с задранными вверх пластмассовыми ногами. Мама при этом всегда сердилась, а папа помогал мне усадить кукол назад на стул. А еще он иногда клал по печеному бобу или по ломтику жареной картошки на каждую кукольную тарелочку, чтобы покормить мое непоседливое игрушечное семейство.
– А что, твой папа действительно никогда не играл с тобой, когда ты была маленькой? – спросила я Сьюзен.
– Он читал мне и разговаривал забавными голосами. А еще играл во взвешивание и измерение предметов, в отгадывание слов на картонных карточках. Скорее это были не игры, а уроки для самых маленьких. А мама играла мне на рояле, и я должна была под эту музыку изображать то, что я чувствую. Иногда мы играли, будто я французская девочка по имени Сюзанна, и проверяли, сумеет ли она сосчитать до ста по-французски.
– Какая ты умная, Сьюзен, – вздохнула я.
– Вовсе нет! – возразила она так горячо, будто я ее сильно обидела.
– Но я хотела просто сделать тебе комплимент. Ты на самом деле в тысячу миллионов раз умнее меня.
– Не слишком-то большая радость быть умной, – сказала Сьюзен и, в свою очередь, вздохнула, присаживаясь на диван.
Я села рядом с ней. Диван у нас ужасно провис, бархатная обивка от времени залоснилась до блеска и была в темных пятнах от пролитого папой кофе или пива. Этот диван мы тоже решили оставить, хотя мне, если честно, хотелось бы взять его с собой, и не только потому, что мы так часто сидели на нем с папой, тесно прижавшись друг к другу. В детстве этот диван побывал и моим волшебным замком, и мчащимся по прерии фургоном, и мостом, по которому можно обойти спрятавшихся под ковром крокодилов-людоедов.
– Может, взять хотя бы эту диванную подушку? – спросила я и потянула ее.
– Она слегка… потертая, – очень деликатно возразила Сьюзен. – И к тому же одна займет целую большую коробку.
– Да, ты права, – согласилась я и погладила диван так, будто он был моим огромным домашним зверем.
– Пойдем посмотрим, как там твой папа справляется, – предложила Сьюзен, верная своему принципу ловко уводить разговор в сторону от неприятной темы.
У папы были похожие проблемы. Он сгорбился на краешке своей кровати, глядя на свою разложенную на покрывале одежду. Со стороны казалось, что рядом с сидящим папой на кровати развалился еще десяток пап. Здесь были и мамины вещи тоже. Вещи, о которых я совершенно успела забыть, – старый розовый махровый банный халат, блестящее вечернее платье с одной бретелькой, потертый шерстяной жакет с меховым воротником и даже старые китайские домашние шлепанцы – атласные, с вышивкой. Шелковые нитки на одной из вышитых бабочек лопнули и распустились.
– Пап, – сказала я, проходя в комнату и садясь рядом с ним. Сьюзен тактично осталась стоять в дверях. – Откуда взялись эти мамины вещи? – Я взяла один из шлепанцев, провела пальцем по его атласной поверхности. Я вспомнила, как давным-давно родители сидели на диване в гостиной, а я сидела рядом, на ковре, прижималась к маминым ногам, и водила кончиком пальца по вышитым на ее шлепанцах бабочкам.
– Когда твоя мама уходила к Стиву, она оставила здесь добрую половину своих вещей. Не хотела их брать. Я собирался выбросить ее вещи, но не смог, – папа вздохнул, покачал головой: – Глупый я, правда, Флосс?
– Ты не глупый, пап.
– Ну что ж, наверное, теперь пришло время с ними расстаться.
– Зачем? Можешь их оставить. Упакуем их в отдельную коробку.
– Нет-нет. Пора их выбросить. И половину моего старья тоже, – папа взял в руки порванные тогда на ярмарке джинсы и помахал нам со Сьюзен их разодранными в клочья штанинами.
– Думаю, можно их оставить. Будут твоими рабочими штанами для ремонта.
– Зачем обманывать самого себя? Когда это я, прости Господи, в последний раз ремонтом-то занимался?
– Когда красил серебряной краской мой комод.
– И половину не докрасил.
– Он мне все равно нравится, даже такой. Можно, я возьму его в дом мистера Щепки, пап? Комод маленький, много места не займет.
– Хорошо, хорошо, моя хорошая. Ну что, девочки, вы уже уложили вещи в спальне Флосс?
– Да, закончили, пап. Сьюзен настоящий ас-упаковщик!
– Ну вот видишь, как нам повезло! Спасибо тебе огромное, Сьюзен, ты очень славная девочка. Эх, как бы мне хотелось самому иметь такого прекрасного друга и помощника, – улыбнулся папа.
– Я буду рада стать и вашим другом тоже, мистер Барнс, – сказала Сьюзен. – Если хотите, мы поможем теперь упаковать ваши вещи.
– Это очень любезно с вашей стороны, мисс Поттс, – сказал папа. – А я тогда тем временем приготовлю для вас что-нибудь вкусненькое. Скажите, вы желаете получить бутерброды с картошкой или, скажем, бутерброды с картошкой? А может быть, бутерброды с картошкой?
Мы со Сьюзен склонили головы набок, делая вид, что раздумываем, а потом в два голоса прокричали.
– Бутерброды с картошкой!
Было одно удовольствие смотреть, как Сьюзен ела свой первый бутерброд с картошкой. Папа подал его ей на самой красивой тарелке – из синего китайского фарфора с рисунком в виде ивовых прутьев – и украсил бутерброд ломтиками помидора, огурца и салата. Зелень Сьюзен игнорировала, на тарелку тоже особого внимания не обратила, как и на нож с вилкой, которые папа положил рядом с ее тарелкой.
Она просто взяла бутерброд обеими руками, благоговейно посмотрела на большую мягкую булочку, надрезанную посередине и туго набитую горячей золотистой жареной картошкой, широко-широко открыла рот и отхватила зубами большой кусок. Прожевала, закрыв глаза от удовольствия, проглотила и сказала, улыбаясь:
– Благодарю вас, мистер Барнс! Бутерброд оказался даже лучше, чем я предполагала. Вы делаете самые лучшие бутерброды с картошкой во всем мире!
Доев свои бутерброды до последней крошки, мы разобрали папины вещи на три кучки – хорошие, так себе и на выброс. Сьюзен считала вещи, а я составляла список.
Итого у папы оказалось:
Хороших вещей – 12, включая один галстук, носки, ботинки и нижнее белье.
Так себе – 20 разных предметов одежды.
На выброс – 52 ½ предмета (за половину мы решили считать древние пижамные штаны, куртку к ним мы так и не нашли).
Папа грустно хмыкнул и начал покорно сгребать свои вещи в большой пластиковый мешок для мусора. Затем взял мамины вещи, подумал и начал пихать их туда же.
– Может быть, не стоит выбрасывать их все, мистер Барнс, – сказала Сьюзен. – Скажите, а мы можем взять эти вещи?
– Собираетесь их носить? – удивился папа.
– Нет, сделаем из них одежду для Эллерины и Димбла, – ответила Сьюзен.
Мы взяли папины острые кухонные ножницы и немного пергаментной бумаги, чтобы сделать выкройки. Шитье одежды для моих вязаных зверей заняло намного больше времени, чем я ожидала, но через два часа упорной работы Эллерина получила блестящее бальное платье с открытыми плечами, Дамбл – меховую накидку, и у каждого из них появилось по банному розовому халату и по паре атласных шлепанцев, пришитых к их лапам.
– А теперь отрежем штанины у рваных джинсов твоего папы и сделаем из них две джинсовые курточки, юбочку для Эллерины и рабочие брюки для Димбла, – предложила Сьюзен.
– А бейсболки? – спросила я.
– Ладно, могу попробовать сшить им и бейсболки, только в другой раз, – согласилась Сьюзен, шевеля пальцами. – Руки устали, болят.
– У меня тоже. Но мы с тобой еще хотели сделать фенечки, – напомнила я.
– Давай тоже в другой раз, – сказала Сьюзен. – У нас впереди еще уйма времени. Ведь ты придешь в гости ко мне домой, Флосс?
– Конечно. А Билл Щепка, я уверена, не будет против, чтобы ты приходила ко мне, пока мы будем жить в его доме. А потом… – Я замолчала, потому что не имела ни малейшего представления, где мы будем жить потом, и от этой неопределенности становилось как-то тоскливо на душе. – Знаешь что? Пойдем на качели, – предложила я, учась у Сьюзен быстро менять тему разговора. – Правда, они подвешены слегка косо, но и на них можно взлететь довольно высоко, если, конечно, хорошенько оттолкнуться ногами.
Мы пошли на задний двор. Лаки тоже увязалась за нами, а оказавшись на улице, принялась кружить возле мусорных баков. Я всегда пугалась, когда Лаки пропадала из виду, но она каждый раз возвращалась.
Я уступила Сьюзен право первой залезть на качели, но она плохо умела раскачиваться, поэтому я встала на сиденье у нее за спиной, натянула руками веревки, согнула колени, и качели понеслись. Раскачивались они не так чтобы очень высоко, но мы воображали, что взлетаем высоко в небо, над вершинами деревьев, над самыми высокими башнями и шпилями и уносимся все дальше и дальше вверх.