– Ура! Теперь мы летим над морем! – кричала я. – А вот под нами снова земля! Видишь небоскребы? Мы сейчас над Америкой!
– Мне кажется, это больше похоже на Францию, – выкрикнула в ответ Сьюзен.
– Нет-нет, смотри, снова море, и мы пикируем вниз, вниз, а под нами Австралия! Видишь кенгуру? Упс! Бумеранг мимо пролетел. А кто это там машет рукой? Это же моя мама! Эй, привет, мам, это я, Флосс! Познакомься, это моя лучшая подруга Сьюзен!
Мы обе, не сговариваясь, оторвали по одной руке от качелей и помахали «моей маме».
Глава 18
Утром в воскресенье мы с папой загрузили в его фургон аккуратно надписанные картонные коробки. Потом он принялся возиться с моим крашеным серебряной краской комодом и качелями. Вслед за ними впихнул в фургон свой старый CD-плеер, все наши кастрюли, сковородки и прочую кухонную утварь, а под конец еще и ящик с молотками, отвертками и другими инструментами, которыми, сколько я себя помню, папа никогда не пользовался.
После этого папа ушел на наш задний двор, вытащил прикрытые брезентом обломки мотоцикла и разложил их на зацементированной площадке. Обломки напоминали части огромного пазла – казалось, достаточно лишь правильно сложить его, и перед тобой, как по волшебству, возникнет красавец «Харлей-Дэвидсон». Папа долго вертел обломки, прикладывал их друг к другу, потом вздохнул и спросил меня:
– А что мне с этим делать, Флосс? Я собирал это барахло долгие-долгие годы, начал, когда был еще подростком.
– Давай возьмем их с собой, пап, – ответила я.
– Да, но что с ними потом делать?
– Соберешь из них мотоцикл. Будешь гонять на нем – класс!
– Да, конечно, класс… Если бы мне было лет двадцать. А мне-то уже почти сороковник, Флосс. Думаю, уже поздно гонять на ревущем байке, даже если бы он у меня был. Нет, давай оставим это добро здесь. Может быть, оно кому-нибудь еще сгодится.
– Но ты же любишь эти железки, пап. Можно сказать, они стали частью тебя самого.
– Единственная часть меня самого, которую я хочу сохранить при себе навсегда, это ты, Флосси. Ладно, пора двигать. Прощай, «Кафе Чарли».
– Пап, давай пройдем по дому и попрощаемся с каждой комнатой. Или это бред?
– Какой же бред? Давай действительно пройдемся в последний раз по своим владениям, солнышко.
Мы попрощались с кухней и прикинули, сколько примерно бутербродов с картошкой приготовил здесь папа за годы работы кафе. Мне почудилось, что тысячи тысяч призрачных бутербродов закружились по кухне, словно звезды в далекой Галактике.
Потом мы попрощались с самим кафе. Посидели немножко за каждым столиком, мысленно угостили лимонадом всех-всех, не только наших постоянных посетителей, дорогих Билли Щепку, Старого Рона и мисс Дэвис, но и тех, кого смогли вспомнить, например ходившего к нам одно время странного мужчину с красным лицом. Он заказывал сразу десять бутербродов с картошкой и тут же, на месте, жадно съедал их все один за другим. Вспомнили молодую пару – они пришли к нам держась за руки, заказали на двоих цыпленка-гриль, а позже смущенно признались, что это был их свадебный завтрак. Вспомнили немолодую леди, которая всегда приходила к нам со своим лабрадором и заказывала два бутерброда с картошкой – один для себя, второй для своей собаки.
Потом мы поднялись наверх и попрощались с моей спальней, и здесь папа рассказал, как они с мамой привезли меня сюда из родильного дома и положили в маленькую переносную кроватку-корзиночку. Потом они долго ждали, пока я усну, а когда я наконец уснула, они вдруг забеспокоились и принялись меня будить, чтобы проверить, дышу ли я.
– Знаешь, я до сих пор иногда тихонько захожу сюда, когда ты спишь, чтобы послушать, дышишь ты или нет, – сказал папа.
Мы попрощались с папиной спальней, и с ванной комнатой, и с туалетом, а в самую последнюю очередь пришли прощаться с гостиной.
– Посидим в последний раз обнявшись на диване, Флосс, – предложил папа.
Мы сели, прижались друг к другу и погрузились в свои воспоминания, уставившись в темный экран телевизора. Мне казалось, что экран замерцал и я смотрю фильм о нас, о том давнем времени, когда мы жили втроем – мама, папа и я – и были счастливы вместе.
Наверное, папа видел такой же фильм. Мы оба вздохнули, потом папа поцеловал меня в макушку и тихо сказал:
– Пора идти, солнышко.
Лаки спряталась в своем одеяле – явно чувствовала, что творится что-то непонятное. В свое время Лаки долго решала, хочет ли она жить у нас в доме, и вот мы теперь собираемся перевезти ее на новое место, когда она и на старом толком еще не прижилась. Лаки определенно не желала, чтобы ее трогали, поэтому мне пришлось крепко ухватить ее вместе с подстилкой. Она недовольно замяукала и стала вырываться.
– Нет, на этот раз я тебя не отпущу, Лаки, прости. Мы переезжаем в новый дом. Тебе там понравится, вот увидишь, – сказала я, хотя была не слишком уверена, что ей понравится на новом месте.
Папа очень медленно и осторожно повез нас на окраину города, где жил Билли Щепка. Это оказался большой, неумело подделанный под старинную застройку жилой массив с рядами одинаковых примыкающих друг к другу домов, облицованных черно-белыми панелями, стоящих за серыми изгородями. К каждому дому вела неровно замощенная дорожка. Я не сомневалась, что буду долго путать и блуждать здесь, потому что все улицы были похожи друг на друга как близнецы. Я сильнее прижала к себе Лаки.
– Это здесь, малышка, – сказал папа, сворачивая к дому номер четыре по Оук Кресчент.
Мы оглядели дом. Калитка серой изгороди болталась на одной петле, из каждой щели между неровно уложенными плитками дорожки буйно пробивались сорняки.
– Бедный старый Билли. Ему уже не под силу навести здесь порядок, – сказал папа. – Ну ничего, мы сами это сделаем, верно, Флосс?
– Да, пап, – слабым голосом ответила я.
Я чувствовала себя точно так же, как жалобно мяукавшая в своем одеяле Лаки. Мне не хотелось жить в этом убогом старом доме. Он мне совершенно не нравился – но был ли у меня выбор?
Я подумала об авиабилете. Папа достал его из кухонного шкафа и передал мне на хранение. Я аккуратно разгладила билет и спрятала его в пластиковом футляре с диском, на котором записан фильм «Дети дороги». Последние пару дней я открывала этот футляр раз двадцать или тридцать – просто чтобы проверить, на месте ли билет.
Нет, я не собиралась его использовать. Я не могла оставить папу. И Сьюзен не могла оставить тоже. И Лаки. Хотя, признаюсь, однажды я словно между делом спросила у миссис Хорсфилд, можно ли перевозить животных в самолете.
Папа наклонился ко мне и взял меня за руку:
– Ты в порядке, моя крошка?
Я глубоко вдохнула и ответила:
– Да, все в порядке, мой великан.
Мы вылезли из фургона. Я крепко прижимала к груди Лаки. Ей ужасно не понравилось путешествие в грохочущем качающемся фургоне, и она яростно скребла всеми четырьмя лапками – просила опустить ее на твердую землю. Кончилось тем, что Лаки поцарапала мне шею. Я знала, что она это сделала случайно, но все равно было больно. И сердце у меня тоже болело. Я часто заморгала и стиснула губы, чтобы не заплакать, потому что знала, что папа сейчас с волнением смотрит на меня. Я попыталась изобразить на лице улыбку. Папа тоже попытался изобразить улыбку.
Мы постучали в дверь Билли. Дверной молоточек был старым, черная краска на нем облупилась, но в двери имелось красивое витражное стекло с нарисованным на нем круглым солнышком, от которого расходились длинные косые лучи. Такие солнышки я рисовала, когда была маленькой.
Дверь открылась, и на пороге появился Билли. При дневном свете он казался еще более бледным и хрупким, чем обычно, но был в новом, странно сидевшем на нем нейлоновом спортивном костюме, а под отвисшим старческим животиком Билли был надет пояс с кошельком для денег.
– Вот, подготовился к путешествию, – сказал Билли, похлопывая себя по кошельку, а затем раскинул в стороны руки. Дав нам себя рассмотреть, он спросил: – Ну, как вам мой наряд? Я хотел, чтобы мне было удобно в дороге.
– Выглядишь просто потрясающе, Билли. Думаю, все стюардессы будут слетаться к тебе как мухи на мед, – ответил папа.
– Ты шутник, приятель, – хихикнул Билли, но было видно, что папины слова ему очень понравились. – Ну, заходите. Добро пожаловать в ваш новый дом. Боюсь, он покажется вам несколько старомодным, но что делать, я тоже человек «из прошлого времени». – Он шире открыл дверь, пропуская нас внутрь.
Мы вошли и остановились, привыкая к полумраку и осматриваясь по сторонам. Мне показалось, что мы попали не в дом, а в какой-то музей. В холле стоял маленький столик и подставка для зонтов, а на столике пристроился старомодный пузатый телефонный аппарат с круглым диском для набора. Телефон стоял на вязаной салфеточке, выцветшей и пожелтевшей от времени.
В гостиной Билли Щепки тоже было множество вязаных салфеточек и ковриков – на спинке ветхого оливково-зеленого дивана, и на каждом его подлокотнике, и на двух зеленых, в тон дивану, креслах. Еще салфеточки были на комплекте вставляющихся один в другой столиков и под китайскими вазами на полке выложенного изразцовыми плитками камина.
Перед этим камином лежал большой полукруглый шерстяной коврик – тоже, разумеется, вязаный. По его краям в одинаковых позах сидели две огромные толстые полосатые кошки. С вытянутыми вперед лапами и высоко поднятыми вверх головами они очень походили на египетских сфинксов. Сидевшая у меня на руках Лаки тревожно мяукнула. Я крепче прижала ее к себе. По сравнению с моей маленькой Лаки кошки мистера Щепки казались большими, как тигры.
Вязаные салфеточки, словно игральные карты, были разложены и на большом серванте, и на каждой салфеточке стояла фотография. Это были старые свадебные фото. Я принялась рассматривать изображенную на них странную, застывшую в напряженной позе пару – мужчина с маленькими усиками и в рубашке с воротничком-стойкой, упиравшимся ему в подбородок, и женщина в свадебной вуали, прикрывающей верхнюю часть ее лица.