В отрочестве в музыкальной школе я училась у строгой учительницы, одинокой и суровой старой девы, – она славилась не слишком церемонными педагогическими приемами. Чувствительно тыча острым пальцем мне между тощих лопаток, покрикивала: «Сидишь как корова! Держи спину! От манеры держать спину зависит манера игры!»
Почему я вспомнила ее сейчас, когда пишу о Либединской?
Потому что в присутствии Лидии Борисовны я неизменно внутренне подбиралась, внимательней следила за произнесенными словами, ясно ощущая, что от манеры «держать спину» зависит манера жить.
Я никогда не вела дневников и вообще чужда всякой «архивности», всякой заботе о конспектировании прожитых дней, но иногда после встреч с друзьями записываю обрывки диалогов, шутки, какие-то детали – обычная скопидомская писательская работа, когда не можешь позволить, чтоб и колосок упал с твоей телеги… На днях, неотвязно думая о Лидии Борисовне, перетрясла бумажные свои манатки, переворошила закрома… Там несколько записей о Либединской, сделанных бегло, почти конспективно, впрок – чтобы не забыть, не растерять. Все вперемешку, по-домашнему, без указания дат… Как правило, потом, в работе, такое сырье переплавляется, преображается литературно, выстраивается пословно-повзводно, чтобы занять необходимое, точное, свое место в каком-нибудь рассказе, романе или эссе…
Но именно эти записи – летучие, вневременные – мне вдруг захотелось оставить в том виде, как они записывались: на ночь глядя, после застолья, не всегда на трезвую голову, под живым «гудящим» впечатлением от общего разговора…
«…Вечер у нас дома с художником Борисом Жутовским и Л. Б. Они перемывают кости знакомым – остроумно, изящно и без той дозы яда, которая делает разговор сплетней. Впрочем, рассуждая о судьбе писателя N., касаются его жены, якобы страшной стервы, отравившей ему жизнь, отвадившей друзей от дома… наперебой вспоминают очередную невообразимую историю, связанную с этой дамочкой. Я некоторое время завороженно слушаю двух блестящих рассказчиков и наконец вслух замечаю, что бабенка-то, по всему видать, редкий экземпляр…
На что графиня Толстая уверенно отвечает: Да что вы, таких навалом!
Чуть позже она просит стаканчик воды, можно из-под крана. Я ахаю и принимаюсь перечислять ужасы про сырую московскую воду, рассказанные недавно одним микробиологом. На что Л.Б. невозмутимо замечает: Не понимаю, чем вареные микробы лучше сырых…»
«…Сегодня были в гостях у Лидии Борисовны, сидели по-домашнему, на кухне, среди ее потрясающей коллекции кухонных досок разных стилей, стран, авторов и времен. Вся стена завешана «без-просветно».
Я немедленно вспомнила рассказанный Губерманом случай – о том, как он с Л.Б. однажды в Иерусалиме навестил писательницу Руфь Зернову. И как «тещенька» весь вечер мечтательно глядела на две расписные доски у той на стене, а потом проговорила: «Какие у вас доски красивые и, главное, почти одинаковые… А у меня ни одной нет…»
– Понимаешь, Руфи ничего не оставалось, как снять со стены одну доску и подарить теще, – рассказывал Игорь. – Видно было, как не хотелось ей расставаться с вещью… Она чуть не плакала. Но деваться-то некуда. А теща не кривила душой – у нее здесь, в Израиле, действительно нет ни одной расписной доски. В Москве, правда, триста пятьдесят… Когда мы вышли, я спросил: «Тещенька, а на что вам сдалась эта паршивая дощечка?» Она пожала плечами и жалобно так: «Сама не знаю… Как-то неудобно получилось…»
Сначала говорили о том, что сейчас принято среди интеллигенции ругать колоссальное строительство в Москве, помпезность, безвкусицу архитектуры.
– А мне нравится, – сказала Лидия Борисовна. – Я люблю размах! Москва такая красавица: чисто, освещение роскошное… Это все любители обшарпанных стен и поэтических развалин тоскуют по помойкам…
И заговорила о прочитанной только что книге воспоминаний Александра Леонидовича Пастернака, брата поэта. Тот в двадцатые годы приехал в Берлин к родителям и был потрясен комфортабельностью быта: бесшумностью газа, теплом, светом, уютом…
– Это как раз в те годы, когда в России была полнейшая разруха, керосинки, примусы…
– Но ведь до революции, до всего этого кошмара… – попыталась возразить я.
– И до революции было то же самое, – отмахнулась Л.Б. – Но до революции была прислуга. Что касается двадцатых годов, я их прекрасно помню, эти проклятые двадцатые годы. Совершенно невозможное существование!
Вот чего в ней нет – поэтизирования «своего времени». На историю страны и людей смотрит совершенно трезвыми и порой беспощадными глазами. «Графинюшка», как называют ее друзья, – ей незачем заискивать перед родиной. Поэтому она во все времена тут уместна и везде «своя»…
Любопытная байка из третьих рук: однажды в ЦДЛ к столику, за которым Л.Б. сидела с друзьями, подвалил нетрезвый писатель-почвенник и чуть не со слезою в голосе воскликнул:
– Лидия Борисовна! Вы же русская графиня, как вы можете якшаться со всем этим сбродом инородцев… Ваше место рядом с нами, русскими писателями, ведь ваши предки… и наши предки…
На что графиня якобы ответила:
– Милейший, мои предки ваших предков на конюшне секли…
(Странно, что я так и не удосужилась подтвердить подлинность случая у самой «Графинюшки»… Но точность реакции и ее неповторимая интонация – весьма достоверны.)
«…Приехал в Москву Губерман, тут и Михаил Вайскопф оказался. Мы собрались у нас. Игорь пришел с Лидией Борисовной, позже забежал Виктор Шендерович с Милой… И получился чудный легкий вечер. Много хохотали – за столом-то все сидели первоклассные рассказчики.
Невозможно вспомнить все, о чем говорили. Но вот – о диктаторах, в частности о Чаушеску. При каких обстоятельствах его расстреляли.
Лидия Борисовна, возмущенно:
– Самое ужасное то, что им с женой перед смертью мерили давление. Какой-то сюрреализм! Ну зачем, зачем им давление мерили?!
Вайскопф обронил:
– Проверяли – выдержат ли расстрел.
Все захохотали, а Шендерович вообще смеялся как безумный и заявил, что завтра едет в Тверь выступать и на выступлении обязательно опробует эту шутку».
«…Когда я организовываю очередной семинар на темы культуры, общества, толерантности или еще чего-нибудь эдакого, я всегда приглашаю Лидию Борисовну. Прошу выступить, сказать «что-нибудь». Даже если это касается какого-нибудь специального вопроса, например, по изобразительному искусству. И вот что поразительно: она никогда не выступает «просто так», для зачина.
Все, что она говорит, убедительно, точно, интересно и касается сегодняшнего дня в самом животрепещущем смысле слова. Дал же Господь ясность и масштабность ума! – толстовские гены.
Едем на очередной семинар в Подмосковье. Я заезжаю за Лидией Борисовной на машине. Она, с палкой в руке, тяжело спускается по ступенькам знаменитого писательского дома в Лаврушинском – уже несколько месяцев ее серьезно беспокоит нога. Медленно, в несколько приемов, усаживается в машину. Говорит:
– Я теперь, когда сажусь в машину, вспоминаю своих правнуков. Они учатся в такой школе в Израиле, которая называется «Школа радости». И в программе есть уроки русского языка. Они там выучили и повторяют во время зарядки такой стишок: «Ножку правую вперед, ножку левую назад, а потом еще вокруг и немного потрясти».
По дороге на Истру я рассказываю про наш вчерашний потоп (прорвало батарею парового отопления), как мы полночи боролись со стихией – благо в гостях очень кстати оказался приятель из Америки, в советском прошлом инженер-механик…
Лидия Борисовна на это:
– Скажите спасибо, что у вас воду прорвало, а не что другое. У меня однажды прорвало канализацию, я думала, что сойду с ума. Хорошо, что за столько лет советская власть приучила нас жить в говне… а то бы даже и не знаю, как справилась…
Когда на другой день вечером возвращаемся, я помогаю ей подняться по ступеням к двери в парадное, входим, она осматривается и говорит деловито:
– Как тут намусорено! Надо завтра подмести.
Я, пораженно:
– Лидия Борисовна! Неужели, кроме вас, некому в парадном подметать!
Она, спокойно и удивленно:
– Ну а что такого… У меня есть большая хорошая метла… Завтра и подмету…»
«…В гостях у нас Л.Б. с друзьями из Израиля – симпатичной супружеской парой. На звонок я открываю дверь и, как всегда, искренне ахаю – какая она красивая! Лицо ясное, гладкое. Глаза карие и спокойные.
Одета, как всегда, продуманно – «в цвет», с украшениями. Сегодня это кораллы.
Я помогаю снять пальто и замечаю, что этого пальто еще не видела.
– А оно новое. Купила его вчера за три минуты. Ошиблась остановкой, надо было вернуться и пройти сквозным проходом на соседнюю улицу. Я вошла, а в проходе оказался магазин. И это пальто прямо так и висело. Я надела и сразу купила. Так и вышла. Сейчас в Москве удобно от слежки уходить: входишь в одни двери в старом пальто, выходишь в другие – в новом…
За столом разговор о том о сем.
Л.Б. говорит:
– Умер знаменитый скульптор, К. Я его терпеть не могла! Понаплодил этих Лениных, Марксов…
Тут Борис вспомнил, что когда К. долбил глыбу, из которой ваял очередного Маркса на одной из центральных площадей Москвы, какой-то пьяный скульптор околачивался вокруг и уговаривал: «Лева, не порть камень!»
Заговорили о художнике Е., которому исполнилось 102 года. Его показывали в телевизионной передаче: вполне бодрый старик, сообщил, что по утрам приседает по 400 раз. Напоследок даже проделал несколько танцевальных па перед ошеломленными ведущими.
Лидия Борисовна усмехнулась и вспомнила, что именно Е. рассказывал: в первые годы НЭПа бойко продавались футляры для ножичков, на которых был изображен Карл Маркс, идущий за плугом. Картинка подписана: «Основоположник марксизма пахает».