прежнему сидел в ложе, но без головы и части левого плеча.
Петруша выпрямился, пошатываясь, отошел от голограммы, глянул:
– Ну вот.
Совсем заплывшие глазки-щелочки весело оценили ущерб, нанесенный государю:
– Ништяк! А, Егорр?
– Так точно.
– Ну-к, это… дай прошлый.
Рядом с голограммой возникла точно такая же, но поменьше. На ней у государя не было только шеи и подбородка.
– Во, видал?! – Петруша подошел к роботу, обнял его за граненое бедро. – Тогда бздёх низом пошел. И это. Слабо я тогда, а? Слабо пернул, а?
– Так точно.
– А сегодня? Как я? Круто! А? Егорр!
– Так точно.
Петруша и робот стояли, разглядывая голограммы. Покачивающийся и перезванивающий бубенчиками колпак на голове Петруши то и дело прислонялся к узкой талии робота.
– Освежить! – скомандовал Петруша.
И протянув руку, вынул из робота рюмку, расплескивая, понес ко рту, хотел было выпить, но остановился, перехватил рюмку в левую руку, а правой показал голограммам кукиш:
– Вот тебе! Толкнул локтем робота:
– Егорр!
Робот сложил кукиш из серебристых пальцев, показал голограммам:
– Вот Вам, государь Василий Николаевич.
Два кукиша, один серебристо-строгий наверху, другой розовато-белый, покачивающийся, внизу, надолго повисли в воздухе.
Петруша устал первым, опустил руку.
– Молодец! – он шлепнул робота по заду, выпил, швырнул рюмку за спину. Робот тут же развернулся, поднял ее, убрал в себя.
– Это… – Петруша почесал голую безволосую грудь. – Надо это…
Его заплывшие глазки-щелочки оглядывали гостиную.
– Егорр!
– Чего изволите?
– Это… – короткопалые ручки Петруши беспокойно зашарили по груди. – Я это…
– Чего изволите? – смотрел на него робот.
– Как это… – мучительно вспоминал лилипут и вдруг размашисто сел на ковер, завалился на спину, но поднялся, встряхнул головой.
Бубенчики зазвенели. Робот смотрел на хозяина. Тот молча смотрел на робота, шевеля пальцами рук и ног.
– Ты… кто? – спросил Петруша, еле ворочая языком.
– Я робот Егорр, – ответил робот.
– И как… дела?
– Как сажа бела.
– А ты… это… ну…
– Чего изволите?
– Ты… кто?
– Я робот Егорр.
Петруша поднял руку, потянулся к роботу, шевеля губами, но вдруг рухнул навзничь и затих. Робот подъехал к нему поближе, опустился на колени, медленно наклонился, взял Петрушу на руки, выпрямился, встал. Поехал в спальню. Петруша спал у него на руках, открыв маленький рот. Робот положил его в разобранную кровать, накрыл одеялом. Снял с головы спящего колпак, поехал в гостиную. Убрал колпак в платяной шкаф. Убрал со стола. Выключил голограммы. Выключил свет. Подъехал к стене. Переключился на спящий режим. Синие глаза его погасли.
Кабак
Питейный дом «Счастливая Московия» на углу Неглинной и Малого Кисельного, принадлежащий крещеному еврею Абраму Ивановичу Мамоне, к восьми часам вечера уж полон разнообразнейшей публики.
Кого только не встретишь здесь! Земские копченые с опальной Трубной улицы и прилежащих переулков, мокрые наемники с трудовой биржи, целовальники из закладных контор Самотеки, учащиеся старших ступеней ремесленного училища № 78, студенты архитектурного института, китайцы с Троицкого рынка, отставные клоуны и акробаты с цирка на Цветном бульваре, спивающиеся актеры из театра Теней, торговки из соседних лавок, бульварные проститутки, наутилусы, палачи, глупенькие, сбитеньщики, калашники и просто пьяницы.
Необъятный, задымленный, всегда пропахший водочным перегаром, пивом, вяленой рыбой и человеческими испарениями подвальный зал кабака строго поделен на сословные и деловые зоны: здесь, например, у исписанной занозистыми стихами и облепленной живыми картинками бетонной колонны шумят студенты с ремесленниками, чуть поодаль «сосут пивко с прицепом» цирковые, под навесом из светящегося живородящего волокна гужуются говорливые китайцы, в углу возле обшарпанного кондиционера «опрокидывают» рябиновую хохотливые торговки, отстоявшие в лавках свою смену, рядом с ними выпивают сбитеньщики, калашники, разносчики дешевой еды, в узком «тамбуре» пропускают по рюмочке клюковки перед выходом на бульвар ярко накрашенные проститутки, а в самом дальнем углу, за четырьмя столами, навсегда сдвинутыми и скрепленными (с разрешения самого Мамоны) стальными скобами, степенно восседают за стаканом «кровавой Маши» местные палачи.
Палаческий стол особенный в мамоновском кабаке: за него никто, кроме палача или подпалачника, сесть права не имеет. Посетители это знают, и даже по пятницам, когда кабак набивается битком, стол палачей может стоять пустым, и даже самый пьяный сбитеньщик со своей торговкой из «Страны Муравии» не рискнет за ним пристроиться.
Сейчас за палаческим столом сидят шестеро: палачи Матвей Самопал-Трубников, Юзя Лубянский, Шка Иванов и ихние подпалачники – Ванька, Соболь и Мишаня. Самопал-Трубников сечет на Трубной площади, Юзя – на Лубянской, Шка Иванов – далековато отсюда, на Пятницкой. Самый старший и опытный среди них – Матвей. Сечет он уже девятый год и пересек, по его словам, без малого восемьдесят тысяч жоп. Осанист Матвей, широкоплеч, окладист бородою. Как выпьет пару стаканов «Машеньки», так сразу хвалиться горазд.
– Кого я токмо не сек, – степенно басит он, прихлебывая из стакана. – Опальных князей Солодилиных, четверых генералов из генштаба, председателя Умной Палаты, сестер-графинь Ворониных за растление малолетнего князя Долгорукова, государева скотника Миронова за преступное равнодушие к животным. Почитай, сто столбовых жоп в год через кнут пропускаю.
Матвей из всех трех палачей самый убоистый, он кнутом сечет. К своему кнуту относится уважительно, часто повторяя пословицу любимую: «кнут не архангел, души не вынет, а правду скажет». Юзя Лубянский и Шка Иванов палачи легкие, они розгой соленой государево Слово и Дело на задницах подданных запечатлевают. Их присказка любимая: «розга ум вострит да дух бодрит». Помоложе они Матвея, любят авторитетного палача подкольнуть-высмеять.
– А что, Матюша, не слепят тебе глаза жопы сиятельные? – спрашивает Шка Иванов, а сам сквозь очки круглые Юзе подмигивает.
– Не боись, не ослепну. Зато руку, как вы, не вывихну. Редко машу, да метко. Мой замах десяти ваших стоит.
– Так с тебя и спросу больше, и задняя обида на тебя крепче! – улыбается Юзя. – А мы что – помахали да и разошлись. И народ простой на нас не серчает. Не столбовые жопы сечены, чай!
– И нам, и жопам одно главное – побыстрей! – вставляет Соболь.
– Жопа жопе – рознь, – не соглашается Матвей. – Иную жопу отсечешь – словно причастишься.
– А на иную – и плюнуть жаль, – кивает Шка Иванов. – Мало жоп достойных осталось, братцы.
– Достойные жопочки в женских гимназиумах обитают, – хитро улыбается подпалачник Мишаня. – Опанки, опаньки по девичьей попоньке! Отсечешь пяток – душой помолодеешь.
– Дело свое честно вершить надобно, без корысти, понял? – поучает его Матвей.
– Как не понять! – лукаво усмехается Мишаня, пальцами «кавычки» делая.
– Без интереса токмо в лагерях секут, – возражает Юзя. – Я не робот, чтоб без любви дело государево вершить. Надобно и розги любить, и жопы. Тогда противоречия в душе не будет.
– Я свой кнут люблю, кто спорит? – оглаживает бороду Матвей. – Но люблю непорочно.
– Мы, Матюша, розги тоже непорочно любим, – рассуждает Юзя. – Среди нас садистов нет.
– Кнут и розга – яко альфа и омега, – вставляет Ванька.
– У кнута своя метафизика, а у розги своя… – прихлебывает из стакана Шка Иванов.
Вваливается в кабак известный нищий с Трубной площади – Никитка Глумной. Крестится, кланяется:
– Здравия и благоденствия всем тварям! Знают его в «Счастливой Московии», любят.
Со всех сторон к Никитке сразу предложения:
– Седай с нами, деловой!
– Никитка, глотни пивка циркового!
– Прыгай ко мне, блоха!
Но у Никитки свой узор: по средам и пятницам он к столам не присаживается, а только обход кабака делает, живые картинки показывая да выпивая понемногу, и – опять на Трубную.
– Садись, выпей, колода приплывная! – громогласно зовет его Матвей.
– Не велено Богородицей в день постный рассиживаться, – подковыливает к ним Никитка, обнажает умную машинку, на грязной груди висящую, оживляет ее. – Видали, чем государыня наша по ночам занимается?
Выдувает умная светящийся пузырь: государыня в своей опочивальне мажется мазью голубой, оборачивается голубой лисицей, бежит на псарню кремлевскую. А там отдается кобелям.
– Видали, видали, Никитка, – усмехается Шка Иванов. – Слепи чего поновей.
– Поновей? Слыхали, в Кремле есть красавица – три пуда говна на ней таскается, как поклонится – полпуда отломится, как павой пройдет – два нарастет! Угадайте, кто это?
– Невестка государева.
– Скоро расшибет их обоих Илья-пророк молоньей за блядство! Сожжет огнем небесным паскудниц!
– Не сожжет, – зевает Матвей. – Как еблась государыня наша, так и будет еться.
– Токмо не с кобелями, а с гвардейцами, – кивает Шка.
– Ты бы, Никитка, лучше чего про сынка государева слепил. Давненько про него глумных вестей не было!
Подходит Никитка к столу, опрокидывает с ходу рюмку водки, занюхивает рукавом:
– Сын государев содомским грехом болен.
– Ну, ну? – оживляются палачи.
– Но не по собственному хотению.
– Как так?
– Заражен содомией по расчету внешних врагов государства Российского.
– И кто же его заразил?
– Сербский посол Зоран Баранович.
– Они же старые друзья с государем, чего ты мелешь? Вместе на охоту ездят.
– Куплен Баранович заокиянской содомской плутократией.
– И как он его заразил?
– На другой день после Яблочного Спаса устроена была рыбалка государем на Плещееве озере. После рыбалки в баню пошли. Там Баранович и подсыпал сыну государеву в квас снадобье. Сын и воспылал. А Баранович в него и внедрился путем содомским.