Теленок в избе замычал тонким голоском.
Опала
Слепая, серая мгла рассветная, осенняя, обстояла края тракта Ярославского. Жидкие часы на приборной панели капнули: 8.16. И сразу же копеечный круг солнечный зажегся на часах, напоминая, что где-то там, на востоке, справа от несущейся дороги, за осенней хмарью подмосковной, за пепельной плесенью туч, протыкаемых мелькающими дырявыми соснами, за печальными косяками улетающих птичьих стай и дождевой мокретью встает и настоящее, живое русское солнце. И начинается новый день – 23 октября 2028 года.
«Лучше б он и не начинался…» – подумал Комяга, доставая папиросу и сразу же вслух укорил себя за малодушие:
– Да полно-те. Не умирай, опричный, раньше смерти.
Это всегда любил говаривать Батя в роковые минуты. Его присказка. Помогало. Говорит ли так он и теперь, в сию минуту роковую? Или молчит? А минута роковая длится и длится, точится каплями солеными, в роковой час накапливаясь-собираясь. Накапал час, перелился через край, а за часом – и день роковой накатил, хлынул, яко волна морская. Сбила она, тугая, с ног, поволокла, захлебывая. Можно ли говорить, волною соленой накрытому?
– Дают ли говорить, вот в чем вопрос…
Поднес Комяга руку с папиросой к приборной панели, вспыхнуло пламя холодное, кончик поджигая. Затянулся дымом успокаивающим, выпустил сквозь усы. И повернул руль податливый направо, с тракта сворачивая. Потекли кольца развязки с частыми утренними машинами, замелькали дома высотные, потом лес пошел и поселки земские, худородные, лай собачий за заборами косыми, кошки драные на воротах расхристанных, петухи неголосистые в лопухах-репейниках. И вот – новый поворот влево, березняк, брошенные жилища, пепелище, три ржавых китайских трактора, деревенька новая, вотчинная, крепенькая, за нею другая, сосняк молодой, потом старый, запаханное поле, еще поле и еще, и еще, извилина-загогулина вкруг пруда с утками и одним единственным гусем, башня сторожевая, подлесок со следами свежей порубки, забор зеленый, добротный, государственный, с негаснущим сторожевым лучом вповерх, ворота крепкие, пятиметровые.
Притормозил Комяга.
Прищурился зеленый глаз безопасности над воротами, ответил ему тремя синими вспышками-искрами красный «мерин» опричника государева. Дрогнули ворота, поползли в сторону. Поехал «мерин» дальше, по дороге прямой, палым листом усеянной, через лес вековой, густой, нетронутый, легким туманом окутанный. Через версту расступилась дубрава, замелькала липовая аллея, блеснула оранжерея, возник фонтан в обстоянии изваяний беломраморных и можжевеловых конусовшаров-пирамид, расстелился вечнозеленый газон с многочисленными воронками от снарядных разрывов и старым дубом, расщепленным безжалостным прямым попаданием, и наплыл-надвинулся бело-розовой подковою, в роскошном великолепии своем терем окольничего, бывшего вельможи в случае, а ныне уж три месяца и восемь дней как опального Кирилла Ивановича Кубасова.
Подкатил Комяга к крыльцу парадному, заглушил мотор четырехсотсильный, поехала вверх крыша «мерина» прозрачная. Покудова вылезал опричник из «мерина» своего верного, по ступеням к нему с крыльца дворецкий засеменил:
– Добро пожаловать, Андрей Данилович, добро пожаловать, батюшка!
В летах дворецкий, но проворен, статен в золотисто-оливковой ливрее своей, бакенбардами седыми и мордою холеной красив.
– Здорово, Потап, – сумрачно ответил Комяга, папиросу бросая.
– Давненько бывать у нас не соизволили, ох, давненько! – закачал большою головой своей дворецкий. – Позвольте машинку вашу в гараж отгоним.
– Я ненадолго, – одернул Комяга черный кафтан свой.
– От ворон головушку собачью прибрать надобно. Расклюют вмиг!
– Ну, прибери… – сощурился Комяга на окна дома, огладил свою изящную бородку и стал подниматься по ступеням широкого крыльца.
– Филька! – повелительным голосом буркнул дворецкий в свою петличную дальнеговоруху, за Комягою поспешая. – Прибери машину господина опричника!
А сам платком батистовым пыль со спины Комяги стряхивать торопится:
– А то воронья поразвелося нынче, батюшка, – страсть! Тучи черные! Кружат и гадят, кружат и гадят…
– Вороны? Откуда? – с зевотою нервной, утренней спросил Комяга.
– С парных полей, откуда ж еще, батюшка Андрей Данилович? Вона как таперича – все под пар распахано до самого Болшева. Земские нынче озимых-то и не сеяли, потому как нового тяглового закону ждут. Чтобы, значит, каждому со своею вытью разрешил Государь беспрепятственно на отруба уходить или к столбовым закладываться. Токмо вотчинные да китайцы нынче и посеялись. Вона как у нас в Подмоскве!
«Новый тягловый закон… – сумрачно подумал Комяга, глядя своими уставшими после бессонной ночи глазами на двери из бронебойного стекла, плавно перед ним раскрывающиеся. – Старое мурыжило. До него ли нам всем теперь?»
Двери распахнулись. И сразу за ними зажглась громадная прихожая с витыми колоннами, с люстрой в виде пальмы египетской, с резным потолком, с мозаичным каменным полом, со львами живыми беломраморными, с двумя рослыми придверниками в таких же, как и у Потапа, золотисто-оливковых ливреях.
– Где барин? – Комяга сбросил кафтан свой и шапку черного бархата с соболиной оторочкой на руки Потапу.
Оставшись в красной парчовой куртке, подпоясанной форменным опричным поясом с ножом в ножнах медных и пистолетом в кобуре деревянной, провел ладонью по голове, волосы приглаживая, не задев завитого, покрытого золотой пудрой чуба.
Рыкнули мраморные львы. Сурово подмигнул им Комяга, зевнул мрачно:
– Ну, где Кирилл?
– В водичке плавать изволят-с, – передал Потап одежду опричника горбуну-платяному, а сам засеменил по мрамору, Комягу опережая. – Таперича по утрам уж месяца поболе, как батюшка наш сердечный, дай Бог ему здоровьица, снова водичку прохладную возлюбил!
«Плавает, толстомясый… – завистливо подумал Комяга, сумрачно выгибая бровь. – Тут вселенная рушится, земля трясется, а они-с в водичке плавают».
Двинулся Комяга вслед за дворецким по анфиладам, коваными сапогами по паркету наборному грохоча. Прошли одну залу, прошли другую, вниз спустились – и вот она, купальня: просторная, расписная, с волнами морскими, с камнями, с фигурами мраморными. В купальне плавали, борясь с волнами, трое голых – окольничий Кубасов и две его наложницы, сестры Ам и Нет.
– Андрей! – раскатистым басом заметил вошедшего окольничий.
– Кирилл! – Комяга воздел правую руку, прижал к парчовой груди, склонил голову.
– Андрей! – Кубасов брызнул на опричника водой, но не достал.
– Кирилл, – устало улыбнулся Комяга.
– Прыгай сюда! – качался на волне толстенный окольничий.
– Водица прохладна зело, – Комяга глянул на термометр.
– Пятнадцать градусов! Прыгай, взбодришься! – Кубасов снова плеснул водой и попал.
– Нет, дорогой, – Комяга смахнул водяные капли с парчи.
– Ах, ты, привереда! – засмеялся Кубасов. – Девки, ныряем!
Все трое нырнули. Под водой миниатюрные Ам и Нет обхватили толстые ноги окольничего, прижались к ним и толкали, толкали круглое тело вельможи вперед, как морскую мину, отчаянно своими ножками работая. Пока они проплывали всю пятидесятиаршинную купальню, Комяга успел сесть в плетеное кресло, достать портсигар и закурить папиросу.
– Уах! – вынырнул Кубасов и задышал жадно, закачался на волнах.
Ам и Нет поддерживали его.
– Ой, смерть… ой, не могу… – дышал Кубасов.
– Не знал я, что ты ныряльщик морской, – улыбнулся устало Комяга.
– Ой, смерть… ой, хорошо… – Кубасов шумно высморкался в воду, Ам и Нет отерли ему лицо.
– Все. На берег! – скомандовал он. Наложницы подпихнули его к ступеням. Он стал вытаскивать свое десятипудовое тело из воды, Ам и Нет подталкивали в чудовищные ягодицы.
– На берег, на берег… – бормотал окольничий.
Подскочил банщик Ванька, помог, подхватив под могучую ручищу, протянул красный халат из живородящего махрового льна.
– Пшел отсюда! – притопнул мокрой ножищей Кубасов, и Ванька исчез.
Выскочившие из волн Ам и Нет облачили окольничего в халат.
– Фоах… благодать… – пробасил Кубасов, подходя к Комяге.
Комяга встал.
– Ну, здравствуй, опричный, – улыбнулся оплывшим, раскрасневшимся, влажным лицом Кубасов.
– Здравствуй, окольничий, – ответно улыбнулся Комяга, готовясь обнять Кубасова и отводя в сторону руку с папиросой.
Кубасов, помедлил, улыбаясь. И вдруг, коротко размахнувшись ручищей своей, залепил Комяге сильную пощечину. Громкий звук поплыл по купальной зале, отражаясь от мозаичных стен. И словно призванные этим звуком, в светлом пространстве купальни возникли темные фигуры хранителей тела окольничего.
Комяга попятился, папироса выскользнула из его пальцев. Ошеломленный, он взялся левой ладонью за свою щеку, словно проверяя, – не отвалилась ли?
Кубасов подошел к нему вплотную, касаясь животом. Тяжелое лицо его вмиг стало угрожающе-непроницаемым, губы сжались сурово.
– Почто ты приехал? – глухо спросил он.
– Кирилл… – пробормотал Комяга.
– Почто ты приехал?! – Кубасов схватил Комягу за плечи, встряхнул.
Золотой колокольчик в ухе опричника зазвенел тонко. Но даже и этот привычный звон не вывел Комягу из оцепенения.
– Кирилл… Кирилл… – недоумевающе морщил он густые брови. – Кирилл!
– Кто ты?! Кто? – тряс его Кубасов.
– Я… Комяга.
– Кто ты, мать твою?! Отвечай!
– Комяга.
– Кто?! Кто?!! – закричал окольничий, тряся его.
– Друг твой!! – вдруг выкрикнул Комяга так, что окольничий остановился.
Комяга отпихнул его руки. Лицо опричника побледнело, но левая щека наливалась красным.
– Я друг твой! Андрей!
Вперился Кубасов в Комягу маленькими, яростными глазками своими.
– Почто ты приехал? – шепотом спросил он.
– Батя арестован.
Кубасов внимательно смотрел на него. Оплывшее лицо его сосредоточилось, глазки прищурились. Облизал он мокрые губы свои. И резко схватил Комягу за руку, повернулся, за собою таща: