— ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДЕТИ РОССИИ! — загремело над площадью.
Закричали дети ответно, запрыгали, замахали руками. Запрыгала и Марфуша, Государем любуясь. Улыбается он с облаков, смотрят глаза голубые тепло. Как прекрасен Государь Всея Руси! Как красив и добр! Как мудр и ласков! Как могуч и несокрушим!
— С РОЖДЕСТВОМ ХРИСТОВЫМ, ДЕТИ РОССИИ!
И вдруг, как по щучьему веленью, сквозь облака, сквозь лицо государя тысячи шариков красных вниз опускаются. И к каждому шарику коробочка блестящая привязана. Ловят дети коробочки, подпрыгивают, тянут шарики к себе. Хватает Марфуша шарик, опустившийся с неба, притягивает к себе коробочку. Хватают коробочки дети, рядом с ней стоящие.
— БУДЬТЕ СЧАСТЛИВЫ, ДЕТИ РОССИИ! — гремит с неба.
Улыбается Государь. И исчезает.
Слезы восторга брызжут из глаз Марфуши. Всхлипывая, прижав коробочку к шубке своей цигейковой, движется она с толпой к Васильевскому спуску мимо храма Василия Блаженного. И как только посвободнее в толпе становится, нетерпеливо раскрывает коробочку блестящую. А в коробочке той — сахарный Кремль! Точное подобие Кремля белокаменного! С башнями, с соборами, с колокольней Ивана Великого! Прижимает Марфуша Кремль сахарный к губам, целует, лижет языком на ходу…
Поздно вечером лежит Марфуша в своей кроватке, зажав в кулачке липком сахарную Спасскую башню. Уютно и Марфуше под одеялом стеганым и башне сахарной в кулачке девичьем. Токмо вострие башни с орлом двуглавым из кулачка выглядывает. Светит луна в окно заиндевелое, блестит на сахарном орле двуглавом. Смотрит Марфуша на орла, сахаром поблескивающего, и наливаются усталостью веки ее. Большой был день. Хороший. Радостный.
Празднично было вечером в семье Заварзиных: поставили сахарный Кремль на стол, зажгли свечи, разглядывали, разговоры вели. А потом достал папаша молоточек да и расколол Кремль на части — каждую башню отдельно. А Марфушенька башни кремлевские родным раздавала: Боровицкую — отцу, Никольскую — маме, Кутафью — деду, Троицкую — бабке. А Оружейную башню на семейном совете решили не съедать, а оставить до рождения братика Марфушиного. Пусть он ее съест, да сил богатырских наберется. Зато стены кремлевские, соборы и колокольню Ивана Великого сами съели, чаем китайским запивая…
Веки смыкая, забирает Марфуша орла двуглавого в рот, кладет на язык, посасывает.
Засыпает счастливым сном.
И снится ей сахарный Государь на белом коне.
Калики
Середина апреля. Подмосковье. Вечереет. Развалины усадьбы Куницына, спаленной опричниками. Сквозь пролом в высоком заборе на территорию усадьбы пролезают калики перехожие — Софрон, Сопля, Ванюша и Фролович. Ванюша слепой, Фролович без ноги, Сопля прихрамывает. Из черных развалин дома выбегает стая бродячих собак, лает на калик.
Сопля (поднимает обломок кирпича, швыряет в собак): Прочь, крапивное семя!
Ванюша (останавливается): И здесь собачки?
Фролович (свистит, машет костылем на собак): Улю‑лю‑лю!
Собаки, отлаиваясь, убегают.
Крестится.
Идет к развалинам дома.
Смеется.
Смеется.
Сопля и Софрон приносят ворох обломков. Фролович достает газовую зажигалку, разводит костер, устанавливает над ним треножник, навешивает котелок.
Софрон берет котелок, зачерпывает снега, возвращается.
Подвешивает котелок на треножник, поправляет огонь.
Развязывает свой мешок.
Смеется.
Фролович и Софрон смеются.
Фролович и Софрон вываливают на клеёнку содержимое трех мешков.
Радостно смеется.
Копошится в объедках.
Берет игрушечного колобка, открывает; внутри — такой же колобок, но поменьше.
Закрывает колобок.
Кидает игрушку в огонь.
Софрон достает тряпицу, разворачивает; в тряпице лежит упаковка с мягкими ампулами; на упаковке живое изображение: на лысой голове человека вдруг начинают расти цветы, человек улыбается, открывает рот и изо рта вылетают два золотых иероглифа синфу.[4]
Сопля снимает котелок с огня, Софрон кладет на середину клеёнки обломок доски, Сопля ставит на него котелок. Фролович достает ложки, раздает.
Софрон разрывает ампулы, вытряхивает их содержимое в похлебку; достает пузырек с темно-красной жидкостью, капает в котелок семьдесят капель.
Сопля роется по карманам, достает целлофановый пакет и обнаруживает, что он пуст.
Сопля выворачивает карман; на конце кармана дырка.
Фролович бьет Соплю костылем.
Лезет в карман, достает башню от сахарного Кремля.
Зрячие молча смотрят на башню.
Софрон молча берет сахарную башню, опускает в похлебку.
Перемешивает похлебку.
Пауза. Калики сидят молча. Фролович помешивает суп. Костер потрескивает. Где‑то неподалеку поскуливает собака.
Кладет ложку.
Все кладут ложки на клеёнку, встают.
Крестятся, садятся, берут ложки, куски хлеба, начинают есть суп. Сначала жадно и быстро выхлебывают жижу, потом вылавливают из котла куриные объедки, обгладывают не торопясь, хрустят костями. Постепенно движения их начинают замедляться. Калики улыбаются, перемигиваются, бормоча что‑то, раскачиваются, трогают друг друга за носы, смеются. Потом ложатся на землю вокруг костра и быстро засыпают. Угасающий огонь освещает их лица. Калики улыбаются во сне. Костер гаснет. Через некоторое время к спящим осторожно подходит собака, долго принюхивается, хватает с клеёнки куриную кость и убегает.
Кочерга
Капитан госбезопасности Севастьянов приехал на работу в Тайный Приказ к 10:00. Поднявшись в свой кабинет на 4‑й этаж, он послал персональный ТК‑сигнал о прибытии, вошел в обстановку, съел бутерброд с сычуаньской ветчиной, тульский имбирный пряник, выпил стакан зеленого китайского чая «Тень дракона», просмотрел новости сначала в Русской Сети, потом в Зарубежной, помолился у иконы Георгия Победоносца, взял стандартный стальной сундучок с оборудованием для проведения допроса, прозванный на Лубянке «несмеяной», позвонил во внутреннюю тюрьму, чтобы подследственного № 318 доставили в подвальную камеру № 40, вышел из своего кабинета, запер его и поехал на лифте вниз, в - 5‑й, подвальный этаж.
Севастьянов был невысоким, широкоплечим сорокалетним мужчиной с лысеющей головой и моложавым, чернобровым и черноусым лицом. Ему шла черная тайноприказная форма с красным кантом, голубыми погонами, тремя орденскими планками, золотым знаком «370‑летие РТП»,[5] стальным знаком «10 лет безупречной службы» и серебристыми пуговицами с двуглавыми орлами. Сапоги капитана Севастьянова всегда сияли и никогда не скрипели. Он был женат, имел двенадцатилетнего сына и четырехлетнюю дочку.
Спустившись на этаж - 5, он подошел к посту внутренней охраны, приложил свою правую ладонь к светящемуся белому квадрату на стальной тумбе. Перед прапорщиком охраны в воздухе повис пропуск Севастьянова с его званием, должностью и послужным списком. Прапорщик нажал кнопку, решетка поехала в сторону. Севастьянов пошел по бетонному коридору, помахивая «несмеяной» и насвистывая русский романс «Снился мне сад». Подойдя к камере № 40, он повернул влево ручку замка, открыл дверь, вошел. В двенадцатиметровой камере сидели двое: младший сержант конвойных войск и подследственный Смирнов. Сержант тут же встал, отдал честь Севастьянову:
— Товарищ капитан государственной безопасности, подследственный Смирнов доставлен для проведения допроса.
— Свободен, — кивнул Севастьянов.
Сержант вышел из камеры, запер дверь снаружи. Севастьянов подошел к небольшому металлическому столу с боковым подстольем, поставил на подстолье «несмеяну», сел на стул, достал мобило, сигареты «Родина», зажигалку, положил на стол. Подследственный сидел на стальном стуле, укрепленном в бетонном полу и имеющим вместо спинки швеллер в человеческий рост. Руки подследственного были сцеплены сзади мягкими наручниками и захлестнуты за швеллер. Подследственный Смирнов был худощавым, сутулым двадцативосьмилетним мужчиной с длинными руками и ногами, кучерявой темно-русой шевелюрой, узким, заросшим бородой лицом с большими серыми глазами. Сидя на стальном стуле с руками назад, он смотрел себе на колени.
Севастьянов распечатал пачку «Родины», вытянул сигарету, закурил. Вызвал в мобиле искру допуска. В поверхности стола приоткрылся прямоугольник, выдвинулась клавиатура умной машины. Севастьянов оживил ее. Над столом повисла голограмма:
Это было дело Смирнова. Севастьянов полистал полупрозрачные страницы, куря и стряхивая пепел на пол. Загасил окурок о торец стола, кинул на пол, сцепил руки замком и с улыбкой посмотрел на подследственного:
— Здравствуйте, Андрей Андреевич.
— Здравствуйте, — поднял глаза Смирнов.
— Как вы себя чувствуете?
— Спасибо, ничего.
— На условия содержания имеются жалобы?
Смирнов задумался, скосил взгляд в сторону:
— Почто меня арестовали?
Следователь вздохнул, сделал паузу:
— Андрей Андреевич, я вам задал вопрос: есть жалобы на условия содержания?
— Много людей в камере. Зело, — пробормотал подследственный, не поднимая глаз.
— Много людей? — вопросительно поднял свои густые черные брови Севастьянов.
— Да. Мест двенадцать, а сидят восемнадцать. Спим по очереди.
— Вы плохо спали?
— Эту ночь выспался. А прошлую… совсем не спал.
— Ясно, — задумчиво кивнул головой Севастьянов. — Значит, говорите, зело много подследственных в камере?
— Да.
Следователь выдержал паузу, повертел в руке узкую лазерную зажигалку.
— А как вы думаете — отчего в вашей камере много подследственных?
— Не только в нашей. В других тоже. К нам подселили вчера двух, они сидели в разных камерах. И там тоже спали все по очереди. Лебединский сказал, что камеры все переполнены.
— Вот как? — удивленно воскликнул Севастьянов, вставая. — Камеры все переполнены?